На первый взгляд, улица была пустынна и безлюдна. Я долго стоял у окна, разглядывая мокрые плиты мостовой, и, вслушиваясь в слабую перекличку ночных шорохов, пытался убедить себя в том себя, что прозвучавший в тумане голос явился результатом бессонницы, которая, как известно, обостряет слуховые галлюцинации. Но, оглядев ночную панораму ещё раз, задерживаясь взглядом на каждой мелочи, я заметил чью-то тень, маячившую под развесистой мадроньей, что росла как раз напротив моего дома.
У ствола дерева чернело неясное крупное пятно, поначалу принятое мной за перевёрнутую рекламную тумбу. Разглядеть, что это такое, сразу не представлялось возможным: тусклый свет уличного фонаря не проникал под густую крону. Но по мере того как я вглядывался в загадочное образование, его контуры стали проясняться, пока, наконец, не обрели очертания мужской фигуры, примостившейся у мадроньи в позе человека, потерявшего ключи от квартиры. Заметны стали широко расставленные ноги, немного согнутые в коленях, и правая рука, протянутая растопыренной пятернёй к земле. Другой рукой мужчина опирался на странного вида трость, украшенную какими-то нелепыми завитушками. Немного удивляла посадка головы незнакомца. Она не держалась прямо, а всё норовила завалиться вперёд, словно не могла находиться долго в состоянии равновесия.
В течение нескольких минут я с пристрастием разглядывал удивительный силуэт, затрудняясь решить для себя что-либо. Поспешность сделанных выводов иногда чревата разрушением действительности. В выжидательной позе незнакомца присутствовало что-то очень близкое и знакомое, но вместе с тем пугающе чужое и опасное. В темноте все чувства обостряются. Я испытал мимолётное желание отступить назад и раствориться в глубине комнаты, создав видимость необитаемого жилища, но момент был упущен: меня уже заметили. Ночной гость, судя по всему, проводил такие же ответные наблюдения и следил за моим появлением в окне с тем же цепким вниманием. Второй раз окликать меня он не собирался, то ли считая это излишним, то ли ожидая каких-то действий с моей стороны.
Приоткрыв оконную раму не более чем на ширину рта, собравшись с духом, я окликнул неизвестного, спросив, кто он такой и чего ему нужно.
Сперва последовала долгая пауза. Гость сосредоточенно молчал, словно, перебирая в уме варианты ответов, выбирал из них наиболее подходящий. Затем я услышал густое, трудноразличимое мычание, весьма отдалённо напоминавшее человеческую речь. Таящийся под ветвями пришелец не очень внятно сообщал, что принёс одну вещь, некогда утерянную мной, которой я будто бы очень дорожил. Он хотел вернуть мне мою пропажу, не требуя за это никакой награды. Мне надлежало лишь спуститься вниз и открыть ему дверь. Ночной порученец приносил извинения за причинённое беспокойство и заверял, что уйдёт тотчас же, как только отдаст мне то, что принёс.
Сердце моё сжалось в комок. Недобрые предчувствия слишком досаждали мне последнее время, чтобы можно было с лёгкостью отмахнуться от такой встречи. У меня не было желания выяснять, что это за вещь, тем более не хотелось открывать ради этого среди ночи дверь кому бы то ни было. По-прежнему пользуясь приоткрытым окном как единственным средством связи, я крикнул, что произошла явная ошибка, и что я ничего не терял. Бескорыстного порученца я просил удалиться, но чтобы труд его не остался неоплаченным, бросил на улицу кошелёк с несколькими серебряными монетами.
Однако посыльный не спешил выполнять мою просьбу. На упавший кошелёк он даже не взглянул, а только закряхтел, дивясь моей несговорчивости. Затем вновь принялся пояснять необходимость передачи из рук в руки. По его словам, это было крайне важно. Он настаивал на том, чтобы я обязательно сам открыл дверь и пригласил его войти.
Вид, поведение, манеры незнакомца, его поза, заваливающаяся голова - всё изумляло до испуга. Очень странным казалось звучание голоса. Он то раздавался вполне отчётливо и ясно, то словно проваливался в какую-то звуконепроницаемую прострацию, прорываясь наружу обрывками фраз. Казалось, за щеками говорившего находятся горячие картофелины, которые он не в состоянии ни выплюнуть, ни проглотить. В итоге его обращение слилось в неразборчивую массу, состоящую из одних безударных гласных. И понять уже ничего было нельзя.
Я до боли в глазах всматривался в застывшую под мадроньей фигуру, всё более обнаруживающую сходство с главным объектом моих угрызений совести, и никак не мог понять, кто же передо мной на самом деле? Это была какая-то помесь неясности и жути. В конце концов, что мне собираются передавать?! Убийственный ответ напрашивался сам собой, но поверить тому противилось всё моё существо.
