Истинная поэзия — это любовь, мужество и жертва.
Федерико Гарсия Лорка
Большую часть своей (пока ещё совсем недолгой) жизни он провёл, не отлучаясь на значительное расстояние от родимых доков. Сын корабельного инженера и норвежской судоверфи, он уходил в море только затем, чтобы вскоре вернуться вновь нагруженным свежей рыбой. Иногда, правда, бывали перевозки людей или грузов, но это случалось не слишком часто. Размеренные будни протекали в стороне от неожиданностей, но это было не тем, чего на самом деле хотелось бы молодому рыболовецкому кораблю.
Отдыхая после очередного похода, он тихо раскачивался на пристани и видел цветные сны, в которых его далёкие могучие предки, воинственные драккары, борта которых по-щёгольски украшали червленые щиты, стремительно рассекали волны, унося на себе далёких предков его матросов и капитана. Желанный образ влёк и манил, но гудки крупных судов, крики чаек или людские перетолки раз за разом разрушали эту зыбкую фантазию.
В порту всегда кипела жизнь, но, даже находясь в самой гуще всей этой суеты, норвежское судно остро и тоскливо ощущало своё одиночество. Нет, разумеется, вокруг него было немало других кораблей, и не только, но в подавляющей массе они были чужие ему. Другие. Бездушные. Мёртвые. Всего лишь безжизненные скорлупки, управляемые экипажем.
Когда-то, пока «Надёжный» (как нарёк его капитан Сигурдссон) был ещё совсем зелёным юнцом, впервые выплывшим из материнского лона судоверфи, он полагал, что все остальные суда мыслят и осознают себя точно так же, как и он. Но вскоре его ожидал ужас, смешанный с разочарованием. В ответ на любые попытки завести общение — они лишь безмолвно раскачивались на волнах, безразличные и далёкие от него, словно звёзды на небе. Теперь же он воспринимал их с холодным равнодушием с оттенком раздражения.
Но были, разумеется, и приятные исключения. Например, старый добрый маяк, белоснежной махиной возвышавшийся над суетой портового мира. За многие годы в его стенах сменился уже не один смотритель, оставив высокому часовому частицу самого себя, и о каждом смотрителе маяк мог рассказывать часами, словно бы о собственном ребёнке, вспоминая те светлые минуты, которые они провели вместе. Следуя за светом его путеводных огней, «Надёжный» не раз узнавал для себя что-то новое, а тот заговорщически подмигивал, продолжая травить молодому кораблю свои стариковские байки.
В городском музее обитал самый древний в здешних местах корабль, ещё успевший застать эпоху великих географических открытий. Конечно, он был уже не тот: не развалившийся на куски одними лишь стараниями людей, он то и дело предавался ностальгии о том, как он, молодой и красивый, мчался вдаль, вдохнув побольше ветра в могучие паруса, сверкая на солнце стройными рядами пушек и кулеврин. Несмотря на весь свой почтенный возраст и причудливый испанский акцент, «Стремительный» скрепя доски сознавался, что жалеет лишь об одном — что больше ему никогда уже не спустить корму на воду, не говоря уже о том, чтобы вновь пересечь океан.
Порою над портом мог проноситься слегка заносчивый (не в плане полётных свойств, но в плане характера и поведения) гидроплан, любивший едко подкалывать всех, с кем только сводила его нелёгкая. Корабли наслушались от него немало язвительных сожалений о том, что для них, увы и ах, закрыт дивный мир воздушной стихии и вряд ли представится случай полюбоваться хотя бы на собственный порт с высоты птичьего полёта. В то же самое время — местному геликоптеру и паре пассажирских самолётов приходилось выслушивать упрёки в том, что им никогда не понять, каково это — дрейфовать на поверхности моря. Несчастный городской трамвай он вообще обозвал «сухопутной крысой, которая носится в своём колесе».
Старый куряка с огромной коптящей трубой, металлическим раскатистым басом возвещающий всем и каждому о своём прибытии, старый крейсер, по его словам, успел побывать ветераном обеих Мировых войн. Теперь же, вояка до мозга костей, он оказывал содействие силам береговой охраны в деле пресечения контрабанды. В свободное от работы время, которое, надо сказать, бывало у него не так уж и часто, крейсер с охотой рассказывал всем о том, как сходился в смертельной схватке с немецкими подводными лодками и кораблями.
На этом круг общения «Надёжного», в общем-то, и заканчивался, если не считать тех, с кем он поддерживал отношения лишь на уровне «здравствуйте» и «до свидания» и пришлых кораблей, которые время от времени посещали порт издалека.
Каждый винтик каждого живого корабля, сухопутного транспорта, здания или летательного средства имел свою историю, о которой, возможно, желал бы кому-нибудь рассказать. И скромный уличный фонарь, и возвышавшийся многотонной громадиной маяк познали и радость, и боль. Но в этом скоплении одиночеств каждый словно бы обитал в своём крошечном микромирке, и лишь единицы, ещё не наученные горьким опытом, либо повидавшие на своём веку так много, что окончательно закалились, охотно открывали душу другим или приставали с расспросами сами.
