Хлор

Победа достаётся тому, кто сгниёт последним

(Антуан де Сент-Экзюпери)

Хлорная атака случилась вечером. Журавлев сидит на дне сырой траншеи и не хочет закрывать глаза. Еще вчера утром он видел их всех живыми, в полдень его посылают в обозы, а уже сегодня наутро они лежат в трупной яме с вывернутыми наизнанку легкими и гладкими свинцовыми лицами. И как только Журавлев закрывает глаза, он видит их.

То здесь, тот там раздается разрывающий грудь кашель. Тугой и хлюпающий. С тех пор, как Журавлев вернулся на позицию, умерло еще десятка с два. Санитары не успевают с носилками и отволакивают солдат на своих горбах. Им помогают другие солдаты.

— Германец, сын собачий, — рядом садится дядька Лукич, ему вчера тоже досталось, но держится он молодцом, — намордников не всем хватило. Сырыми тряпками обворачивались, а что супротив хлора твоя тряпка…

Журавлев ничего не отвечает. Он ничего не хочет отвечать. Одно только это слово – «хлор» — наполняет все внутренности ужасом, заворачивает в узел кишки.

— Нет, ты убей меня пулей. Ну, на штык насади. А не подлюкой трави, как собаку, — продолжает Лукич и сочно харкает желтыми соплями. Соплей намного больше, чем всегда. Должно быть, это тоже от вчерашнего. Он вертит в руках свою глиняную трубку, но не закуривает.

— Кухня!

Журавлев поднимается и, почти не пригибаясь, идет вдоль траншеи. Обед – событие. От кухни до кухни проходит существование. Но, когда случается возможность наполнить себя горячим, радуется душа, и весь Журавлев – тоже радуется.

Котелок жжет руки, но это даже приятно. Пока донесешь до позиции – остынет, поэтому Журавлев неспешно располагается неподалеку и насыщает свое изможденное тело хлёбовом из ботвы. А когда облизывает и пихает ложку обратно в карман, мертвецы с вытаращенными глазами возвращаются. На Журавлева нападает такая тоска, что хоть сейчас к немцу в траншею – только б не тосковать. Но приказа к атаке нет уже несколько дней. Водки не видно больше месяца. И Журавлев продолжает тосковать. Он ищет себе занятие. Какой-то офицерчик хочет его заставить помогать закапывать трупы, но Журавлев убегает от него, потому что не хочет еще большей тоски.

— Сейчас свадьба будет, — говорит кто-то.

И точно: вскоре жужжит первый снаряд.

Журавлев опускается на дно траншеи и с ленивым любопытством гадает: где тот опустится. Взрыв ухает около перелеска. Второй – чуть ближе.

— Пристреливается…

Журавлев лежит в обнимку с трехлинейкой, чтобы в нее не попал осколок, и пытается считать взрывы. Больше, чем до ста, он не умеет, но обычно этого достаточно. Иногда он сбивается, когда снаряд падает совсем близко. Тогда вздрагивает земля, сверху сыплется земляная крошка. А то и осколок раскаленным шмелем шлепнется рядом. Или послышится чей-то вскрик. И от этого душа сжимается, кишки скручивает в тугой узел, выдавливая съеденную недавно ботву.

Журавлев знает, что в ближайшие полчаса придется лежать пузом в луже, а потому покорен судьбе, только крестится и шепчет молитвы. Совсем как бабка Устинья во время грозы. Так бывает почти каждый день. Потом обстрел так же внезапно заканчивается. Немец обстреливает наши траншеи аккуратно после обеда.

Но это все равно лучше хлора.

Но бывает, что обстрел все не заканчивается. Тогда на Журавлева нападает оцепенение. Он верит, что больше не будет живым и начинает бояться. Он вспоминает всех, кто остался дома, и прощается с ними. Больше всего Журавлев боится, что его разорвет снарядом на мелкие кусочки. Тогда не найдут и не похоронят. Он уже видел эти страшные клочья человеческих тел, перепачканные и крови и грязи. Мертвые руки, вцепляются в землю, мертвые головы распахивают в беспомощном крике рты, куски внутренностей.