«Нильфомил, это вы?» - чуть было не вырвалось у меня, но, вовремя сдержавшись, я только крикнул незнакомцу, чтобы он продемонстрировал принесённую им вещь.
Бормотание под деревом сделалось совсем уже нечленораздельным. Издав что-то похожее на рык, в котором прозвучали нотки странного удовлетворения, ночной гость выпрямил спину, словно сбрасывая с плеч невидимый груз, отлепился от ствола и, тяжело опираясь на трость, двинулся вперёд. Идя, он как-то странно приседал и кренился то в одну, то в другую сторону, как будто вот-вот собирался завалиться набок. Когда незнакомец оказался в световом конусе уличного фонаря, стало видно, что у него действительно есть немало шансов называться Нильфомилом… И всё-таки это был не он. Пропорции моего друга никогда не отличались такими нелепыми, несуразными масштабами.
Лицо ночного гостя скрывала широкополая шляпа с чёрным эгретом, насаженная на голову неоправданно глубоко. Из-под низко свисавших полей можно было разглядеть только пухлый подбородок и рот, раскрытый очень широко и застывший то ли в гримасе судорожного смеха, то ли в попытке вдохнуть побольше воздуха. Огромная голова тяжело и медленно ворочалась по сторонам, словно, осматриваясь, гость пытался заново оценить обстановку.
Чернея фантастическими контурами, грузная нелепая фигура выплыла из-под мадроньи, покачиваясь на толстых, словно набитых ватой, ногах, сделала несколько неуверенных шагов по направлению к моему дому. Затем незнакомец остановился, как бы переводя дыхание, и, отвесив церемонный поклон, жестом приветствия протянул вперёд правую руку… и тут уже мне пришлось изо всех сил вцепиться пальцами в подоконник, чтоб не упасть…
На руке «Нильфомила» красовалась моя перчатка - именно она! - серая, матерчатая, с красными ромбиками на фалангах, та самая, что исчезла когда-то в бездонном чреве Улитки вместе с прутом, оторванным от могильной ограды, а с недавних пор взялась изводить меня своими таинственными посещениями. Теперь, «воскресшая из небытия», она плотно облегала кисть правой руки ночного пришельца, являясь, похоже, главной причиной его визита. Да и сам оградный прут, как выяснилось, находился рядом. Им оказалась «странного вида тросточка» с «нелепыми» завитушками, на которую гость опирался при ходьбе. Все атрибуты загробного шутовства были налицо! Фантом, предрекавший беду, обрёл-таки своё достойное воплощение. Распухшая кладбищенская химера, явившаяся в виде отдалённого подобия моего старого друга, преследовала одну-единственную цель - любой ценой проникнуть ко мне дом! И мой отказ открыть дверь здесь уже почти ничего не решал. Несмотря на широкую, «дружескую» улыбку, ночной визитёр был настроен решительно и беспощадно.
Пока, правда, агрессивность его намерений ничем себя не выдавала. Поза стоящего под окном была спокойна, даже слегка расслаблена, но моя перчатка на его руке смотрелась, как чёрная метка в ладони пирата…
Я продолжал стоять возле беседки, не шелохнувшись, жадно ловя каждое слово рассказчика. От неудобной позы ноги мои затекли, шея заныла, но я не думал покидать свой пост. У меня вдруг начало создаваться впечатление, что сейчас гробовщик проводит сеанс именно со мной, именно мне заговаривает он зубы, через головы всех этих сатиров и вакханок, которые явно собраны для отвода глаз, в качестве безликой, тупо внимающей массовки. Эмпедокл оказался намного прозорливее, хитрее и проницательнее, чем думалось вначале. Уловив сверхъестественным чутьём токи исходящей с моей стороны вражды, он взялся настойчиво усыплять мою бдительность витиеватостью изложения, кружевной вязью роковых сплетений, красотой и одухотворённостью самых бытовых сцен. Даже на меня красноречие Эмпедокла начало действовать усыпляюще, что было опасно само по себе, поскольку могло повлечь за собой ряд непредсказуемых последствий. Слушая гробовщика, я чувствовал, как сладкий яд проникает в мою кровь, помрачая сознание, и как против воли я погружаюсь в глубокий гипнотический сон, наполненный яркими нереальными образами, подобно странствующему рыцарю, посетившему волшебный замок фей. «Спокойно, только не поддаваться, - беззвучно шептал я сам себе, до боли стискивая кулаки и тряся головой, пытаясь отогнать дьявольское наваждение. - Спокойно! Главное, не поддаваться и быть всё время начеку!»