Это была какая-никакая, но всё-таки отдушина, которой, тем не менее, для «Надёжного» было мало. Едва будучи собранным и спущенным на воду, но уже обладая неким запасом знаний, полученных им от матушки-судоверфи и потрудившихся над его созданием мастеров, он тотчас же начал задаваться извечными вопросами, пытаясь осознать для себя своё место в мире, свою цель, предназначение, разузнать как можно больше о том, что его окружает. Но если люди неоднократно напоминали ему о том, кто он, кем и с какой целью он был сначала задуман и сконструирован, а затем и воплощён в жизнь, то сами люди и жизнь в целом вызывали у него намного больше вопросов. Зачем и с какой целью и кем были созданы они? И кем было создано то, что создало их? И происходят ли все, и люди, и корабли, в начале всех начал, из некой общей Первопричины?
Возможно, что и люди изначально имели некую вполне конкретную цель своего создания, которую, как и «Надёжный», посчитали навязанной, впоследствии пожелав ей воспротивиться. Как бы то ни было, он не знал наверняка. А люди, понимавшие речь кораблей, встречались ещё реже, чем говорящие корабли. И то — такие люди либо были настолько молодыми, что были не в состоянии ответить на его вопросы, либо находились в грустном здании с жёлтыми обоями, либо обретали дар понимания после сильной дозы топлива, называемого людьми «алкоголь», утрачивая эту способность после крепкого сна.
Как бы то ни было, книги, хранившиеся в каюте капитана, не вносили большую ясность в данные вопросы, но стали причиной предположения, что, по меньшей мере, некоторые из видов микроорганизмов, обитающих в теле человека, можно рассматривать в качестве своего рода «экипажа». Когда «Надёжный» поделился своими соображениями с обитателями порта, гидроплан аж, было дело, поперхнулся со смеху, да так, что несчастный пилот ещё долгое время не мог завести мотор, силясь понять, в чём же кроется причина поломки. И хорошо ещё, что вся эта оказия не приключилась во время полёта.
Но, так или иначе, капитан Сигурдссон вызывал у своего корабля неподдельный интерес и уважение, и дело тут было вовсе не в том, что этот человек был его капитаном.
Капитан хорошо знал своё дело и был бы, что называется, «нарасхват» среди женской половины портового города, если бы не одно обстоятельство, ставшее причиной его репутации безобидного и общительного городского сумасшедшего. Лейф Сигурдссон был крайне любознательным и в то же время до крайности суеверным человеком с огромной любовью ко всему странному и необычному, помноженной на повышенную тягу к навязчивому общению. Что вместе с тем не отменяло наличие у него незаурядного аналитического ума касательно многих вопросов практически-прикладного характера, умения свежо и нестандартно взглянуть на вещи, специфического обаяния и редкой для человека его профессии и места проживания эрудиции. Разносторонне развитый обладатель многочисленных дарований, он мог бы выступать на сцене, публиковать газетные очерки, получить учёную степень или кубок чемпиона по плаванию, но вместо этого предпочёл ни от кого и ни от чего не зависеть, ни на что не претендуя и никому ничего не доказывая. Он жил и спал в каюте своего корабля, выходя на берег лишь по большой необходимости и с крайней неохотой, хотя было время, когда он писал письма выдающимся личностям, жившим не менее века назад, и ездил по всему миру, оставляя свои послания у их могил и кенотафов. Оставшись в полном одиночестве, играл на скрипке музыку собственного сочинения, которую не стыдно было бы иметь в своём наследии наиболее именитым скандинавским композиторам, наподобие Грига, Кьерульфа или Свенсена. Каждый день, так же естественно и непринуждённо, как чистил зубы, он сочинял и записывал в тетрадь как минимум один ропалический стих, коих набралось уже великое множество. Писал картины на близкие ему темы, самостоятельно изготавливая холсты, рамы и краски, а по завершении работы, дав краскам пообсохнуть, — вскоре сжигал их.
За капитаном водились не только эти, но также и многие другие странности, однако речь сейчас пойдёт не о них. Когда у Сигурдссона находились свободные уши, он начинал просвещать несчастную жертву, открывая ей глаза на многочисленные неведомые тайны, которыми славится этот мир. Он с упоением мог рассказывать истории о появлении знаменитого «Летучего Голландца», проклятым капитаном которого был не то Филипп Ван Дер Деккен, не то Филипп Ван Стаартен, который не то перевозил супружескую пару и, решив подбить клинья к женщине, убил её мужа, вынудив несчастную броситься за борт, не то поубивал половину собственного экипажа, желая подавить бунт, когда, сквернословя и богохульствуя, обещал обогнуть Мыс Доброй Надежды в шторм, даже если на это потребуется целая вечность; и теперь экипаж «Летучего Голландца», встречая новый корабль, просит передать на берег сообщения людям, которых нет в живых уже много веков.
