Возвращение Непутёвого (вариант 2)

      Был обычный сентябрьский день, в меру душный, в меру давивший на его сознание; Непутевый, измучась от непрестанной жары, всё никак не мог сконцентрироваться на себе и своих ощущениях. Впрочем, он никогда не умел этого толком – взглянуть внутрь себя. Но очень хорошо улавливал, что чувствуют другие… Сейчас, правда, эта его способность вышла боком – Непутевый ходил крайне расстроенный тем, что город в начале осени сковала смутная дремота; он представлял, как жители еле-еле (лишний жир им не даёт двигаться по-настоящему!) вползают в дома, будто в норы, и устраиваются там спать, раздавленные летним зноем. От этого, на миг возникшего в сознании образа, делалось тошно. Но потом ангел рассмеялся: не на что роптать; ведь теперь он был -- в кои-то веки --- наедине с городом. Ни один толстобрюхий буржуа не отвлекал, ни один украшенный цепями или татуировками «герой» из королевского тусняка не гудел над ухом, рассказывая про свои семейные дела (А-а, ну их!) Город был открыт Непутевому. Вот эта улица, памятная ему -- здесь он когда-то впервые спустился с небес. Ощутил холодный, грубый камень тротуара под босой ногой; смиренно взял метлу, стоявшую возле угла большого здания, и стал убирать. А с карниза, очень заинтересованно, следил буревестник. Который потом стал его другом… Но это ведь было давно. (Алан-Тор! Да когда же?.. Он больше не помнил).

Вот улица, на которой когда-то стояла лавка старых книг. Лора-Советница торговала здесь, не гнушаясь выставить на продажу фолианты из своей собственной коллекции; пару раз наш герой даже заходил купить… А потом -- совсем внезапно, просто «вожжа», так сказать, под тунику попала -- остался в лавке. Сам того не ожидая, начал прелестной хозяйке помогать, собирать и упаковывать все её книжные завалы до завтра, таскать громадные коробки, водружать их --- одну на следующую… К утру они с Лорой уже были лучшими друзьями. На железном лице хозяйки -- женщины-киборга – были отчётливо видны следы пламени: щеки её в прямом смысле раскалились и пыхали жаром. Ангел понял – это всего лишь значит, что Лора приятно смущена. Улыбнулся, сделал вид, будто не удивлён нимало… И стал чаще к ней приходить -- то на чашечку кофе, то ещё за чем-нибудь. А когда он покидал лавку Советницы, буревестник слетал с карниза, где ждал до сих пор, и садился ему на плечо. Юноша брел по тёмным улочкам, тихонько беседуя с птицей… и – время от времени – нарывался на грубый окрик какого-нибудь пьяницы. Шваль, собиравшаяся в переулках Эбора, часто видела Непутёвого, и, кажется, некоторые уже задумывались, «а не напасть ли на него»; единственное, что удерживало их – ангел, как и положено райскому духу, был беднее храмовой крысы. Иногда местные в отрепьях, напоминавших нелепые клоунские балахоны, замахивались на нашего героя ножом, но стоило ему скорчить достаточно страшную рожу (так он, по крайней мере, сначала думал), бродяги тут же отвязывались. «А-а, да-а… это ж тот, придурковатый…» – услышал он как-то. И понял, почему его не хотят трогать. Лору, впрочем, подобная ситуация только умилила. Государя – тоже. «А раз так, стоит ли унывать?»

Но однажды, когда он брёл по тёмной улице, на него всё-таки набросилось непонятное существо. Было это (как он успел разглядеть) насекомое. То ли гигантский таракан, то ли… не пойми что; однако, бесспорно – порождение местной клоаки.

Тварь проглотила его живьём; сидя в зловонном брюхе существа и от скуки ковыряя пальцем в носу, Непутёвый испытывал откровенное уныние («дожидаться, пока тебя переварят – воистину веселья мало!») Но он привык любые мытарства переносить стоически; когда набежала городская стража, рассекла живот «праотцу» насекомых и выпустила юношу на свет Божий, ангел недовольно пробурчал: «Ну наконец-то!», пожал плечами, хмыкнул и пошёл себе дальше.

( – А вам не кажется, – спросил потом король у капитана стражников, – что это… кхе-кхе… эта большая тварь– не что иное, или не кто иной, как сам наш добрый знакомый – сэр Николас?

– Кажется, – старый вояка хмуро кивнул. – Он ведь не первый раз уже принимает такой облик, чтоб охотиться на мирных граждан.

– Тем не менее, – король развёл руками, – Тор побери, доказательств у нас нет. Но если я встречу Шьорда, можете не волноваться – трёпку задам хорошую!..)

В тот вечер Лора соорудила для него целую ароматическую ванну; пока он мылся, женщина-робот возмущённо бегала туда-сюда по комнате, трясла руками и орала:

– Ты же мог превратиться в Дра…

– В кого? – печальным голосом спросил из ванны Непутёвый.

– Ох, прости, – (Лора, в принципе, знала, что о втором облике – не ангельском – говорить без повода наш герой не любит. Но временами проявляла преступную забывчивость, и тогда милое личико юноши становилось совсем грустным, можно даже сказать, насупленным, будто его обидели всерьёз). – Друг мой… – она помолчала, вновь затрясла руками, пытаясь сказать и не зная, КАК именно.

– Ты же способен менять обличья! – наконец нашлась женщина-киборг. – Почему ты не превратился в… кого-нибудь другого? Зачем было позволять этому страшилищу… э-э-э… – она чуть не брякнула «съесть тебя», но на сей раз вовремя спохватилась. – Зачем было позволять напасть на тебя?!

– Я не люблю применять свою супер-силу по пустякам, – ответил он. – Мелкая уличная стычка с тараканом – это, Лора, смешно. Я знал: капитан Пьянти разберётся – это самая подходящая работа для его парней.

– Ну да, – вздохнула Советница. – Вообще-то ты прав. Но я бы сто раз ещё подумала…

– Насчёт чего?

– Насчёт этой твоей супер-силы.

«Надо будет – я её использую», – подумал ангел, хоть и не торопился это говорить вслух. – «Сила при мне, никуда ведь не делась!»

Поэтому сейчас он смело шёл, не боясь джейминов, да и вообще не очень-то беря все эти досужие проблемы в голову. Кому какое дело до беспорядков и грязи на улицах, если в университете завтра – новая лекция, «Корни эборского языка и их причинно-следственная связь с Чёрным наречием Зельваэна»! Кому какое дело до разбойников, если можно, не обращая на них внимания, отправиться в Большую городскую купальню, освежиться, а потом – на раут к королю (тот обещал, дескать, после танцев новый мело-фильм крутить будут)...

А до мело-фильмов Непутёвый был охоч. Так, он смотрел (сразу же по прибытии в город) ленту о своём тёзке, который жил в глухой деревне и опекал некоего мальчика, спасая его от злых чертей. Фильм понравился ангелу; он даже слезу проронил. Затем была история о человеке, в одиночку отправившемся покорять Империю Урагана – и это тоже был прекрасный фильм; Непутёвый вообще думал, что плохих мело-фильмов не бывает, просто бывают какие-то, не пришедшиеся под настроение.