-.. Увидев свою пропажу, я как ошпаренный отскочил от окна, - продолжал Гробовщик, - но тут же усилием воли заставил себя вернуться на прежнее место. Ни в коем случае нельзя было поддаваться панике, а главное, показывать, что я чего-то испугался.
«Послушайте, любезный, - вновь собравшись с духом, закричал я, обращаясь скорее к себе, чем к страшному гостю. - Уверяю вас, что произошла ошибка! Клянусь всеми святыми угодниками, а также преподобным Трифоном, изгонятелем злых духов, я ничего не терял, а из всего утерянного мной за последние годы нет такой пропажи, ради которой стоило бы открывать дверь в полуночные часы. Образумьтесь, кем бы вы ни были, и подите прочь! - первый раз в жизни я пожалел, что в моём доме нет никаких икон: прежде я всегда придерживался либерально-языческих взглядов. - С нами Крестная Сила!.. Да воскреснет Бог и расточатся врази его!!.. Уходите, Нильфомил!»
Забывшись, я всё-таки назвал его Нильфомилом, и на этом имени голос мой едва не сорвался на фальцет. В тот же миг мне открылась ещё одна особенность гостя, ставшая заметной только после того, как он, придвинувшись ещё ближе, оказался в фокусе уличного освещения.
Рот лже-Нильфомила НЕ ДВИГАЛСЯ ВО ВРЕМЯ РАЗГОВОРА!!...
Широкая «дружеская» улыбка, всё так же неотразимо «сиявшая» на его лице, сохраняла свою противоестественную растянутость на протяжении всей нашей беседы! Теперь это смотрелось, как прорезь в гипсовой маске. Издаваемые звуки беспрепятственно вылетали из раздутой утробы и формировались в подобия слов без помощи губ, зубов и языка. Кто-то другой говорил за него; кто-то неизвестный, облёкшийся плотью, одеждой и атрибутикой моего друга, действовал от его лица. Страшное чревовещание открывало глаза на многое.
- Что с вашим ртом, Нильфомил? - не сдержавшись, воскликнул я, похолодев от ужасных догадок. - Почему он не двигается?! Что с вами?!..
Произошло мгновенное смещение мизансцены.
Сразу замолчав, «Нильфомил» зашевелился с явным намерением возобновить своё продвижение и сделал, опираясь на трость, ещё два шага… но на большее его не хватило. И без того ненадёжные «ватные» ноги его вдруг подломились и, оступившись на ровном месте, он неуклюже плюхнулся на землю, словно огородное пугало, сброшенное с шеста. Я наблюдал за происходящим, затаив дыхание.
После этого начало происходить нечто невообразимое. Фигура, ворочающаяся на плитах мостовой, конвульсивно дёргалась, совершая телодвижения, не имеющие ничего общего с человеческой природой. Была предпринята пара попыток вновь подняться на ноги, но обе они окончились неудачей. Тогда существо, похожее на Нильфомила, ничуть не смущаясь своим новым положением, довольно уверенно поползло на брюхе вперёд и, перемещаясь таким образом, сумело быстро преодолеть расстояние, остававшееся до моего дома. Затем оно заползло вверх по ступеням крыльца и, оказавшись у дверей, рукой в серой перчатке ухватилось за дверную ручку…
Если до того момента я ещё тешил себя надеждой /пусть даже весьма призрачной/, что Нильфомилу всё же удалось чудесным образом выбраться из гибельного Чрева и он остался жив, то сейчас все сомнения насчёт его таинственного воскрешения разом отпали. Теперь прояснялось всё до конца: и непомерно раздутое туловище «Нильфомила», и его «ватные» ноги, и колышущийся, словно наполненный ртутью живот, и перекошенный застывшей улыбкой рот и всё остальное… Мне была представлена лишь полуистлевшая наружность моего бедного друга, хоть и с трудом, но всё-таки узнаваемая. Нутро Нильфомила, опустевшее благодаря дружным стараниям Червя и Жука-могильщика, теперь находилось во власти другого существа, не менее отвратительного, но куда как более опасного. Именно оно принуждало расползавшуюся по всем швам оболочку вести себя должным образом, передвигаться, вступать в общение со мной. Оно заставило Нильфомила принести в мой дом нефритовое колье, рассчитывая использовать его как приманку. Мой друг был набит до отказа осклизлой улиточной массой, как фаршированная котлета требухой…
Моё положение усугублялось моим же бездействием. С чувством невыразимой тревоги прислушивался я к нарастающей внизу возне, но преступная вялость разлилась по всему моему телу. Ручка на дверях дёргалась бесперебойно, и колокольчик над входом звенел не умолкая. Сами по себе толчки были пока несильные, скорее «пробные», и я мог бы не волноваться, будучи уверенным в крепости своих дверных запоров. Но на моей памяти были свежи рассказы смотрителя о «заселённом» Улиткой полусгнившем мертвеце, который без особого труда выбрался из теснин бронзового саркофага, в который был уложен. И теперь я точно знал, что никакие двери, пусть даже самые прочные, сваренные из листового железа, не смогут оградить мой дом от нежелательного вторжения.