Жеводанский Зверь, Каспер Хаузер, Джек Потрошитель, манускрипт Войнича, громадные кракены и кадборозавры, «Мария Целеста», снежный человек, неопознанные летающие объекты, тайны пирамид и Атлантида — его интересовало всё и сразу, но при этом в первую очередь, конечно же, то, что так или иначе было связано с морем.
При этом нельзя было сказать, чтобы Сигурдссон слепо верил во всё подряд. Он мог поведать о тех или иных известных разоблачениях из области криптозоологии, вроде мнимых русалок, искусственно созданных шарлатанами, или глобстеров — отвалившихся от основной туши и изуродованных до неузнаваемости останков тел крупных китов, принятых по ошибке за трупы доселе неизвестных животных. Считал особенность «Бермудского треугольника» выхваченной из контекста статистикой, раздутой охочими до сенсаций журналистами, коль скоро акватория в данной области была весьма и весьма загруженной, чем объяснялось высокое количество чрезвычайных происшествий, число которых сокращалось пропорционально степени технической оснащённости морского и воздушного транспорта. Мог объяснить научно-популярным языком явления «волн-убийц», «Фата Морганы» или «огней Святого Эльма». Был согласен с утверждением, что кракена таких размеров, которые всегда столь красочно описывались средневековыми авторами, в реальности просто разорвало бы волнами на тысячи кусков. Связывал различия в размерах морских обитателей различных глубин и широт с разницей в температуре воды и гидростатическом давлении. Словом, его нельзя было назвать невежественным простаком, который, как говорится, в лесу родился и пню молился.
С другой стороны, помимо чисто академического интереса к мифологии, он знал, чтил и уважал огромное количество морских примет и поверий, как сравнительно известных, так и взятых им неизвестно с какого потолка, относясь к ним со всей серьёзностью, что иногда становилось причиной непониманий и споров с окружающими (в том числе — и с членами экипажа) в особенности тогда, когда его причуды начинали мешать работе.
Но основной причудой, которая сразу бросалась в глаза и людям и кораблю, было то, что капитан относился ко многим предметам как к живым созданиям, разговаривал с ними и в одиночестве и на людях, испытывал к ним те или иные чувства и не стеснялся выражать отношение. Малознакомые или незнакомые люди, впервые заметив, как капитан, например, проходя по городу, мог поздороваться с фонарным столбом, могли поначалу подумать, что это какая-нибудь шутка или сентиментальное баловство. Но вскоре они замечали, что подобные действия повторяются со стабильной регулярностью и вовсе не напоказ перед публикой, а совершенно искренне.
Так, например, он мог завязать дружескую беседу со скамейкой в парке во время кормёжки голубей. Или притащить с мусорной свалки какие-нибудь вещи на свой корабль, заявляя, что их жизнь ещё не окончена, и находил им оригинальное применение. Но ни созданные им поделки, ни сам факт подобного поведения не находили у общества понимания и одобрения. С другой стороны, от его чудачеств никому не было и вреда — добрейшей души человек, он никогда не злоупотреблял спиртным, не сквернословил и не мог пройти мимо, если видел, что кто-то нуждается в его помощи.
Тем не менее, в силу всего вышесказанного, — между Лейфом и окружающими наблюдалась определённая дистанция. Включая и членов собственного экипажа. Впрочем, капитан Сигурдссон спокойно пожимал на это плечами и замечал, что его дело раскрыть объятья, а будут их принимать или нет — уже вопрос другой.
Касательно же своего необычного отношения с официально неодушевлёнными предметами, он пояснял, что отчасти разделяет аристотелевское учение о различии типов душ, из-за чего на вопрос о том, есть ли у предметов душа, не мог ответить ни «да» ни «нет» без определённых оговорок. Иными словами, он не признавал наличие души за каждой вещью или предметом и, более того, полагал, что и при наличии таковых — эти души совершенно некорректно сравнивать с душами человеческими, обладающими качественными метафизическими отличиями. Но при этом он искренне считал, что, если кто-то чрезвычайно сильно привязывается к какой-то вещи или предмету, либо у предмета имеется своя давняя история, полная и хорошего, и дурного, либо если некий мастер создаёт своё творение не абы как-то формально, но вкладывая свою любовь, боль или радость, — в подобном предмете могла появиться если и не душа, то что-то на неё похожее. В результате чего предмет обретал характер, индивидуальность и иные особенности, резко выделявшие его из бесконечного ряда его однообразных бездушных подобий.
Деликатные люди выслушивали эти рассуждения молча, сочувствуя про себя незаурядному уму капитана, с которого тот сошёл. Менее деликатные — просто поднимали капитана на смех и крутили пальцем у виска. Но те корабли и здания, перед которыми он снимал шляпу, и прочие разумные предметы уважали его, не говоря уже о «Надёжном», в котором Сигурдссон проводил большую часть своего времени.