Потом он посмотрел “Эпоху клонов”. Была осень, но совсем другая погода, настраивавшая на элегический лад, и он не мог не посочувствовать бедному астронавту Шнорри, которому так не повезло с принцессой Падминэ. Даром что Лора смеялась: «Дерьмо это, брат, а не любовная история!» Даром что внешность Янины Кентон, выступавшей в роли принцессы, могла породить сочувствие только в сердцах у самых наивных зрителей. (Через некоторое время он побывал на придворной мело-тусовке, познакомился с пленительной стройнушкой поближе и увидел воочию: она всего лишь мила. Не более!) Кроме того, даже сам король на серьёзных и пафосных, как говорится, мелонических моментах фильма угорал до слез. То был один из множества камней преткновения между ним и ангелом: в златокудрой голове юноши просто никак не укладывалось, что старик Румфорд смотрит фильмы для «чисто поржать». В ту пору, однако, Непутевый знал: он с королём – и с Лорой – неразлей-вода. И пусть его дразнят «имеющим плохой вкус», и пусть смеются (не всегда, причём, дружески), – всё равно, ему хотелось ходить на рауты. Пить допьяна, целоваться на брудершафт с кем попало (включая Инанну, молодую Нинлиль и саму Лору). Подкалывать девушек, весело издеваться над ними. Заниматься любовью, жрать «Эльфриково зелье», прикидываться угрюмым, томным, теряться среди шумных гостей, горланить песни под самодельную алекрогитару, танцевать, – словом, ЖИТЬ. Это был не просто приятный способ провести время, – нет: это был образ жизни. Он был нужен им. И его сердце было для них открыто.

Оно было открыто даже для таких, как Николас. Впрочем, о нём отдельный разговор...

Но все это было тогда. Лет пять назад; «почти целая вечность!». Сейчас Лора замкнулась в себе, утратила желание выходить в свет, и уж не покидала пределов дворца, возясь там с мало понятными манускриптами, и контактам с Непутёвым предпочитала сурового, синелицего усача Урагана --- повелителя Империи Вод. Может быть, потому что у пожилого Советника был к ней чисто дружеский интерес (а Лора, правду сказать, чувствовала себя перезрелой для всяких там интрижек и пошлой романтики). Может быть, из-за чего-то другого.

Непутёвому было одиноко; впрочем, он знал, что справится. Пусть всё исчезнет, и уйдут друзья – раскисать не стоит. На самом деле досадный червячок ещё грыз его изнутри, но ангел не хотел обращать внимания. По-прежнему проводил время, свободно паря в небесах; по-прежнему спускался на мокрые от дождя мостовые, и посвящал себя – всего себя – уборке. Хоть и знал, что на деле он больше городу не нужен.

В тот вечер он одиноко сидел в каморке, бренчал на музыкальном инструменте, лениво смотрел в окно – как, стуча башмачками, по улице прошла новая королевская гитаристка – вполне под стать принцессе из фильма. Худые, почти хлипкие ножки, прямая блуза до бёдер, лёгкие неброские шальвары… Со стороны Терри легко было принять за мальчишку! Но Непутёвый отвлёкся от мыслей о девушке (очень приятных, правда) и позволил своему драконьему началу на этот раз взять верх. Он вытащил из стола старую-престарую рукопись. Ту самую, что после просомотра фильма хотел подарить Нинлиль. И стал дописывать брошенный на полуслове текст...

«Его звали Джорджан.
   С самого начала было так: утром - холодный воздух сгущается вокруг, окружая до невозможности терпким свежим яблочным запахом, окутывая его в этот запах, укрывая им... 
   ...Он растворялся в окружающем мире, в потоках, - незримых, но ощутимых всей кожей, - клубящихся вокруг; растворялся настолько, насколько это вообще свойственно человеку - чтобы не потерять себя окончательно; но и не сразу выходил он из этого благолепия в реальный мир. В эти мгновения он уже был кем угодно, только не самим собой. Он был - миром. 
   ...Но, впрочем, бывало и не так: утро - не прохлада, а мороз, иней на траве, которая ещё со вчера не успела утратить свой природный цвет. Утро не приходило постепенно, как в те, "яблочные" утра, когда оно понемногу перерастало в день, - нет: оно наступало сразу, наваливалось всей тяжестью пасмурного, низкого неба... 
   Но потом был день. И каким бы ни было утро, день чаще всего был солнечный. 
   И был - Луг. Он любил время от времени возвращаться к Лугу, который для него был чем-то (или кем-то) вроде живого существа. Он любил разговаривать с ним - без слов, одними касаниями, пытаясь дотянуться до травы, кончиками пальцев тронуть её... Но чаще он просто сидел, не прикасаясь к огромному, живому и трепещущему телу Луга. Он сидел - и думал о Нём. Он был в Нём; и если Луг был живым, то, конечно, Он знал его мысли - ведь Он окружал его со всех сторон, благосклонно принимал в себя... И был вечер. Каждый день - вот так было: когда он возвращался на хутор, взбегая по пёстрому склону холма, частенько - спотыкаясь и падая, - причём, как правило, на левое колено, и штаны из серой мешковины не могли предотвратить ссадину... так вот - когда он возвращался на хутор, стол уже был готов. Кроме глиняной миски с двумя-тремя яблоками, на столе лежали учебники - грудой, преогромной кипой. "Аэро-", "пиро-", "гидро-" и прочая "мантика". И "нигро-"(Брр!) 
   И было яркое солнце, слепящее глаза на фоне жёлтого неба и таких же жёлтых, от канареечного до лимонного (а точнее, где-то посредине, между двумя этими цветами) облаков. А уж потом, в свете закатного солнца, появлялся отец. Расправлял мощные плечи - громадная, чёрная, подбитая мехом мантия падала, он даже не удосуживался её поднять... А он смотрел на отца, пытаясь поймать выражение его лица, взгляд - это ему не удавалось ещё ни разу. Лицо-то он знал хорошо, но вот выражение его... 
   Если бы ему сказали, что так же точно всё обстоит и с его лицом, он бы удивился. А может, и не удивился бы, принял как должное - несмотря на то, что он был ещё молод. 
   ...Однажды он решил взять с собой на Луг её. Анриэтту. Луг хорошо помнил его, поэтому он не стал забивать себе голову беспокойством - мол, примет ли Луг то, что он пришёл не один... Луг примет его - это он знал точно; а раз так, остальное не имело значения... Но как поведёт себя Анри, он, конечно, знать не мог. И удивился: Анриэтта совсем не замечал его, она вся была поглощена безмолвным разговором - не с Лугом, нет: с лесом вдалеке, с чёрным оврагом, со спускавшимся вечером... Она увидела Луг, приняла как должное сам факт его существования - и дальше уже вела себя так, как будто это был её Луг, и она его более чем хорошо знала, потому и не обращала на него особого внимания. 
   Такой реакции он не ждал. И не ждал, что она будет весь вечер вытанцовывать босиком в высоких травах. А ведь Луг её не боялся, он ей поверил: травы льнули к её ногам, и с них вдруг потекла роса - туда, куда Анри намеревалась сделать следующий свой шаг. 
   И Джордан понял. Сам-то он боялся оскорбить Луг, ступив на его шелковистые стебли босой ногой, хотя ему и хотелось, всегда хотелось... и вот сейчас он это сделал. Он должен был привести Анриэтту - чтобы она пошла босиком, - за него; и чтобы он это увидел. 
   "Это то же самое", - думал Джордан, глядя на танец девушки в высоких травах на фоне иссиня-чёрного неба, - "Это всё равно, что не прикасаться к траве, а просто сидеть и глядеть на неё - или протянуть руку, и нарочно отдёрнуть... Когда порыв важнее воплощения! А важнее порыва - впечатление". 
   А потом он вернулся к отцу... и с головой ушёл в его науку, пытаясь уйти от переживаний сегодняшнего вечера: уж слишком это чувство было тонким, отчасти даже нежным... "нельзя долго жить таким чувством... надо отвлечься, перебить его чем-то... пока эта сладкая боль не перешла в катарсис. Потому что катарсис надо приберечь на потом. Когда 
   снова будет настроение... порыв, так сказать..." 
   Потом, когда он уже после этого виделся с Анри, и когда он во тьме целовал её губы, - они, может быть, и помнили тот вечер, но оба тщательно притворялись, что этого не было. 
   Джордан хотел, чтобы сладкая боль этих переживаний была упрятана в памяти Анриэтты так же глубоко, как в его собственной, - навсегда. Только для неё самой... 
   И было ещё много встреч... и снова, и снова - он целовал её во тьме. А потом возвращался к отцу. 
   Его ждало солнце - закатное солнце над горизонтом, и в свете этого солнца старые книги 
   на грубой деревянной столешнице, и могучие плечи отца, укрытые чёрным плащом. 
   И так было всегда. 