Неожиданно внизу всё стихло. Шумы вдруг прекратились, смолк колокольчик, перестала дёргаться ручка на дверях. Визитёр отступил, но, конечно, совсем не для того, чтобы отказаться от своей затеи. Ещё более встревоженный наступившим затишьем, я заставил себя вновь подойти к окну и, раздвинув шторы, глянул вниз…
Сперва я ничего не понял; буквально в нескольких метрах от моего окна показалось бесформенное распухшее «нильфомилоподобие». Покрытое грязью и слизистыми выделениями, оно ползло вверх по стене, продвигаясь БЕЗ ПОМОЩИ РУК И НОГ, а лишь за счёт перемещения складок своего желеобразного тела. На кирпичной кладке за ним тянулся жирный блестящий след, по контуру изогнувшегося тела желтели огни уличного освещения. Шляпа с эгретом съехала на затылок, и теперь можно было разглядеть голову того, кто являлся когда-то моим лучшим другом. Глаз как таковых у существа не было. Из пустых глазниц густыми ручьями текла знакомая клейкая слизь. Такие же обильные потоки вязко сочились из ушей. Широкая «дружеская» улыбка растянула прорезь рта до такой степени, что в уголках губ обозначились глубокие трещины. Они расползлись на всю ширину лица, и в образовавшуюся «улыбчатую» прореху наружу ломтями полезла студенисто- белая масса, уже не являвшаяся для меня откровением. Время от времени распухшее чудовище тыкало в воздух рукой, затянутой в перчатку, как бы напоминая лишний раз, ради чего затеян этот непростой подъём. Страшное восхождение-вползание не прерывалось ни на минуту…
Здесь мера моего противостояния злу исчерпала себя полностью. Храбрый Персей, сражаясь с Медузой Горгоной, смотрел на её отражение в зеркальном щите, чем и спас свою жизнь. У меня такого щита при себе не было. Я опрометью бросился вон из комнаты, не дожидаясь, когда нильфомилообразное доберётся до моего окна и, продавив своей студенистой массой стекло, ввалится в мою спальню. Поток событий захлестнул меня. Иногда наступают моменты, когда каждому воздаётся по резвости его ног и по способности вовремя находить верный путь к отступлению. Выбегая в коридор, успев только прихватить ключ от запасного выхода, я молил бога о том, чтобы проржавевший замок на дверях, имевший обыкновение заедать, сработал на этот раз безотказно…
А уже чуть позже, когда я выскакивал через чёрный ход на улицу, только три чувства владели мной, определяя стиль и характер моего поведения. Это - во-первых, острая светобоязнь /в темноте я чувствовал себя более защищенным/, во-вторых, потребность в нарастающем ускорении и, наконец, третье…
Про третье мироощущение Эмпедокла на момент его бегства из собственного дома узнать не удалось. Кто-то вдруг негромко окликнул меня сзади по имени и, обернувшись, я увидел Льюиса, притаившегося за кадкой с флорентийской магнолией. На этот раз мой друг был наряжен в чёрное кружевное платье феи Карабос из «спящей Красавицы», из чего сам собой напрашивался вывод, что его обожаемая зеленоглазая фея должна явиться на бал принцессой Авророй. Сейчас жесты моего друга были какими-то по-особому призывно-тревожными, и я подумал, что, быть может, ему удалось что-то разузнать про Гекату.
Похожие статьи:
Рассказы → Пленник похоронной упряжки Глава 2
Рассказы → Пленник Похоронной Упряжки Глава 3
Рассказы → Пленник Похоронной Упряжки Глава 4
Рассказы → Пленник Похоронной Упряжки Глава 1
Рассказы → Пленник Похоронной Упряжки /Пролог/
Спасибо. 
с большими спасибамт, слизью чужого и букетом фоорентийских магнолий
Да, параллели с "Чужими" действительно прослеживаются. 
Но ведь у меня слизь не как средство устрашения, а как таковая, то есть как необходимая деталь улиточного декора. 
Без этого не обойтись. А так бы я ни-ни. Я сам противник всяческих заимствований и подражательств. 