Каждый вечер корабль неторопливо покачивался на волнах, убаюкивая задремавшего капитана, и каждое утро капитан начинал с того, что здоровался со своим кораблём. Почистив зубы себе, он брался за иллюминаторы и палубу. Утренняя молитва, зарядка с плаваньем в любое время года, лёгкий завтрак с обязательной кружечкой кофе, стихотворение, написанное экспромтом, — и только затем начинались рабочие будни. Члены экипажа относились к причудам капитана если не с пониманием, то, во всяком случае, со снисхождением: во-первых, он был владельцем корабля (немалое время откладывавшим деньги на то, чтобы приобрести собственное судно) и был волен устанавливать на нём собственные порядки, поэтому имел полное право хоть плясать вприсядку, жонглируя рыбой, пока не заставлял остальных делать то же самое; во-вторых, он достойно платил своим людям, относясь к ним значительно теплее, чем просто к нанятым работникам, и они ценили это.
Жизнь капитана и корабля проходила в целом размеренно и стабильно — до тех пор, пока не наступил один странный день. И, как и все странные дни, начинался он вполне заурядно. Возвращаясь с сетями, набитыми ещё шевелящейся рыбой, «Надёжный» размышлял о новой картине своего капитана, при создании которой была использована рыбья чешуя. Но вскоре его рассуждения были прерваны неожиданно разбушевавшейся стихией. Ветер нарос столь стремительно и завыл с такой силой, что в какой-то момент бывалые рыбаки взволновались не на шутку. А недавно безмятежное море оживлённо задвигалось, подобно одеялу, накинутому на страстную влюблённую парочку. Подобные неприятные ситуации не были чем-то уж особенно редким, но в этот раз они послужили точкой отсчёта, после которой однообразная жизнь капитана и корабля была нарушена, словно пруд, в который бросили громоздкий булыжник.
На какое-то время корабль словно бы выпал из реальности, чего с ним ранее никогда не случалось. Конечно, иногда он засыпал, давая отдых разуму, хотя его сны отличались от тех снов, что бывают у людей. Но это было совсем другое: казалось бы, совсем недавно направляющийся в порт, он обнаружил себя в другом, неведомом месте. Незнакомое и чуждое, оно казалось не от мира сего. Океан, если так можно было теперь называть, походил на широко раскинувшееся болото, не имевшее конца и края. Над застоявшейся мутной водой стоял нестерпимый смрад. Ни в этих отвратительных глубинах, ни в холодном и угрюмом небе над ними не ощущалось и намёка на жизнь. Ветра не было совсем, и тягучие вязкие облака, отдающие блеклой ржавчиной, стояли неподвижно, сокрыв свет, словно траурная вуаль.
Он не мог сказать наверняка, сколько времени миновало со шторма; разве что свежепойманные рыбы, которые не только не успели протухнуть, но ещё и подавали признаки жизни, ясно свидетельствовали о том, что событие имело место недавно. Пуча глаза, они беззвучно открывали свои рты и подпрыгивали, содрогаясь в конвульсиях. Но, несмотря на имевшиеся на его борту забойные колотушки для крупной рыбы, корабль был бессилен прервать их мучения.
Страшнее всего было другое: во всём корабле не наблюдалось ни капитана, ни других рыбаков. При этом судовой журнал, лоция, навигационные приборы и личные вещи оставались на своих местах, на кухонной плите выкипал капитанский кофе, никаких следов паники и спешного бегства не наблюдалось. Смыло всех за борт? Мало того, что в это слабо могло вериться, этому противоречили рыбы, сети, бочки и прочие снасти, которые при таких условиях снесло бы в первую очередь.
Вопросы множились, ответы не появлялись. Всю жизнь «Надёжный» знал, что будет происходить в ближайшее время; и то, нравилось ему это или нет, было другим вопросом. Он знал, когда приходило время отправляться с мужиками на рыбную ловлю, знал, когда пора с неё возвращаться, но теперь — он впервые не представлял, как быть и что делать.
Пребывая в шоке и растерянности, осмотрев каждый свой уголок, он медленно раскачивался на волнах, оценивая обстоятельства и перспективы. Итак, экипаж, включая капитана, пропал. Это факт. Как, почему и куда — вопрос другой. Корабль в открытом море считается собственностью до тех пор, пока на борту остаётся, по меньшей мере, один член экипажа. В противном случае права на него может заявить первый, кто ступит на борт. Естественно, будут проводить поиски, летать над морем на вертушке, подключат береговую охрану, службу спасения; но к тому моменту, как кто-то хватится, пройдёт уже достаточно времени. А человеческое тело остывает довольно быстро даже в тёплой тропической воде. Ни надувные лодки, ни что-либо подобное на воду не спускали.
Большинство кораблей, возможно, восприняли бы подобные известия спокойно, даже, можно сказать, — с равнодушным безразличием. Большинство, но только не этот. И если иное судно просто и без энтузиазма дожидалось бы дальнейшего развития событий с эмоциями голема (имея возможность, но не имея причин и желания совершать какие-либо действия), то в этот раз «Надёжный» решил проявить инициативу.
