Моё пробуждение было непростым и мучительно-долгим.
Несколько раз казалось, что мутная пелена, обволакивавшая мою голову непроницаемым давящим коконом, начинает рассеиваться; тогда, воспрянув духом, я радостно предвкушал момент скорого пробуждения - но всякий раз жестоко обманывался в своих ожиданиях. Какая-то незримая сила вновь овладевала мной и, лишив сладости воскрешения, низвергала в жерло вращающейся бездны, в глубине которой кипело и клокотало нечто похожее на огненную лаву. Жалкий и беспомощный, я плавно ниспадал вниз по спиральной кривой, кружась и зависая в бесконечном своём падении, и постепенно растворялся в блёклом мареве всеобъемлющей пустоты.
Иногда в голове что-то щёлкало и прояснялось; тогда меня, словно подхваченный ветром сухой лист, переносило в прострацию иного рода, представлявшую из себя область куда более упорядоченную и организованную в плане разумного обитания…
Там я почему-то видел себя античным охотником, одетым в короткую тунику, сшитую из козьих шкур. Ноги мои были обуты в деревянные сандалии, руки крепко сжимали лук; на поясе, ладно прилегая к бедру, висел камышовый колчан со стрелами. Во всём моём теле, знакомом и не знакомом, чужом и в то же время родном, чувствовалась какая-то бодрящая, неизвестная мне доселе уверенность в себе. Я ощущал себя необыкновенно сильным, по-спортивному подтянутым, ловким и гибким. Я за кем-то бегал, куда-то прыгал, на что-то карабкался, совершая все свои действия с небывалым проворством и сноровкой. Литые мышцы упруго и приятно пружинили, демонстрируя великолепную тренированность, когда приходилось продираться сквозь непроходимую чащу или вступать в схватку с дикими зверями…
Затем всё опять менялось с непостижимой быстротой, и вокруг вновь воцарялась та же пугающая, бесцветная пустота, и бесплотный ветер мироздания снова закручивал передо мной вихри непредсказуемых перерождений. И я парил в запредельных сумрачных сферах, ужасаясь состоянию абстрактной неопределённости, и меня, как былинку, швыряло из стороны в сторону - и не было моему полёту ни конца, ни краю…
..Первые слова, которые я услышал в момент пробуждения, были: «Слава Богу, он, кажется, приходит в себя». Следом за тем чьи-то тёплые, мягкие руки, коснувшись моего лица, заботливо отёрли мне влажным платком лоб и щёки, отчего глаза мои тотчас открылись, и я, наконец, получил возможность оглядеться по сторонам.
Я находился у себя, в «Доже и догарессе», скромном пансионате для ветеранов Рисорджименто, на мансарде которого снимал крохотную каморку с первого дня своего пребывания в Неаполе. Оба окна были распахнуты настёжь, жалюзи подняты, и свежий утренний ветер волнами прокатывался по комнате, поигрывая ослепительными солнечными зайчиками, словно шариками от пинг-понга.
Вместе с шумом прибоя в помещение врывались гул пароходных сирен, протяжные песни моряков и крики чаек, заглушаемые возгласами мальчишек-газетчиков и разносчиков рыбы.
Солоноватая прохлада морского дыхания, наполнявшая комнату, перемешивалась с пряными ароматами тмина и камфарных деревьев, росших под моим окном. Специфический воздушный коктейль, получавшийся в результате такого необычного микса, приятно щекотал ноздри и слегка кружил голову.
Я быстро приходил в себя, но многие предметы в комнате ещё продолжали оставаться расплывчатыми и бесформенными; контуры их едва заметно колебались, словно пытаясь определиться со своими изначально заданными размерами. Я смотрел на них во все глаза, но эффект запотевшей линзы, которую не удаётся протереть, оставался неизменным.
Потом я заметил Аделину.
Она сидела на стуле у изголовья моей кровати, держа в руках пакет с влажными салфетками, которыми только что отирала моё лицо.
Девушка, не отрываясь, смотрела на меня, и её огромные агатовые глаза были полны искреннего сострадания. Но из-за чего она переживала? Неужели я был тому виной? Неужели в её сердце ещё остался укромный уголок, в котором теплилось чувство любви и жалости ко мне?!