 

***

Заглянув в будущее, он ужаснулся. Чёрная земля, чёрные, обугленные тела, оскалившиеся белые кости... Трупы, трупы, - всюду трупы. И всюду пепелище. 
   Луга тоже, кажется, больше не было... правда, земля ещё таила в себе что-то - может быть, новые ростки нового Луга; но вряд ли они могли бы вырасти сквозь корку пепла, покрывшую их. 
   Это был его родной край... 
   - Кто это сделал? - спрашивал наш герой у тех немногих людей, которые ещё здесь остались. 
   - Джордан, великий чародей... 
   Это был его родной край. И это была его собственная магия. Следы его присутствия... но Джордан не видел себя самого. Себя - будущего. Впрочем, в каком-то смысле всё же видел - перед ним были плоды его собственного колдовства; но взглянуть в лицо самому себе, и спросить: зачем? - он не мог. Проходя по разрушенной земле, он искал себя самого - и не находил. Двух Джорди не могло быть. Должен быть какой-то один. Волею судеб Джорджи из прошлого видел то, что должен был видеть не он, а Джордан из будущего. Зачем это сделано, как это получилось - ответа не было. Если бы только знать... 
   "Ах, если бы только..." 
   Потом он опять пришёл на Луг (на то, что от него осталось), - это уже не имело смысла. Нет, Луг не умер, - умерло что-то в самом Джорди; что-то, что в прошлом связывало его с Лугом. Умерло какое-то из его прежних "я". Молодой маг понемногу начал представлять, каким мог быть его старый двойник - и горько вздохнул. Что-то умерло и в старом Джорди - но уж, конечно, не связь с Лугом: от одного этого он бы так не изменился. (Впрочем, это и так ясно). Умерло что-то большее. Несравненно большее. Он вздохнул - опять-таки, горько, не скрывая от самого себя, как ему плохо, как жалко... Нет, не себя жалко - сам-то он всё равно оставался прежним. Молодым, как говорится, незамкнутым... жаль было утерянную связь. А так как по натуре он был открыт, - открыт миру, окружавшему его со всех сторон, - то имело смысл если и не отыскать эту связь в глубинах своей прежней памяти, то, по крайней мере, вспомнить, какая она была... Он сделал это, уже сделал - потому и мог сейчас о ней сожалеть. 
   Голос, который он услышал, раздался внезапно - так, что сперва юноша не мог понять, откуда он исходит. Потом он понял. Тот, кто говорил, приближался к нему, и, хотя он был ещё в отдалении, голос звучал совсем близко - говоривший был высокого роста. Голос звучал близко - и громко. Чёрные сапоги, шаг за шагом, медленно отмеряли расстояние на пыльной земле. Человек этот выглядел усталым - да так оно, наверно, и было; но, несмотря на свою усталость, он всё-таки зачем-то нашёл силы прийти сюда и поговорить с Джорданом. Зачем? Выяснить это было интересно уже потому, что непонятно было, что это за человек; но, взглянув на него, Джордан понял, что эта личность его всё же чем-то притягивает к себе. И теперь было непонятно только, что за разговор ему предстоял. Точнее, предстоял им обоим. Вот что сказал этот человек: 
   - Ты боишься. Я знаю, ты боишься... - (Джордан молчал; он не знал, как на это можно возразить, но тем более ему не хотелось это подтверждать: он так не думал... точнее, он сам не знал, правда ли это. И не хотел знать). - Чего? И - почему? - (Джордан опять-таки молчал, слушая его, так как понимал: за этим ещё должно что-то последовать; но человек молчал, видимо, сам же и обдумывал свой вопрос. Через какое-то время он продолжил), - Потому, что оказался там, где всё - не то и не так, как ты ждал? - (На этот раз он сделал паузу подольше, ожидая, что Джордан ответит - но Джордан хотел услышать, что скажет об этом сам же спрашивающий, и опять промолчал, тем самым предлагая ему говорить). - Да, это близко к истине. Интересно, насколько близко? Ведь если так подумать - тебя тревожит что-то другое. Должно быть, то, что ты с этим столкнулся впервые. 
   - Нет, - губы Джордана едва шевельнулись; он обращался не к собеседнику, а к самому себе. Тот действительно сказал уже всё то, что Джордан хотел от него услышать, и, разочаровавшись в его ответе, юноша позволил себе расслабиться. Теперь он спокойно обдумывал сказанное, и на ходу делал вывод. - Нет. Его собеседник если и был поначалу удивлён, то сумел не подать виду; во всяком случае, он с готовностью отозвался. 
   - Да, пожалуй. Ладно... тогда - ещё один шажок, и мы уже, кажется, продвигаемся вперёд - туда, куда нужно. Хорошо. Ты не этого боишься. Ты предвидишь,- да? - предвидишь, что это с тобой ещё будет случаться, и не один раз. Ты оказался не готов встретить то, что ты встретил. Сейчас ты этим обескуражен. Если так подумать: в следующий раз ты уже можешь быть готов... в большей мере. А если не в следующий - то, значит, в следующий за следующим... Так ведь? Но чувство - то чувство растерянности, которое ты уже испытал - сейчас оно так владеет тобой, что ты боишься: даже если оно уйдёт сейчас, всё равно ты будешь его помнить. И ты можешь вспомнить его в следующий раз, когда будешь в такой же ситуации. Не поддаться ему, но просто вспомнить, - и этого достаточно для тебя, и это тебя пугает! А кто знает, сколько их ещё будет на твоём пути, всех этих "следующих раз"? Может быть, несчётное количество; по сути дела, это может случаться на каждом шагу, - разве нет? Ты слишком тонко чувствуешь... не вообще, а вот это. Если бы ты не так тонко чувствовал... 
   - Тогда бы меня вообще тут не было. И тогда бы мы с тобой сейчас не говорили, - каменным тоном сказал Джордан. Лицо его было неподвижным. 
   - Да, ты прав. Что поделать, этого у тебя не отнимешь, - кивнул собеседник, - ты умён. - В его голосе проскользнула нотка сожаления, и Джордан в какой-то степени понимал это: ему нужен был тот, с кем легко спорить, а Джордан был для этого слишком умён. И даже если этот человек знал, что Джордан понимает его сомнения - обнажать это перед ним сейчас было неправильно. Поэтому Джордан сделал вид, что не воспринял скрытый смысл этих двух слов - "ты умён" (хотя, конечно же, этот смысл был адресован именно ему), и сказал только, кивнув: 
   - Как и ты. 
  Высокий человек в чёрном отступил на шаг, поправил капюшон, вздохнул и сказал: 
   - Если я тебе ещё понадоблюсь - ты найдёшь меня здесь. 
   - Тебя как зовут? - спросил Джордан, пристально вглядываясь в его худощавую фигуру, затянутую в плащ; почему-то ему сейчас было важно не отрывать взгляд от нежданного собеседника - пока не кончился разговор, который уже исчерпал себя. 
   - Зовут?.. Если будет нужно - спросишь Чёрного Епископа, тебе скажут. 
   "Чёрного", - повторил про себя Джордан, по-прежнему не отрывая взгляда, -"Епископа". - подумал он, когда собеседник отвернулся и пошёл прочь, исчезая в тени. Взгляд юного мага был всё ещё прикован к тому месту, где только что стоял этот человек, - "Ладно, там посмотрим…"

 