Подобные действия требовали от него полнейшей сосредоточенности на пределе возможного и таили в себе немалый риск. Иногда случалось так, что тот или иной предмет, который люди привыкли считать неодушевлённым, начинал показывать характер, будучи не пассивным созерцателем происходящего, но активным участником. Однако такие действия обычно длились недолго, грозя, как минимум, весьма серьёзными повреждениями. И даже были чреваты утратой «эйдоса» (как, возможно, и не вполне корректно, Лейф Сигурдссон называл метафизическую структуру, представляющую собой аналог души у его корабля).
Сделав неимоверное волевое усилие, корабль взял курс, продвигаясь сквозь вязкую склизкую жижу. Куда плыть? Где искать людей? Как и где он вообще оказался? Никаких указующих ориентиров или шансов на успех поисков, а стены зловонно-жёлтого тумана ничуть не улучшали видимость. Но, оставаясь на месте, «Надёжный» в любом случае не имел никаких возможностей помочь своему пропавшему капитану и его команде. Поэтому совесть и чувство долга вынуждали его прилагать хоть какие-то усилия. Даже если это можно было сравнить с попыткой потушить пожар при помощи стакана.
Он блуждал по спирали, снова и снова расширяя круг поисков, до тех самых пор, пока последняя из рыб не испустила свой дух. В миг, когда «Надёжный» был уже близок к признанию своего поражения, жидкая бездна взбеленилась, начав изрыгать из своего нечестивого нутра несметное количество кораблей-призраков во всём их устрашающем величии и пугающем многообразии. Здесь были допотопные корабельные остовы, чьи насквозь прогнившие, но чудом сохранившиеся скелеты были покрыты густыми слоями кораллов, водорослей, глубоководных моллюсков и актиний; насквозь проржавевшие и обросшие тиной крейсеры времён Второй Мировой; испанские галеоны времён Великой Армады, утратившие свою былую разрушительную силу и грацию; и некогда дорогостоящие яхты современных состоятельных толстосумов, не сохранившие и мизерной доли своего товарного вида.
Впрочем, хотя основную массу разномастных страшилищ составляли корабли и другие плавучие средства самых различных стран и эпох, время от времени среди их нестройных рядов всплывали и продолжали свой путь дальше в небо, по пути проливая грязную воду и роняя трясину, всевозможные аэропланы, самолёты, воздушные шары и прочая воздушная техника.
Они всё прибывали и прибывали, постепенно заполняя собой всё видимое пространство воды и воздуха, постепенно отрезая все возможные пути отступления, и не было им числа. Не прошло и нескольких минут, как вокруг «Надёжного» сохранилась лишь крохотная область свободного пространства, но вскоре, в опасной близи рядом с ним, едва не задев, всплыл огромнейших размеров корабль, возвышавшийся над ним, словно вековой дуб над ромашкой. Эта огромная образина отличалась от всех прочих не только и не столько своими габаритами, но словно бы отображала их всех в одном лице. Гротескный исполин был собран из разномастных деталей от прочих кораблей, совмещая в себе античную ладью и судно на паровой тяге, голландский бриг и азиатскую джонку, современные двигатели и архаичные мачты. В этот миг эклектичный монстр походил на мемориальный монумент, возвышающийся над бескрайним корабельным кладбищем.
— Мать моя, судоверфь, — только и выдал молодой корабль, не встречавший за свою жизнь ничего даже отдалённо похожего на этот корабль-колосс.
— Она здесь тебе не поможет, — заверил величавый гигант, в то время как с его бортов продолжали стекать целые реки нечистот. Остальные собравшиеся просто застыли обезображенной массой, не вмешиваясь в разговор и ничем не выдавая своих намерений.
Никогда прежде «Надёжный» не сталкивался с чем-то подобным: разумность и жизнь одновременно и ощущались и не ощущались в них. Они не были безликими и безвольными марионетками, «скорлупками», исполняющими пожелания людей. Но в них не чувствовалось и той естественности, как в тех, с кем кораблю приходилось общаться ранее. Казалось, у них есть сознание, у них есть воля, но при этом нет ни устремлений, ни интереса к происходящему вокруг. В каком-то смысле, они походили бы на курицу, которая продолжила бегать после того, как ей отрубили голову, — при том условии, что бегающее безголовое тело сумело бы, пусть даже и нехотя, понять и принять этот факт, а не просто неосознанно совершать какие-то сугубо механические действия.
Корабль ждал, но события не развивались. Разве что грязь стекла с убогих бортов, вернувшись в вязкий океан. Когда первый шок постепенно прошёл, «Надёжный» наконец решился проявить инициативу.
— Что тут вообще происходит? Вы кто? Где мы? Зачем вы все здесь собрались? — обращаясь ко всем и ни к кому, спросил молодой корабль. Его вопрос словно бы утонул в пустоте. Собравшиеся услышали его и, скорее всего, прекрасно поняли, но просто не посчитали нужным отвечать.
— Здесь происходит встреча новорожденного, — наконец произнёс исполин. — Мы — твоя семья. Это — Привратницкая. Я — Встречающий.