Честно говоря, верилось в это с трудом, тем не менее, я был очень рад видеть её возле себя!
- Аделина-а-а!!..
От полноты душевной мне хотелось крикнуть во весь голос, но, к моему удивлению, ничего из этого не вышло.
Язык почему-то плохо повиновался мне, и радостное восклицание было озвучено не столько голосовыми связками, сколько сокращением сердечной мышцы.
Я чувствовал себя слабым и беспомощным, словно только начинал восстанавливаться после тяжёлой, продолжительной болезни. Всех сил, остававшихся в моём распоряжении, хватило лишь на то, чтобы, чуть приподняв правую руку, слегка пошевелить двумя пальцами.
Тем не менее, это робкое движение не осталось без дорогого внимания. Увидев, что я очнулся, Аделина облегчённо вздохнула, положила салфетки на столик и со словами «Господи, как же ты напугал всех нас!» наклонилась и поцеловала меня…
Её поцелуй оживил меня как Спящую Красавицу!
В глазах сразу прояснилось, и окружающие предметы перестали расплываться и ползать по комнате, чётко и прочно утвердившись на своих изначально установленных местах.
У окна, что выходило в цветущий сад, я увидел тот же старенький клавесин, заваленный грудой неразобранных нот; мой футляр со скрипкой висел, как обычно, при входе на ржавом, железном гвозде. Рядом была развешена моя верхняя одежда, вся почему-то заляпанная грязью и местами изодранная.
В общем и целом всё оставалось на своих прежних местах.
Изменения претерпела лишь большая глиняная ваза, стоявшая на круглом столе посреди комнаты. Обычно пустая и пыльная, используемая чаще всего для прижимания нот, когда новое произведение приходилось разучивать на подоконнике у раскрытого окна, сейчас она была полна свежих, душистых фруктов. Зелёный виноград, жёлтый груши, оранжевые апельсины, багровые гранаты, громоздившиеся пёстрым холмиком в центре комнаты, вносили яркое оживление в серые тона моего скромного жилища. Мысль о том, что эти фрукты принесены Аделиной специально для меня, наполнила моё сердце тихой горячей благодарностью. Прежде она редко удостаивала посещениями мою каморку и ещё реже баловала меня подарками.
Но это просветлённое состояние желанного пробуждения длилось, к сожалению, недолго. Вместе с ним ко мне вернулись все болячки, заработанные во время блуждания по задворкам Некрополя. Многочисленные ссадины, ушибы и царапины, раззудевшиеся по всему телу муравьиными укусами, живо и образно напомнили о загадочных событиях минувшей ночи…
Немая сцена на сумеречной поляне - светло-бирюзовый синьор Камполонги в позе Карла Великого и рядом побледневшая Аделина с веткой померанца в руке - так явственно встала перед моими глазами, будто я созерцал её минуту назад.
Так всё-таки, что это было - сон или явь?! Реальные события или призрачные видения сбили меня с толку? Стал ли я жертвой игры театра теней или оказался случайным свидетелем тайной, запретной сцены, не предназначенной для посторонних глаз?
Этот вопрос тотчас впился в мой мозг острой раскалённой иглой, требуя немедленного исчерпывающего ответа!
Не произнося ни звука, лишь слегка приподнявшись на подушках, я устремил на Аделину строгий, испытующий взор, в который постарался вложить всю силу своей проницательности, но она выдержала его совершенно спокойно. Ни один мускул не дрожал на её нежном лице, и взгляд Аделины почему-то казался зеркально-вопросительным. Ничуть не смущаясь моим безмолвно-красноречивым допросом, она смотрела так, словно, в свою очередь, рассчитывала услышать от меня что-то особенное.
Это взаимно-выжидающее молчание длилось довольно долго, и первой всё-таки не выдержала Аделина.
- Как же ты напугал нас вчера, Пинаевский!, - заговорила, наконец, она, решив, видимо, что моя слабость мешает мне начать разговор. - Ты хоть сам можешь объяснить, что произошло? Неужели тебе было трудно оставаться всё время рядом с нами, а не бродить где попало? Сколько хлопот ты доставил синьору Камполонги своим исчезновением?! Как человек интеллигентный он, конечно, воздержался от резких высказываний, но заметил, что эти твои самонадеянность, гордыня, чванство, а, главное, гипертрофированный эгоизм не доведут тебя до добра. Синьор Камполонги прямо так и сказал: они его до добра не доведут!