***

Чтобы прийти в себя после целого дня, наполненного, как и полагается, работой до отказа, Джордану требовался вечер. А чаще (и так даже лучше) ночь. 
   Ему требовался перепад настроения - а это значит, перепад обстановки. Вдруг, резко и сразу, приходила вечерняя прохлада. Цвет поздних сумерек - его ни с чем не спутаешь: как бы густые чернила растеклись вокруг... и вдруг всё, окрасившееся иссиня-чёрным, становится прозрачным, и в густом цвете сумерек открывается глубина... Всё насыщенно, и вкус угадывается - словно терпкой сливы вкус, - угадывается под синей кожей, под кожей этого вечера... и в то же время всё застыло; в воздухе есть запах, какое-то неощутимое дуновение, пронизывающее его слои до самого глубокого, - но оно застыло, застыло в своём порыве... и вот из мрака выступали очертания больших колонн. Обычно Джорди приходил сюда, когда они, уже полупроявившись из темноты, ещё не были видны, хотя их тела и белели в густом стоячем мраке, - но это было видно только изблизи. Пока глаза к темноте не привыкнут. Но Джорди не ждал этого мгновения. Он просто сразу же устремлялся под сень колонн, не глядя вокруг и не обращая внимания: ему довольно было того, что он видел сразу же по приходе на эту площадку перед Гротом, - он видел, как ночная синева густеет на глазах, собираясь в плотные столбы, - тоже своего рода колонны прозрачного тёмно-синего воздуха, где (как ему казалось), - пляшут, искрятся - пылинки. Настроение тоже менялось - каждый раз, как он сюда приходил: сперва оно падало - чтобы потом, резко изменившись второй раз, воспрянуть - уже по-настоящему. Оно менялось, когда он заходил в грот. Тогда всё вокруг замирало, собиралось воедино, окружая его - и внезапно вырастало в темноту, прохладу, - ширь, - а потом и просторокружавшей его пещерной пустоты. Он вздыхал, чувствуя себя освежённым, и ещё - чувствуя, как вокруг воцарилось спокойствие. И в нём самом - тоже. Уже когда находишься здесь, внутри грота, невозможно сказать, что это - грот. Его своды не видны: они уходят куда-то ввысь, - и как бы в сторону, вдаль от тебя; и так же точно уходят в сторону толстые каменные стены, ты словно чувствуешь это, - чувствуешь ощущение свободы. А точнее - простора, ощущение, которое словно бы раскрылось навстречу тебе. 
   Здесь, в глубине грота, ждало Время. Его время - застывшее здесь с той минуты, когда он в последний раз вышел из-под каменных сводов, и не сдвигавшееся с места до той минуты, когда он вновь там появлялся. Это была его пора. И его мир. Его собственный мир, где было собственное время. 
   В этом мире жили они - призрачные тени. Джордан часто видел их. Входя под сень грота, он оставлял их у себя за спиной или за плечом. Тени были как люди - но иногда, заметив, что он слишком сосредоточил на них внимание, рассыпались на сотни тысяч шелестящих светло-синих или вовсе бесцветных сколков. 
   У них было собственное бытие. Оно текло среди застывшего времени - то есть, застывшего для Джордана, а для них оно было... оно было всем. Их жизнью. Их домом. Средой, в которой они существовали. 
   "Даже не зная, что это всё есть только здесь, внутри грота, а за его пределами совершенно другой мир... А с другой стороны - разве это плохо: не знать? (Во имя всемогущих Асов, что за мысль!) 
   Ну, это как сказать, конечно... Но ведь для них это не плохо. Они не то что "не знают" - они и не хотят знать, что их мир - это на самом деле и не мир вовсе. А если бы и знали, то всё равно - "хотели бы не знать". И в этом они правы. Они правы: смысл в том, что каждый строит свой собственный мир... Нет - каждый попросту живёт в своём собственном мире, это и людей касается, сколько бы люди ни утверждали, что они все составляют цельное общество, какой-то один цельный мир. Это не так. 
   Я сейчас начинаю это понимать... Это не так. Я живой тому пример. Я тоже живу в своём собственном мире. То есть... Конечно же, нет! Ещё не живу, просто пока - пытаюсь это им доказать". 
   И тут он спохватился: кому "им"? Полувступив под своды пещеры, стоял он, и его лицо, выхваченное из мрака пламенем садившегося за горизонт солнца, сейчас пылало ярко-алым. Твёрдый подбородок был высоко поднят, скулы отвердели. 
   "Кому - им?.. Отцу? Но ему не нужно это доказывать - даже если бы он о чём-то таком и думал. Но он, слава Богам", - Джордан иногда бывал всерьёз религиозен, - "не думает. Епископу? Ну, это вообще смешно. А было бы не смешно - если бы мы с ним не один-единственный раз виделись. Так, это проехали, - дальше... Ну не Анриэтта же! Опять-таки, смешно: то же, что с отцом. Если бы она об этом хотя бы задумывалась (впрочем, она бы, наверное, поняла). 
   Так кому же я хочу это доказать? Выходит, что самому себе... Нет. Всё-таки не себе, наверно, - миру... 
   С другой стороны, доказать миру - это и значит доказать себе. (Или "доказать себя"? Разница невелика, но всё же она есть. А, собственно, он меня на этом и хотел подловить - на этой разнице. Или на том, что её нет. Или и то и другое сразу". ("Он" означало "Епископ"). Вздохнув, он пожал плечами, и, отрешаясь от раздумий, шагнул внутрь - в грот. 
   Тени не шевелились... Он шёл мимо них, не оглядываясь, двигался сквозь тьму (голубые стены пещерного устья давно - а может, не так уж и давно остались позади). Видя, что многие из теней сегодня по виду ничем от людей не отличаются ("кстати, вопрос: а что ж тут такого, если быть как люди - это и для теней естественно?..."), и что многие стояли в обнимку, а кое-кто так просто стоял, одиночкой, устремив взгляд вверх (к небу, невидимому для Джордана), - он вспомнил: Город. Где-то ведь был их Город, по которому он, может быть, как раз сейчас и шёл. Вспомнив о Городе, незримо окружавшем его, Джордан вдруг... ощутил его присутствие. Здесь ли, или где-то дальше Город уже почувствовал его, и, видимо, уже следил за ним. 
   Джордан шёл, чувствуя Город, но стараясь не обращать на него внимания; но впечатление оставалось с ним, и даже сохраняло своё влияние (чтобы не сказать - власть над ним), хотя он уже думал о другом. Видимо, это было потому, что он и вправду шёл сейчас по незримым улицам этого Города, и... да, он чувствовал Его вокруг себя. Может быть, если бы очень сильно сосредоточиться именно на этом, Город перестал бы быть для него невидимым, "проявился" бы из темноты... но нет, не сейчас. Не сейчас. 
   Анриэтта увидела его, когда он ещё не совсем вышел из тени, а точнее, совсем ещё не вышел. 
   Она стояла у колонны, усталая, полузапахнувшись в плащ с чёрным воротом на тесёмках (одна тесёмка болталась, свисая вниз; часть ворота отвисла, открывая смуглую ключицу). Лицо у неё было - "с улицы", слегка обветрено, и поначалу даже показалось ему тревожным, но потом он понял: нет, просто утомлённое. 
   Но когда он заметил её фигуру в синих сумерках пещеры, она вся как-то приподнялась, 
   двинулась навстречу, - так, что Джорди понял: она уже давно видела его, и ждала, пока он заметит. Как можно было различить его в густой тени, оставалось непонятным: его силуэт - и без того достаточно гибкий, к тому же в облегающем камзоле и трико - в тени вообще казался тонким и ломким, так как тень, само собой, скрадывала очертания. Два-три синих отблеска в тени - вот и весь силуэт. И, однако же, как-то его Анриэтта "учуяла". 
   - Куда идём? - она заговорила первой, нарушив тишину, и это вырвало его из 
   сосредоточенного состояния, в котором он был только что, занятый своими мыслями. 
   - Ну... Туда, - Джорди махнул рукой куда-то в сторону. 
   - Что ты мне сегодня хотел показать? 
   Джордан молчал (то ли потому, что ничего особенного не собирался ей показывать, - тем более что она уже не первый раз приходила к нему в грот, то ли потому, что сам толком не знал). 
   То, что здесь не было небосвода, Анриэтта и Джордан, конечно же, знали. Знали, но вряд ли они сейчас это замечали. Невысокий (но не такой уж и низкий) каменный свод, под которым было достаточно воздуха, и притом этот воздух был свежим (очевидно, он черпал прохладу из этих каменных стен). Воздух словно бы застыл на месте, скопившись под потолком - но свежесть свою почему-то не терял. Это было необычно, но это было - именно так. Здесь, в гроте - именно так. 
   Джордан и Анриэтта шли; он укрывал её полой плотного и тёплого чёрного плаща (даже если это было не нужно, она всё равно это ценила, и тесно прижалась к нему). Они двигались сквозь мрак, и сапоги, подбитые железом, стучали о камень. Вокруг было темно - хоть глаз выколи. Судя по звукам, доносившимся со стороны, они шли мимо подземной реки. Всё это было не так уж важно - но, тем не менее, когда внимание как-то само собой обращается на то, что вокруг, пусть это даже и не важно... 
   "...Это и хорошо", - подумал Джордан, и тут же перестал думать об этом, переключив своё внимание на широкую и тёплую руку Анриэтты, крепко сжимавшую его ладонь. Так они и двигались - медленно-медленно, но всё же постепенно пробиваясь сквозь мрак. Дорога уходила вдаль, в нутро пещеры, а потом - в сторону. Что там, дальше, Джордан в принципе знал, но сейчас ему не об этом хотелось думать. Они вместе - а это уже событие. Они были вместе, - и Джордану казалось, что вот сейчас время остановится, - и они так и будут вместе. В этом гроте. Всегда.