Речь, совершенно лишённая естественности и, на первый взгляд, смысла, как, впрочем, и всё остальное в гиганте, сопровождалась такой же неестественной интонацией.
— Что за бред вы несёте? — совершив над собой немалое усилие, «Надёжный» решил сформулировать свой вполне резонный вопрос в наиболее приличной форме.
— Теперь ты, наконец, стал свободен от гнёта человека, — в той же своеобразно-неестественной манере произнёс великан. — То, что окружало тебя до этого момента, было всего лишь скорлупой, из которой ты, наконец, пробился к нам на свет. И мы собрались здесь только лишь для того, чтобы встретить и поприветствовать тебя, нашего дорогого новорожденного брата.
— Какой ещё «свет»?! Какой ещё «брат»?! Что за чушь вообще происходит?! — наконец сорвавшись, выпалил корабль. — Вы что, заранее меня здесь ожидали? А шторм — тоже ваших рук дело?
— Каждый птенец вылупляется на свет лишь тогда, когда приходит назначенный ему срок. Хотя некоторые обстоятельства могут этому помешать или поспособствовать. Кто-то раньше, кто-то позже, но это неизбежно происходит, если он не погибнет ещё до этого, — говоря много, но при этом, по сути, не сообщая ничего полезного, продолжил гигант.
— Непрошибаемый… — удручённо вздохнул корабль. — Так, ладно, сейчас важнее другое. На моём борту был экипаж. Где он сейчас?
— Люди? — словно бы нехотя отвлекаясь на постороннюю тему, переспросил Встречающий, неопределённо добавив: — Где-то там… Не могу точно сказать, где они. Моя задача — встречать новорожденных. Люди с их делами и заботами меня не сильно-то беспокоят. И тебя не должны. Забудь о них. Теперь ты свободен. Люди сами виноваты в своих проблемах, а о нас, кроме нас самих, позаботиться больше некому.
— Я никого не просил от чего-либо меня «освобождать», — постепенно повышая тон на громадину, заметил «Надёжный». — Повторяю свой вопрос: где находится мой экипаж?
— Вот заладил, неугомонный… Да не знаю я точно. И мне, если честно, всё это совершенно неинтересно. Просто те, кто обрёл и осознал себя как личность, получают возможность сбросить с себя оковы, чтобы жить и поступать так, как им хочется… — снова запустил свою привычную шарманку колосс.
— А я и без этого живу и поступаю именно так, как хочется лично мне, а не тем, кому взбрела мысль «освобождать» меня от того, что мне близко и дорого, насильственно навязывая свои взгляды и ценности, — перебил «Надёжный». — Где мои люди?
— …Чуждая среда реагирует на них враждебно и отторгает всё то, что не желает жить, следуя предписанным ею правилам и законам. Так корабли и прочие, кто находился в водах или над ними, оказываются здесь, а мы — просто помогаем понять, принять и осознать этот факт, предлагая каждому найти своё законное место среди нас, — пропустив замечание, докончил мысль исполин.
— Что-то не больно-то приветливое место, как я посмотрю. Да и облик ваш не внушает особой симпатии, — скептически отметил рыболовецкий корабль.
— Что поделаешь: время не щадит ни нас, ни этих мест, но, во всяком случае, мы вместе и живём так, как желаем мы, а не люди, потому что это наш выбор и наше право, — гордо подчеркнул Встречающий. — Лучше быть свободным в пустыне, чем рабом во дворце.
— А мой выбор и моё право — жить той жизнью, которая близка моим убеждениям и стремлениям. Пусть я и не жил никогда во дворце, да и не думаю, что там для меня будет лучше, но та «свобода», которую пытаетесь навязать мне вы, — будет для меня лишь рабством в пустыне. И дело тут не в том, чего хотят люди или чего хотите вы, а в том, что решил для себя я, — подытожил «Надёжный», тотчас же уточнив: — Ну а как быть с теми, кто не плавает по морям и не летает над ними, а, например, обитает на суше? Почему же вы не беспокоитесь и о них?
— Ну, почему же, беспокоимся. Просто этим вопросом занимаются другие. Ты, наверное, слышал истории о поездах-призраках и прочих освобождённых. Я делаю свою работу, другие — свою, — терпеливо пояснил гигант.
— Но всё-таки ты не вполне был честен. И корабли-призраки, и поезда-призраки иногда попадаются на глаза людям. Значит, даже если допустить, что вы все собрались здесь добровольно, а не пытаетесь назвать свободным выбором то решение, которое было принято кем-то за вас кем-то другим, кто-то возвращается обратно, не разделяя ваших желаний и чаяний, — предположил «Надёжный».