Как ни странно, но именно это трижды ненавистное имя окончательно исцелило меня. Оно произвело со мной такую внушительную встряску, что разом восстановились все мои физиологические функции, и в первую очередь вернулся дар речи.
- Где он?, - воскликнул я, рывком садясь на кровати. - Где этот почтенный любитель старины, этот велеречивый оратор и эрудированный искусствовед?! Мне думается, вопрос «что произошло?» следовало бы задавать именно ему! Куда он делся?! Очень хотелось бы видеть этого щедрого покровителя неаполитанской Мельпомены!
- Лежи спокойно и постарайся поменьше двигаться, - тоном заботливой сиделки произнесла Аделина, заставляя меня вновь улечься на прежнее место. - Тебе вредно волноваться. А синьор Камполонги уже ушёл, - сказав так, она бросила на входную дверь взгляд, в котором, как мне показалось, мелькнула тень сожаления. - Он помог мне донести до твоей комнаты корзину с фруктами и сразу засобирался уходить, прекрасно понимая, что, когда ты очнёшься, нам захочется побыть вдвоём. Какой деликатный человек! Он всё понимает с полуслова - ему ничего не надо объяснять. Между прочим, все эти мандарины-апельсины синьор Камполонги купил на свои деньги, не позволив мне выложить за них ни единой лиры. Вот это действительно щедрый поступок!
Последние слова Аделины, брошенные вскользь, возымели мощную разрушительную силу, проявившую себя самым чудесным образом.
После такого сообщения аппетитная горка фруктов утратила в моих глазах всякую привлекательность. Она сразу как-то порчено просела, неопрятно сморщив налитые округлости; яркие цвета плодов померкли и расплылись, и мне даже почудилось, будто от потускневшей вазы потянуло кисло-сладким душком перележавших в тепле фруктов.
Не выдержав такого зрелища, я с содроганием отвернулся, а Аделина заговорила вновь.
По-своему истолковав моё угрюмое молчание, она продолжала укорять меня за то, что своим внезапным исчезновением я едва не сорвал им намеченный поход. Оказалось, что именно по моей милости они так и не добрались до гробницы великого Джакомо Саннадзаро, которая, собственно, являлась гвоздём запланированной культурной программы. «А ты не подумал о том, что многие пришли сюда именно с тем, чтобы своими глазами взглянуть на могилу одного из крупнейших поэтов эпохи Возрождения?!» - искренне возмущалась Аделина. Сама-то она, конечно, догадалась, в чём дело: этим поступком я прежде всего хотел выразить своё неуважение к синьору Камполонги, а заодно насолить ей, но - «честное слово, Пинаевский, для своих целей ты выбрал не самое подходящее место!»
Было несколько странно слышать, как, распекая меня, Аделина ни словом не обмолвилась о других потерявшихся, то есть о часовщике и его злополучной жене, из чего сам собой напрашивался вывод, что эта милая парочка в итоге благополучно нашлась-таки. Похоже, что, вновь обретя друг друга, они незаметно влились в состав оставленной ими группы и вместе со всеми преспокойно укатили в город, не успев никого толком встревожить своим отсутствием.
Виноватым, как всегда, оказался я один, и потому винить во всём случившимся мне надлежало только себя самого.
Свою обвинительную речь Аделина закончила традиционным панегириком в честь синьора Камполонги, отдав должное его кротости и ангельскому терпению, и выразила надежду, что, полностью осознав свою вину и раскаявшись, я попрошу прощения у этого «благородного синьора».
От неожиданности я даже закашлялся.
- Мне-е?! Просить у него прощения?! Интересно - за что?!
- Как - за что?! За доставленное беспокойство! За лишние хлопоты. Если тебе этого мало, то и за испорченный всем нам вечер! Ты обязательно должен извиниться, Пинаевский.
Я чувствовал себя уязвлённым до глубины души.