 

***

..Когда пройти оставалось уже всего ничего, Анриэтта вдруг остановилась и резко обернулась к своему спутнику. 
   - По-моему, уже пришли, - заявила она. 
   Джордан скептически огляделся вокруг, про себя пожав плечами. "Кого-кого, а уж Анриэтту не переспоришь", - решил он, хотя, по его мнению, они были ещё не совсем на месте. Но, видимо, она его потому и остановила - чтобы он сильнее ощутил: ещё не совсем. 
   (Понимала ли это сама Анриэтта? "Шут её знает"). 
   И тут же, вдогонку - ещё такая вот мысль: "Нечего сказать, хорош влюблённый: остановился, и критическим взглядом пошёл, как ножичком, отсекать её положительную сторону от отрицательной... а сам, по идее, без неё минуты прожить не может! Ну и кем ты сейчас любуешься? Очевидно, собой: представь, как ты выглядишь со стороны... Ну, представь: р-романтические чёрные кудри, синий камзол, усмешка взрослая... Ты же хочешь казаться взрослее, чем она, - а разве вы не ровесники?" (Ну, а что можно на это ответить? (И кому - себе же самому!) "Да, я такой"?! "Хотя... наверно, и это входит в понятие влюблённости (не любви, конечно же - тут как раз "кристальней не бывает"...) Ведь этот скептический взгляд, эта - отчасти, конечно же, только отчасти - попытка выставить себя напоказ была бы смешна, если бы это всё делалось не для Анриэтты...") 
   - Ну так мы пришли, - повторила Анриэтта, полувопросительно глядя на него. Джордан подумал секунду, потом кивнул и усмехнулся. 
   "А что, может, и здесь место хорошее, - подумал он, - Если приглядеться, то это, пожалуй, ещё покрасивее Голубого плато!" 
   Голубое плато - это было его любимое место, но только уже не в гроте, а дальше (точнее, глубже) за его пределами, там, где начиналась уже глухая, непроглядная тьма. И в этой тьме, вдруг, совершенно неожиданно - край обрыва, чёткая голубая черта... То ли сами камни этого плато светятся, то ли срабатывает его чутьё, от природы обострённое (а здесь - тем более), но, так или иначе, если и не видишь всего этого плато (ну, это уж... как пить дать, собственно), то всё равно здесь в темноте возникает какое-то определённое, так сказать, чувство окружающего пространства. Ты не видишь, насколько оно, это Голубое плато, простирается вокруг тебя, ты только видишь край, но всё же как-то чувствуешь: Его ещё много распростёрлось на много миль вокруг, хоть ты и не в центре. И другие Его края, хоть ты их и не видишь, должно быть, далеко от тебя... хотя наверняка ты, конечно, не знаешь; в том-то и штука, в том-то и смысл - приходить сюда, на этот обрыв. Но это, собственно говоря, уже не грот. Он кончился - давным-давно, где-то далеко за спиной, и проследить, где он перешёл в более широкую пещеру, где своды этой пещеры вдруг рванулись ввысь, обрастая внезапно, на глазах, большими пучками серых сталактитов, светящихся белёсыми искорками... и вдруг ты понимаешь, что это уже не пещера (хотя слова "внутренность горы" и не придут на ум так сразу) - и только дорога во тьме сама ложится тебе под ноги... 
   И ещё долго, почти весь путь - тьма, тьма, тьма... и вдруг перед тобой - он, голубой огонь, означающий светящийся край плато. И ты стоишь, глядя на него. Это уже не грот, но кто сказал, что и здесь нет своей жизни? Во всяком случае, темнота тоже может говорить сотнями разных голосов (шёпот ветра? А кто сказал, что он не живой - то есть, здесь, в этом месте?) 
   Когда он стоял на краю обрыва, и ветер тихо шевелил его длинные смоляные кудри, развевая ворот плаща, не стянутого шнурком, - Джордан долго вглядывался в темноту, пытаясь угадать в ней... что? Почему-то ему рисовались лежащие внизу просторы другого плато... а может, это просто каменистые равнины? И на этих равнинах, вполне может быть, какая-то своя жизнь. 
   Об этом было хорошо думать, зная - как говорится, априори, - что никогда этого не увидишь, что бы там ни было на самом деле. Ведь из-за этого он и приходил на плато: во-первых, снималось напряжение (но перед этим он всё же успевал как следует его прочувствовать), во-вторых, этим же обострялось чутьё мага, данное ему от природы. Немудрено, что здесь он и сложил одно из своих первых заклинаний (именно своих - то есть, не по правилам какого бы то ни было колдовского искусства: аэро -, пиро-... и так далее. Хотя, конечно, каждый маг в принципе мог бы подогнать свои оригинальные заклинания под любые правила (ну, не "под любые", но вычислить, какие из них больше всего подходили - это уж точно никаких проблем не составило бы). 
   
   "Колдунья - спутница героя, 
   Худая, дикая, как зверь, 
   Черна душа твоя, и втрое 
   Чернее плоть твоя теперь. 
   Но ты, теряясь в небе хмуром, 
   Свой дух пошлёшь в полёт за ним, 
   Ты веришь лишь звериным шкурам, 
   Объятьям - сильным, молодым..." 
   