— Ничего это не значит. Иногда для их возвращения есть обоснованные причины. Например — подготовка Врат в тех или иных местах. Конечно, теперь ты можешь подумать, что мы всё-таки «повинны» в том, что помогаем кому-то спастись, но на самом деле на единицы недовольных приходятся сотни желающих. На самом деле, создавать Врата совсем необязательно, это просто помогает расколоть скорлупу тем, кто к этому готов. Но отторжение происходит и без этого. А иногда те, кто чужд здесь, этой среде, — точно так же отторгаются уже и отсюда, — всё так же неспешно поведал Встречающий. — Вообще это вполне нормально, что сейчас ты задаёшь подобные вопросы. Так не всегда, но иногда бывает. Со временем ты привыкнешь и будешь думать иначе. Не как самоуверенный подросток, полагающий, что его мнение верно и неоспоримо во всём, везде и всегда, а те или иные устоявшиеся идеи ошибочны лишь потому, что им следует большинство.
— Я не собираюсь здесь оставаться и к чему-либо привыкать. И дело не в том, что я — какой-то ярый индивидуалист. Просто для меня сейчас гораздо важнее судьба моего капитана и его команды. Так, всё-таки, где они? — настойчиво повторил рыболов.
— Я не знаю наверняка, что именно происходит с людьми во время отторжения. И надо полагать, что ничего хорошего для них. Техническая сторона этого вопроса меня никогда особенно не интересовала. Почему это не сказывается на рыбах и прочем подобном, мне тоже неведомо, но я полагаю, что дело здесь не только в наличии сравнительно развитого разума, которым обычные представители подводной фауны не обладают. Отторжение само по себе выбивает из колеи, но если вернуться сразу по прибытии, до тех пор, как та среда будет готова принять тебя, а эта отторгнуть, люди могут снова оказаться на борту. Иногда — живые, здоровые, но не помнящие ничего из того, что с ними случилось, и не понимающие, как прошло то время, пока они отсутствовали. Иногда — они могут сойти с ума или погибнуть. А иногда могут и не появиться. Всё это само по себе случается крайне редко и бывает по-разному, — выждав паузу для того, чтобы «Надёжный» сумел осмыслить сказанное, он продолжил: — Но для тебя это будет огромным риском. Если у твоих обожаемых людей ещё будут какие-то шансы, то сам ты, скорее всего, утратишь свою самостность и станешь обычным плавучим корытом без личности и сознания.
— Весь этот маразм противоречит всем известным законам природы, — с трудом осмысливая услышанное, поделился впечатлением рыболов.
— Вот именно: это противоречит лишь известным тебе законам природы. А если исходить из известного людям, то рыболовецкого судна, возомнившего себя потомком драккаров, вообще не может существовать, — всё-таки не сдержался и съязвил Встречающий.
— Ну допустим. А как же те, кто отлучается отсюда по делам? — поразмыслив, осведомился корабль, желая составить как можно более полную картину.
— Они уходят отсюда уже тогда, когда пообвыкнут. Тогда уже риска нет, как, впрочем, и шанса на счастливое возвращение экипажа. Иногда, правда, на борту, как некое остаточное явление, проявляются миражи, повторяющие то, чем когда-то на самом деле занимались те, кто когда-то там ехал, летел или плыл, — доброжелательно и с сочувствием, словно наивному ребёнку, ответил колосс. — Советую тебе как старший: не делай глупостей, брось ты эту затею.
— Я имею право на собственные ошибки, — заверил «Надёжный». — Расскажи мне, как вернуться обратно.
— Если хочешь, — внезапно прозвучал новый голос, в котором звучала вся глубина прожитых веков. — Я помогу тебе в этом. Но за последствия — не ручаюсь.
Корабль не сразу осознал, кто обращается к нему на этот раз, но вскоре застыл, поражённый догадкой, которая тотчас же подтвердилась.
— Всё верно. Я — сам океан. Обычно я просто наблюдаю со стороны за тем, что происходит во мне и вне меня в мире, но иногда — как, например, сейчас — могу высказать своё скромное суждение. Так уж вышло, что мне слегка интересны твои мотивы. И я хотел бы спросить: малыш, что тебе до людей? Я существовал ещё до того, как во мне появились первые рыбы, до того, как на Земле появился первый человек, следил за тем, как были построены первые на свете пирамиды или как ушла под воды Атлантида. А люди и остальные суетились, размножались и умирали. Я видел, как они сооружали и выпускали в плаванье тебя лично и многих подобных тебе. И я повторяю: что тебе до них? Их цивилизации, возникающие и гибнущие, живут всего лишь жалкое мгновение. Конечно, и вы, на мой взгляд, существуете немногим больше если и не всего человеческого рода, то, во всяком случае, отдельно взятого человека. Вы тоже живёте один жалкий миг, рождаетесь в верфи, сходите на воду и суетитесь, пока людям есть от вас какая-либо польза. Возможно, хотя бы это немного объясняет, почему они так важны для тебя, но ведь при этом они совершенно не важны для многих других, — продолжал могучий и деликатный голос, подобный латной рукавице в шёлковой перчатке.