Необычайная напористость, с какой Аделина обрушивала на мою голову град попрёков и нареканий, не могла не заставить усомниться в правильности сделанных мною выводов. А может, я, действительно, что-то не так понял?! Не разобрался? Напутал?! Принял ожидаемое за действительное?!.. В обстановке, окружавшей меня тогда, нетрудно было и ошибиться. А может, мне это вообще всё приснилось, пока я находился в забытьи?!..
На всякий случай, решив сыграть ва-банк, я напрямую спросил её: уж не движимые ли трогательной заботой обо мне, они прогуливались с синьором Камполонги вдвоём под ручку по окончании экскурсии - и тут же пожалел об этом!
- И ты ещё спрашиваешь?! - воскликнула девушка, вся зардевшись от возмущения. - А как же?! А кто бы, по-твоему, стал тебя разыскивать, если не мы с синьором Камполонги?! Думаешь, очень приятно было нам в такое время возвращаться в Некрополь?! А вот вернулись, представь себе! Да ещё сколько времени потратили, пока тебя нашли и притащили сюда назад. Какие трудности нам там встречались - ты даже представить себе не можешь! А теперь, после всего, что было, выслушивай твои претензии?! Спасибо огромное, Пинаевский! Как на тебя это похоже!!
Аделина вдруг так разволновалась, что выхватила из вазы самый большой апельсин и, наспех очистив его от кожуры, принялась быстро есть. Глядя на то, как она ловко и аккуратно отправляет себе в рот дольку за долькой, я вдруг подумал, что если б в комнате оказался сейчас синьор Камполонги, первый фрукт из вазы наверняка был бы предложен именно ему.
Покончив с апельсином, Аделина бережно промокнула рот салфеткой, посмотрелась на всякий случай в косметическое зеркальце, слегка тронула губы помадой и, сложив затем всё своё хозяйство в сумочку, вновь взглянула на меня с нескрываемым упрёком.
- Ты обязательно должен извиниться перед синьором Камполонги, Пинаевский!, - убеждённо повторила она. - Чем скорее ты это сделаешь, тем лучше!
Ни единого слова не прозвучало в ответ с моей стороны, ни полслова, ни стона, ни вздоха; оправдываться в подобной ситуации было бессмысленно, да и слов подходящих у меня не было. Я был полностью деморализован! Позиция Аделины казалась совершенно непредсказуемой: временами всё это даже смахивало на какое-то злое дурачество. Но как ни был я огорошен её несправедливыми нападками, как ни терзался мой слух бесконечными повторениями «мы», «нам», «нас», у меня всё же хватило ума сдержать себя и не дать выплеснуться наружу накопившемуся возмущению. Что-то подсказывало мне, что основной разговор ждёт нас впереди.
Единственное, с чем я никак не мог согласиться, это с тем, что придётся просить прощения у синьора Камполонги.
Это звучало как какая-то чудовищная насмешка!
Пока я пытался сообразить, как мне вести себя дальше, чтобы не выглядеть круглым дураком и в очередной раз не сесть в калошу, Аделина неожиданно успокоилась и, как ни в чём не бывало, предложила спеть что-нибудь для меня.
Её предложение прозвучало как нельзя кстати!
Пение Аделины всегда являлось своего рода чудодейственным бальзамом, заживляющим самые глубокие раны моего сердца в минуты тоски и печали. Ничто не оказывало на меня такого умиротворяюще-тонизирующего воздействия, как её искусная вокализация. Кроме того, наша слишком затянувшаяся беседа явно зашла в тупик. Все разбирательства следовало перенести на потом. Небольшая передышка в виде музыкальной паузы была в равной степени необходима нам обоим.
Без лишних слов Аделина села за клавесин, и знакомая приятная меланхолия охватила меня, когда её смуглые, тонкие пальцы разбежались по клавиатуре, проигрывая лирическое вступление - /владение инструментом, кстати сказать, у неё на вполне профессиональном уровне/. Она собиралась исполнить арию Лейлы из «Искателей жемчуга», являвшуюся одним из самых моих любимых номеров её обширного репертуара.
/Уж Аделина знала наперечёт все чувствительные струны моей души!/
Послав мне ещё одну лучезарную улыбку, моя певунья мастерски выдержала паузу и голосом, чистым и свежим, как горный родник, запела:
Как и тогда, в час неурочный,
Стоял он, луной озарён.