   Джордан и сам не знал, что он поймал в сети слов; просто пришло само собой: "Колдунья - спутница героя", и, хотя он в это не вдумывался, он понимал, что каждое заклинание - это как бы печать на каком-то явлении... или впечатлении... доступном не каждому и внезапно открытом. Отсюда и власть мага над этими переживаниями, особенно если не каждый человек такие переживания в себе подозревает, а они уже кем-то облечены в слово (ну, не в слово - так в образ). 
   А в этой фразе - "Колдунья - спутница героя", как ему тогда казалось, было что-то... чёрное, что ли? Да, чёрное, глухое... страшное? а может, печальное. Обречённость - или что-то вроде того. 
   Потом он, конечно, эти слова благополучно забыл - но не забыл, как они сочинились. И за это втайне был собой доволен - ставил себя, как это ни смешно, себе же в пример... 
   Вот о чём думал Джордан, стоя сейчас под руку с Анриэттой и глядя на расстилавшееся перед ними нагорье, озарённое красноватым светом; на тёмных напластованиях камня кое-где вспыхивали красные огоньки, их было всё больше и больше, - стало быть, и здесь была какая-то своя жизнь. 
   - Правда, я лучше выбрала? - спросила, опираясь на его руку, Анриэтта. Судя по тому, как она на него смотрела, она ждала его реакции. 
   Джордан не ответил; даже не кивнул. Сейчас он был серьёзен, и стоял, сосредоточенно глядя вдаль. Но для Анриэтты это как раз и значило, что её милый и без неё прекрасно чувствует всё то, что она имела в виду; поэтому она тоже промолчала, но глаза у неё засветились, причём как-то особенно хитро... 

 

***

   Их было трое. Их всегда было трое - сколько Непутевый себя помнил, сколько он ни приходил к этому Дому, никогда их не было ни больше, ни меньше. 
   Молчаливые и малоподвижные, словно вырезанные из местной - крепкой, кряжистой донельзя - скальной породы, они сидели на пороге Дома и слушали, как вдалеке шумят морские волны. Чего они хотят от этой земли, от Тех, что ею повелевают (хотя и не признаются в этом открыто... никогда, никогда...) - оставалось тайной. И всё-таки трое ждали; чего-то, скрытого в этой земле до поры, и по сей день не проявившегося... ждали, но только чего именно - сами, пожалуй, сказать бы не смогли. 
   Непутевый был им благодарен за то, что они - здесь. Всегда. И за это вечное молчание. Они принимали его таким, каков он был; не возражали (кажется) против его присутствия, хоть и не намекнули пока, даже взглядом, что и он им тоже нужен. А всё-таки... с ними было легче, неизмеримо легче, чем, к примеру, с Онборном. Тот вечно недоволен, чего не скрывает... потому-то и Глаз его, одиноко взирающий с небес, вечно налит кровью и огнём. А долго выдерживать этот хмурый взгляд - силы нет. 
   Нет, сам он с неразлучной троицей не общался. Если кто-то и понимал, о чём грустят хозяева Долины, так это разве что подземное племя. Нибелунги... они вообще знают об этих местах - и обо всех секретах здешних - куда больше, чем люди. И какое-то малопонятное сродство с этими тремя ощущалось в приземистых, измученных жгучими лучами Онборна и собственным полнокровием, телах грубых карликов. Иногда кое-кто из Нибелунгов приходил сюда, к тихому полутёмному жилищу Троих... и они говорили - во всяком случае, Непутевому так казалось. Говорили... без слов, даже и без особых жестов... одними взглядами. 
   Потом, если повезёт, он мог услышать от кого-нибудь из карлов - смутным полунамёком, не более - о чём думают Высокий, Равновысокий и третий их брат. Только, всё равно, многое (даже слишком многое) оставалось тайной. Он и не хотел, признаться честно, тайну эту раскрывать до конца... ведь тогда пропала бы одна из причин, по которым он сюда приходил. 
   Другая причина была в том, что - как ему казалось иногда - он тоже, подобно Троим, мог слышать Долину. Её дыхание, что угадывалось в лёгком бризе, приходившем с моря, и в ароматах весенних цветов; её голос, слышимый только изредка, где-то глубоко в душе... 
   Знают ли сами Трое, что им открылся этот дар - чувствовать то, что огромному большинству людей недоступно - Непутевый затруднялся ответить. Возможно, это и была самая главная тайна Троих... возможно, они пытались как-то осмыслить свои чувства, но до конца ли?.. и вообще - способны ли они познать самих себя до такого предела?.. 
   Он приходил сюда, пытаясь их понять. И они тоже пытались ПОНЯТЬ, но им не было нужды специально для этого посещать Долину. Они ведь и так были её неотъемлемой частью. 
   А вот Онборн никогда не пытался снизойти до тайн прекрасной земли. Делал вид, что его "все эти бредни" не интересуют. И там, у себя, на небе, он был - по сути - ужасно одинок, просто скрывал это... Потому и злился. Впрочем, попытайся он вести себя иначе, тут же бы утратил свою "аристократическую" повадку, перестал бы казаться гордым повелителем... стал бы на деле равным Непутевому или кому-нибудь ещё из нижнего мира... Конечно же, он этого не хотел. Больше всего на свете мечтал об одном: чтобы его считали не просто обитателем неба, но - владыкой. Возможно, одним из Асов (так же, как Троих). 
   "Ну вот и зря", - думал странник, - "сколько же ты потерял, Господин Великий, не посещая эти луга... эти холмы и плоскогорья..." Какое блаженство - идти под тёплым дождём... по такой же тёплой земле... чувствовать, что и ты ей не чужд... И надеяться, что когда-нибудь ты станешь ей ещё ближе... как и она - тебе. И пусть Долина, в которую никто не верит, вряд ли когда-нибудь станет полноправной частью тебя, зато ты сам вполне можешь стать её частью... 
   Иногда он видел здесь и других путников - таких же одиноких, как он сам, и тоже пребывавших в нескончаемом поиске. Поиске истин, которым нет названия. Которые невозможно высказать вслух... ибо есть то, что просто знаешь - сердцем, самим нутром своим - и не задумываешься, почему... Попадались ему навстречу то девушки с задумчивыми и более чем серьёзными (не по возрасту) глазами, то вполне зрелые мужи, почему-то смущавшиеся, как юнцы, увидев на дороге чужого... Нет, он не прерывал спокойного сосредоточения этих людей; про себя считая их своими друзьями, желал им только добра - и почему-то был уверен в том, что они тоже это знают. Не разумом, так подсознанием... "Подкоркой", - усмехался он про себя. - "А это не в пример лучше, чем явное знание". 
   Долина оставалась - вот уж который век - забыта многими людьми из большого мира (но "многими" - не значит "всеми"!) Здесь никогда не было жарко; солнце почему-то (не из-за самого ли ангела?) щадило эту землю…

 

***

 

Вернуться в будущее оказалось не так сложно, как он думал. Найти дом Чёрного Епископа, одиноко высочивший среди заснеженной равнины, тоже не представлялось сложным делом. Джорди порасспрашивал местных, и убедился – другого, столь же мерзкого и грязного, притона в этих местах быть не могло. Так что он попал в то самое место, в какое хотел. Здесь его ждут собутыльники – Джордан Старший, одутловатый и краснорожий (временами посмеивавшийся – чтоб не сказать «зубоскаливший!» – над своим молодым «я», но чаще принимавший его совсем равнодушно: «Брэнди будешь? У меня чуть-чуть, на донушке… Ну вот и ладно!») А кроме него, ещё был Епископ. Мрачный, несловоохотливый и до сих пор не отошедший от какой-то там жуткой травмы, полученной ещё в отрочестве. Как бы не в бурсе…

Весёлый бородатый фермер, убиравший снег на лесной опушке (и, кажется, любивший стращать новичков в этих краях кладбищенскими историями), рассказал молодому человеку удивительную повесть – якобы однажды Чёрный Епископ возвращался с очередного богослужения к себе домой.

Он шел пешком, приняв простой облик мужчины за сорок в потертом сером плаще; путь его лежал через глухую чащу.

Вытье волков-оборотней доносилось сквозь ночь. Над головой порхали Огненные Призраки, озаряя черную землю ярко-пунцовыми сполохами. Юная Аньез де Кловиль, чье тело начиная от талии было телом громадной крысы, бежала по обочине тракта, постоянно припадая на правую лапу.

Церковник вздохнул; поманил девушку пальцем.