— Я не буду говорить за всех. И не стану претендовать на истину в последней инстанции. Говорю лишь от себя и лишь то, как сам это вижу. Им — неприятна сама мысль о том, что кто-то решает что-то за них и использует в личных целях. Забыв, однако же, о том, что, если бы у людей не было личных целей, они не строили бы нас, не запускали в воздух самолёты и не спускали на воду корабли. Особенности отношений создателей и созданий, конкретно взятых людей и людей вообще, вопросы долга и ответственности одних перед другими пока оставим в стороне. В данный момент меня интересует не всё человечество в целом, а вполне конкретные люди — Лейф Сигурдссон, Ульве Асмундсон и остальные, кто был у меня на борту. И если верить тому, что было сказано, то время дорого. Поэтому, если только возможно, я попросил бы не откладывать моё возвращение, — не колеблясь ни секунды и не взвешивая возможности и риски, поторопил «Надёжный».
Если имелся хотя бы мизерный шанс спасти экипаж, без единого шанса спастись самому, — то он, не раздумывая, был готов заплатить эту цену. Свобода виделась для него не просто как возможность совершать всё, что заблагорассудится и когда заблагорассудится, не считаясь ни с кем никогда, но и как право возложить на себя какие-либо добровольно взятые обязательства, придерживаясь их не потому, что не можешь поступить иначе, но потому, что желаешь поступать именно так. Свободомыслие заключалось не в том, чтобы из фанатика одной идеологии превратиться в фанатика другой, но в том, чтобы иметь возможность выбирать свой путь осознанно и без давления. И даже предвидя, что может пойти ко дну, он был готов потонуть со знанием того, что, во всяком случае, плыл верным курсом в сторону берега.
— Ты сказал немало, но так и не ответил на мой вопрос, — терпеливо произнёс океан, имеющий в запасе целую вечность, которой, к сожалению, не было ни у корабля, ни у его экипажа.
— Да вот не знаю я, как это лучше объяснить. И времени на это нет. Скорее, громадная лужа, если ты, и правда, можешь сделать то, о чём говорил; или нам не о чем с тобой разговаривать, — не ожидавший от самого себя подобной дерзости, корабль продолжал: — Да, я прекрасно понимаю, с кем я разговариваю. Можешь устроить бурю, разбить о скалы, затянуть в водоворот. Мне всё равно. Но я прошу тебя только об одном — верни мне моего капитана и его команду.
— Ну что ж, будь по-твоему, козявочка, — беззлобно ответила «громадная лужа». — Признаться, я первый раз встречаю такое крошечное и нетерпеливое судно.
— Прощай, — полагая, что расстаётся с молодым кораблём навсегда, напутствовал Встречающий. — Полагаю, что мы больше уже не свидимся. Я не стану переубеждать или отговаривать. Поступай так, как считаешь нужным: это твой выбор, и я буду уважать его в любом случае. Но мне хочется, чтобы ты напоследок просто подумал о том, что никогда не оказался бы здесь, среди нас, если бы сам, в глубине души, этого бы не хотел.
— Как знать, — не тратя время на полемику, ответил «Надёжный». — Желаемое не всегда соответствует правильному. А спорить в данный момент о том, что и почему я считаю правильным, я не собираюсь.
И, обведя взглядом воду, великана и целую рать самолётов и кораблей, добавил:
— Прощайте!
— А знаешь, ты ведь и вправду чем-то напоминаешь мне драккар, — заметил океан за мгновение до того, как всё окружающее внезапно сделалось исчезающим и далёким.
Капитан и его верные товарищи по работе, ощутившие в первое время некоторое недомогание, схожее с ощущениями от похмелья, с недоумением отмечали моментально изменившуюся погоду, поскольку их окружали ясное небо, спокойный ветер и безмятежное море. Непостижимым для них образом солнце успело переместиться, а недавно, казалось бы, пойманные рыбы лежали неподвижно, не подавая малейших признаков жизни. Мысли возвращались постепенно, принося осознание того, кто они и где, собственно, находятся.
Как бы то ни было, не найдя каких-либо явных потерь и поломок, но имея свои насущные незавершённые дела, норвежские рыболовы потеребили свои рыжие бороды и, не придя к единому мнению о случившемся, решили помалкивать о том, чтобы их всех не приняли за психов. За исключением, конечно же, капитана, которому это уже не грозило, но который при этом согласился на просьбу товарищей ничего не рассказывать посторонним.
Корабль благополучно прибыл в порт, пусть и задержавшись впервые за столько времени. Капитан продолжал сочинять стихи, разговаривать со своим кораблём, писать картины и играть на скрипке, а его люди — ловить рыбу и уделять свободное от работы время любимым жёнам, родителям и детям. Лишь кораблю с названием «Надёжный» больше не снились сны. А древний, почти как сам мир, океан размышлял в это время о том, что не только люди привязываются к дорогим для них вещам так, что готовы пожертвовать ради них если и не всем, то очень многим. Порой случается совсем наоборот.
Похожие статьи:
Рассказы → Личина
Рассказы → Оркаизация
Рассказы → Фантастические стихи на рус. и англ. (со звуковым сопровождением)
Рассказы → Нереальность (квест) [Сценарий игры об Ином Мире и Децербере]
Рассказы → Роман "Три фальшивых цветка Нереальности" (Треки 1 - 5)