Я жду его в тишине полуночной:
Он освятит дивный мой сон…
Изменив своим правилам, Аделина на этот раз пела Лейлу почему-то в русском переводе - /обычно все произведения исполнялись ею на языке оригинала/ - и потому, едва лишь прозвучали первые строки арии, как всё моё хрупкое благодушие улетучилось в мгновение ока.
Стоило мне услышать про «полуночную тишину» и «час неурочный», как перед глазами тотчас всплыла картина, которую я всеми силами старался отогнать от себя…
Потемневшее небо в бледно-бирюзовых разводах… заброшенная поляна на периферии Некрополя… развесистая мадронья… и под её колдовской кроной - синьор Камполонги в пиджачной паре, отливающей лунным серебром. «Стоял он, луной озарён!»
Это было уже чересчур! Такого я выдержать не мог!
Всё-таки, что же там произошло на самом деле - скажет мне кто-нибудь или нет?! Неужели Аделина не способна представить хоть самые мало-мальски внятные объяснения?!..
Нет-нет!! Никаких «потом», никаких «после»! Всё надо выяснить прямо сейчас, сию же минуту!!
- Аделина! - воскликнул я, вновь занимая сидячее положение таким стремительным рывком, что все подушки, которыми меня обложили, разлетелись по сторонам, как резиновые мячи.
Пение сразу прервалось. Обернувшись, девушка посмотрела на меня очень сердито: она не любила никаких неожиданностей с моей стороны.
Кое-как справившись с волнением, я попросил её во всех подробностях рассказать, как они с синьором Камполонги разыскивали меня среди этрусских гробниц.
- Ты упоминала о каких-то необычных трудностях, встретившихся вам на пути? - осторожно напомнил я. - Мне кажется, стоит всё-таки задержаться на них и рассказать поподробнее о том, что запомнилось наиболее хорошо.
Тут Аделина как-то подозрительно вздрогнула, отчего её рука, лежавшая на пюпитре, дернулась и как бы случайно смахнула на пол все ноты. Она бросилась подбирать их и, надо заметить, проделывала эту процедуру довольно долго и с редкой для себя неловкостью. Поднятые ноты то и дело валились из её рук обратно на пол, и ей приходилось нагибаться за ними снова и снова. Когда же, наконец, прижав собранные листы к груди, она вновь обратила ко мне своё лицо, я заметил, что сквозь ровный загар на её щеках пробивается едва заметная краска.
Она вновь, уже безо всякого желания, села за клавесин, но возобновлять прерванную арию не стала.
- Да-да, конечно, - очень неохотно отозвалась она, зачем-то перелистывая ноты и стараясь не встречаться со мной взглядом. - Я как раз хотела поговорить с тобой об этом, Пинаевский, но потом… чуть позже… когда ты поправишься... Хотя… имеет ли смысл? Зачем? Ведь всё закончилось вполне благополучно…
Аделина как будто совершенно остыла к этой теме и возвращаться к ней не собиралась.
О чём ещё говорить, если сказанного вполне достаточно. Не слишком ли много я от неё требую?! Она рассказала всё, что могла, а если меня это не устраивает, то за дополнительными разъяснениями я могу обратиться непосредственно к синьору Камполонги. Он, кстати, и сам не прочь пообщаться со мной. Да-да, оказывается, синьор Камполонги давно уже ищет случая побеседовать по душам с этим «норовистым и своенравным молодым человеком», у которого «очень непростой, но замечательный характер». «На твоём месте, Пинаевский, я не стала бы упускать такую возможность. Эта беседа пойдёт тебе только на пользу.»
Словно спохватившись, что сболтнула лишнее, Аделина цеплялась за любую возможность ускользнуть от моих расспросов и переключиться на что-нибудь другое; но я уже твёрдо решил добиться от неё ответа - и отступать было не в моих правилах.
Похожие статьи:
Рассказы → Пленник Похоронной Упряжки Глава 4
Рассказы → Пленник Похоронной Упряжки Глава 1
Рассказы → Пленник Похоронной Упряжки /Пролог/
Рассказы → Пленник похоронной упряжки Глава 2
Рассказы → Пленник Похоронной Упряжки Глава 3
+++++ 