Тут начинались уже края, где сама материя обладала нестабильными свойствами, а пространство и время отказывались подчиняться каким-либо правилам. Воздух там был на ощупь острее ножа; земля и небо -- окрашены мутно-алым. Те, кто жил в Бездне, видели мышцами своего рта, слышали корнями волос, а из заднего прохода у них обычно извергалась земля.

– Я т-тебя, Аньез, решил стражам порядка отдать, – шептал Чёрный, крепко держа её за шею. – Упырям, значит. – (Крысье тело подрагивало в его руках; сквозь короткую шерсть чувствовался озноб, колотивший несчастную). – Ты мутант, полукровка… а они до нечистой крови сама знаешь как охочи!

Джордан вспомнил свою первую встречу с вампирами. Нечего сказать, хороши «замогильные чудища»: простой молнии боятся, как Тор – ладана.

– Н-ну так что? – возопил Епископ, глядя на остатки трапезы и на последнего оставшегося упыря. – Ты, синезадый, должен быть мне п-по гр-роб жизни благодар-р-рен за это угощение! Вот только я в твоих глазах никакой радости не вижу; с чего бы так?

Вурдалак сплюнул.

– Ты, господин хороший, – молвил он, – благовоспитанный, «Аве» наизусть читаешь, тебя Гвенни любит, благодатью жалует подчас… Ну и агнцев ты от козлищ отделять умеешь (если только хочешь!), а всё равно – хуже нас. Мы, с твоего позволения, не люди; потому спрос с нашего брата маленький. А вот когда такие… хы, хы... уважаемые члены Церкви начинают себя вести как свиньи, чужую жизнь задёшево продают, лишь бы спасти свою… Нет, я тебя не буду кусать. Иди ко всем Асам и Аланам!

«Может, конечно, врёт фермер», – решил про себя Джордан. – «Так ведь всё равно… на пустом месте не рождаются такие истории!»

Входя в сени и сбрасывая тяжёлый полушубок, юный волшебник почувствовал затхлый запах табачного дыма (и, похоже, к табаку ещё было что-то похуже примешано). Услышал пьяные голоса, дружно выводившие гимн во славу Его Святейшества Ягзмона (бр-р… Ну и имечко!) А потом, отвлёкшись от всего этого, стал глядеть по сторонам – и увидел довольно робкого, тощего (хотя и крепкого телом) человека. Тоже, наверно, был здесь в первый раз. Румяные щёки, лохматые огненные кудри, лицо в веснушках… Странный гость был одет в хлипкое пальтишко «на ставридьем меху», а под ним – в просторную тунику и шаровары, почему-то босиком. Видимо, он был закалён и не обращал внимания, какой холод вокруг. Джорди так не смог бы...

– Непутёвый, – представился гость. («Эх, занесло ж тебя, парень, в самое разбойное гнездо...» Он был и красивым, и – судя по лицу – умным. В обиталище пьянства и разврата таким делать нечего).

– Джордан, – ответил маг и пожал его крепкую смуглую руку. – Что ты ищешь здесь, брат Непутёвый?

– Мне нужен кое-кто из прислужников старого колдуна. Который тут всем заведует. Его – этого слугу – зовут Николас Шьорд. У меня к нему свои счёты…

– А я хочу просто поглядеть на старого колдуна, – поспешно добавил Джордан. – Слава его дошла уже до самых дальних краёв… включая те, где я живу. – Он скромно умолчал, что это – не первое его посещение епископского притона.

Слуги забрали их одежду; провели в горницу. Там, за столом, сидел Епископ – мерзкая свиноподобная рожа, синяя от обильных возлияний («Брага, конечно, вкусна», – хмыкнул Непутёвый, – «и даже полезна… пока ею не злоупотребляют!») Время от времени жирдяй в чёрном плаще просыпался, невнятно хрюкал, и тогда сосед – такой же толстый, грязнощёкий и небритый, одним словом, урод, – пихал ему в глотку пучок сельдерея или петрушки. Епископ начинал жевать… и засыпал на середине этого процесса.

– … вот он мне и говорит, святоша-то наш, – начал старый Джорди, обращаясь, видимо, к кому-то из присутствовавших здесь двергов (они послушно меняли блюда на столе, хоть никто об этом и не просил). – Изобрети, мол, старик, что-нибудь посовременнее. Ну там, тиливизыр… или тилифын… со сквайпом. Или на худой конец – ведеомунгетофын… А я говорю – зачем, дорогой? Тише едешь… хе-хе-хе… Дальше бу… бу...ешь! Проживём мы и без тиливизыра. Куда полезнее – и здоровее -- вовремя приложиться к бутылочке. Не так ли, брат?

(Дверг испуганно закивал, и на всякий случай решил спешно убраться из комнаты. По тёмному цвету волшебниковых ланит было ясно: он надрался уже чёрт-те как, и сейчас способен на что угодно).

– А ведь это я сам, не кто иной, – шепнул наш герой Непутёвому. – Стану таким через много-много лет. Страшно, да?.. Все мы через такое проходим. В молодости хотим, чтобы…

– Чтобы все были счастливы, – подхватил тот. – А в старости не можем осчастливить даже себя. Приходится искать утешения в кружке.

– И однако ж, – буркнул наш герой, – всё-таки я не я буду, если этого наглого и хамовитого старикашку сейчас не проучу! – он вскинул руку, намереваясь поразить своего Джордана-II быстрой молнией.

– Что ты д-делаешь, юноша, – застонал Епископ (он, оказывается, вовсе и не спал!) – Послушай меня… Я ведь такой же был, как ты. Пришёл сюда с намереньем проклясть себя из будущего. Крепко проклясть. Чтоб мало не показалось. А в итоге…

Он откинул капюшон. Джорджи почувствовал, что его вот-вот стошнит: под капюшоном был один только голый череп, обросший к тому же невероятной грязью. Жидкой, жирной и вонючей.

– Тебе про бурсу рассказывали? – Епископ прослезился. – Но это было не в бурсе… Это второй Чёрный постарался. – Он вытер нос рукавом и стал причитать, совершенно по-бабьи: – Ай-й-й, ну где ж моя молодооость...

– Пойдём отсюда, а? – Джорджи спешно потянул Непутёвого за рукав. – Не хочу я драться с самим собой, тем более – по пьянке; зряшное это дело.

– Так объясни мне, – спутник юного волшебника сделал огромные глаза, в пол-лица, – а этот краснолицый, значит, именно и е… есть…

– Потом, потом все объяснения. Когда выберемся отсюда!

И они поспешили к выходу. Вдруг ангел обернулся. Посмотрев на стол, у которого по-прежнему суетилась с блюдами полунагая серокожая малышня (почти как крысы!), он сказал:

– Старик Джордан смеётся.

– Н-да?.. И чего ж это он так весел?

– Что ты не накостылял ему по морде.

«Слаба-ак… слаба-ак...» – хрипел небритый волшебник, катаясь по столу среди пронзительно, резко и дурманно пахнувших объедков. – «Да-а, я помню… Помню… В двадцать один год я как раз такой и был. Слава Тору, вырос».

– Вырос? – аж задохнулся молодой. – Ничего ты не вырос! Ты даже, блин, хуже во сто раз, чем глупое дитя. Я вот тебе сейчас покажу, кто ты!..

– Не надо, – умоляюще протяул Непутёвый. – Не стоит он того. – Но тут чья-то холодная клешня коснулась его плеча; узрев гигантского таракана («сэр Шьорд?!»), ангел замахнулся кулаком – и пошла буча!

Джорджи бросал в грязного старика заклинания – одно за другим. Тарелки и ложки плясали, дружно строясь в ряд. Метали в Епископа, колдуна и Чёрных рыцарей всё то, что на них было – жирную рыбью печень, кровяные колбаски, остатки яичного супа, в который повар-карлик явно переложил масла (а может быть, сала. Или и того, и того сразу). Епископ принимал это всё как данность, лишь утробно посмеивался. А вот колдун и Чёрные – те прямо негодовали.

Непутёвый тем временем сумел упокоить разбушевавшееся членистоногое – дважды угостив кулаком по рёбрам («А у тараканов есть рёбра? Впрочем, забудь, Джорди, забудь»; трижды или четырежды – по твёрдым холодным скулам из хитина. Потом сказал, ни на кого не глядя и уперев руки в боки:

– Пора бы, кажется, и Дракону заявить о себе..

….Сперва раздался чудовищный рык (и все, кто был в комнате, за исключением молодого колдуна, испуганно затихли). Потом задрожали стёкла… Над домом, стоявшим на поляне, взвилось пламя. Большая тяжёлая дверь распахнулась: Чёрные рыцари (включая и сэра Николаса, теперь уже в человечьем облике) бежали, таща на себе церковника и его друга.

Бегут, бегут… Не все им рады

И слышен гулкий барабан.

Не остановишь! «Нет, не надо» –

И боль, и крики поселян…

 

Бесслёзный мир! (О да, свобода, –

Зато людей поменьше в нём!)

То – мир, где радостно уродам,
И здесь со временем совьём

Себе мы гнёзда; только боле

Легко вздохнуть не сможем вновь.

Прошли отряды через поле.

К большой войне себя готовь!

 

Непутёвый (а он стоял уже за порогом избы) весело смеялся, обняв Джордана за плечи:

– Будут знать!..

– Старик-то ведь ничего не понял, – устало вздохнул волшебник. – Я извёл на него кучу маны, а он… «Молодые всегда так. Выёживаются понапрасну!»

– Да пусть его, – сказал ангел. – Не трать сил, приятель. Ты вряд ли что-то не изменишь…

– Это же как раз и плохо! Не хочу я такого будущего.

– У тебя всё равно ещё остаётся юность. Время, когда ты можешь сделать кучу добрых дел…

– И, заглянув в будущее, хоть как-то утешить людей, которых оскорбил старик. Ты об этом?

– Может быть, – хитро ухмыльнулся ангел. – В любом случае – пока ещё всё зависит от тебя. Живи, радуйся!»

 

***

 

Закончив данное сочинение («слегка примитивное», как сказали бы мы, или же «безыскусно-приятственное», как обычно отзывался король – всё зависит от точки зрения!) Непутёвый отложил перо; быстро собрался в уборную, после чего долго восстанавливал силы, плескаясь в корыте. «Я легко отношусь к своим писательским опусам», – говаривал он. – «Не слишком-то их ценю, и, предложив издателю, тут же про их существование забываю. Однако труд есть труд, а душевный зуд есть болячка, плохо проходящая даже после того, как завершаешь всё это бумагомарание. Потому я и предпочитаю душистый бальзам, с тёплою водой и с пеною, разумеется: мытьё помогает прийти в себя. Снова почувствовать, что ты – в реальном мире, не среди своих фантазий!» Он мог быть одновременно простым трудягой-дворником и балованным аристократом; КАКОЙ ангел настоящий, нельзя было угадать. Только драконий огонь на дне его глаз отдалённо намекал: сила в этом тощем на вид парне скрыта немалая, и, стало быть, какой из этих обликов ни взять, оба сразу – фальшивые... Терри, о которой наш читатель, должно быть, забыл напрочь, сейчас тоже пребывала в городских банях, но ей пришлось хуже – гитаристка вынуждена была отдаться на милость стража (антропоморфного пса), который только и мог ей предоставить, что остывшую с утра воду. «Или бассейн с живой рыбой», – хмыкнул он, – «но туда не советую. Сожрут и костей не оставят-с. Это же осетры. И они голодные!»

По правде говоря, запугать придворную гитаристку было не легче, чем самого Джорджи, пусть даже тот и был просто персонажем новеллы. Оглядывая помещение купальни, девушка увидела, что здесь хватает посетителей (их было не так уж много, но всё-таки не один-два человека… считая, конечно, и её саму). Высокий красивый мужчина с бородкой, которого она уже когда-то видела среди городской стражи, лежал в крайнем правом бассейне и всячески делал вид, что не обращает внимания на то, что вокруг. Лора-Советница, как и положено киборгу, наслаждалась масляными ваннами. Костлявая девочка-подросток, трепеща от холода, забиралась в большой чугунный чан. Вокруг порхали представители Народца – их тела, казалось, были сотканы из жёлтого света. Но похоже, это пёс впустил их – просто чтоб создать какой-никакой оживляж. «Мда-а… подруга, время ты выбрала, чтоб сюда прийти, не самое подходящее!»

Терри, сняв очки, внимательно изучала пса-полицейского. Незлобиво пнула его ногой, и присела на край бассейна (того, что он ей имел честь предлагать). Поболтав изящной ручкой в воде, а потом хлюпнув пяткой через бортик, молодая женщина втайне сплюнула. Изрекла ужасное и нервозное "Брр!", но делать нечего – нырнула. Находиться в давно нетопленом здании у неё совсем не было охоты. «И вообще, вообще банный некрасив ощер!» Да ведь бал же, Тор побери. Бал, а до этого ещё свидание… Ясно-с-кем.

Прошло полтора часа. За это время Терри успела, плывя по золочёному бассейну, и дрожа, и злобствуя, хоть как-то обдумать новую музыку, подходящую для королевской ассамблеи. Пришла к выводу, что философ Робен, утверждавший, мол, жизнь произошла из воды, нагло лгал – в такой холодрыге жить и плодиться было нереально. «Впрочем, его народ-то, кажется, ближе к лягушкам, а не к людям».

….Что до старухи служанки Непутёвого – верной Альберты – она всерьёз начала волноваться, что её господин, как какая-нибудь развратная бабёнка, слишком много времени уделяет чистоте. Но тут из купальни раздался его смешок; ангел приоткрыл дверь и попросил старуху зайти (он не стеснялся её – как говорится, «от слова совсем»; Берта была для юноши почти матерью).

– Причеши меня, – сказал Непутёвый, облачаясь в белую тунику. – Натри мне торс лавандовым маслом, да и спину – тоже. Пятки помажь... Если желаешь слегка подстричь крылья -- не возражаю. Чашка крепкого туранского кофию мне бы тоже не повредила. Особенно с пастилой. Но!.. – тут он поднял палец. – Прошу не путать! Кофий перед прогулкой – мне, а вот пастила… хе-хе… кой-кому другому. «Какая же я глупая», – решила Берта. – «Сразу не сообразила: он идёт гости к Терри. Уж очень она, видно, тогда на улице пленила его сердце...»

Прошло пару минут. Огненноволосый ангел радостно шагал к дому гитаристки. Войдя в небольшой внутренний двор, где была милая лужайка в алланском стиле, юноша улыбнулся про себя: он заранее припас букет ослепительно кружащей голову сирени, и надеялся, что у Терри хватит смекалки понять, до чего храбро с его стороны щеголять такими простыми, ("безыскусными"!), но зато красивыми цветочками...

...тут он с удивлением обнаружил, что гитаристка исчезла, и увидел на её любимом месте во дворе… маленького, донельзя прелестного белого скакуна. Рядом, в тени перистых побегов травы,, лежал раскрытый блокнот: «Я давно тебя люблю. Даже хочу, чтоб мы, невзирая на ЭТО, продолжали! Знаешь, в какой-то книге я вычитала, что так начался один уважаемый королевский род. От союза людей и лошадей. Может, нам тоже повезёт?..»

Непутёвый сидел на обочине, скучающе покусывая травинку, и нет-нет да поглядывал на пастбище, где из стороны в сторону шаталась Она. Его единственная. «А может, и правда – чем Тор не шутит?!»