Нет, пожалуй, хлор еще страшнее.

От пули еще можно остаться живым, даже на пенсион отправят. Снаряд бац – и ничего не чувствуешь. А хлор – хлор это то, от чего придется принимать смерть мучительно и по капле. Потом лежать в покойницкой яме с желтыми выпученными глазами, дожидаясь, когда умрут остальные. Только тогда и закопают.

С диким воем над головой проносятся осколки, густо посыпает землей и вырванными камнями. Это тяжелая граната разорвалась совсем рядом.

И наступает тишина.

— Никак всё…

— Кого жанило?

— Все целы?

В траншеях начинается шевеление. Поднимаются серые люди, стряхивают с себя землю. Кто-нибудь обязательно шутит. И это хорошо. На этот раз пронесло. И крика дозорного о том, что немец в атаку идет, не слышно. Это тоже хорошо.

— Погладил только. Ла-а-асково.

— Ага, если б захотел – вдарил как следовать.

Теперь нужно выгребать завалы, выправлять бревна.

С дальнего конца траншеи звучит протяжный крик. Кого-то там зацепило.

Интересно, наши батареи сегодня ответят?

Но батарея у леса молчит. Спину кусает особенно надоедливая вошь. Журавлев бьет себя по лопатке, пытаясь раздавить неугомонную тварь.

— Ты меньше тоскуй, вошь – она от тоски у служивого заводится, — советует всегда дядька Лукич. Но Журавлев не тосковать не может и даже хочет поскорее пойти в дело; но приказа к атаке все нет. Слышно, что на всем фронте готовят какое-то особо крупное наступление, Журавлев порой верит этому, а порой и нет.

Вечером над позициями стрекочет ероплан. Не так, чтоб высоко, но из трехлинейки не снять. Черный, на фоне сине-малинового неба, не понять — наш или немца. Не кружил, просто пролетел, стало быть, не разведчик. Да и что разведывать: за эти дни ничего не сменилось; все, что нужно, поди, уже разведали.

Ероплан пролетает вдоль траншей и скрывается из вида.

Ночью над германскими позициями поднимается два столба из света. Но что это такое, никто объяснить не умеет. Всматриваются в нейтральную полосу, освещенную всполохами ракет, но по рытвинам не пробегает даже крыса. И над брустверами не видно движения, только трубы перископные торчат.

С утра ветер дует в нашу сторону. Это означает, что могут пустить хлор. Журавлев готовит тряпку и настороженно прислушивается, не прозвучит ли команда. Но над полем только осенний туман, это не хлор. Рядом Михрютка прилаживает к ботинку каблук. И Журавлев успокаивается. За ночь на дно натекло немного воды. Пока не превратилось в глубокую лужу, нужно вычерпать. Скоро наступят ливни, тогда через кротовые норы хлынет. Заделать бы прямо сейчас, но нор покамест не видно. Да и какой резон: а вдруг завтра и тебя женит или вперед придется. Да и не хочется.

Кухня приезжает только в обед, поэтому по утрам каждый снедает, чем может. У Журавлева осталось немного хлеба.

— Вот в японскую сухари крошеные жрали, ну чисто земля была, — рассказывает Лукич, — черные. А теперь хлебушек. Воюем.

Парамонов обязательно прогундит что-нибудь про офицерские харчи. С германской стороны тянет аппетитным дымом.

Чтоб не слишком урчало в животе, Журавлев жует свой хлеб основательно, высасывая из каждого кусочка все соки. Начинают гадать про виденные давеча столбы. Все соглашаются на том, что немцы перепугались ночного налета и стали освещать небо какими-то новыми прожекторами. Впрочем, про то, что небо до того было тихое, все молчат. Алешка что-то сосредоточенно ковыряет пальцами в котелке. Потом вытаскивает и внимательно рассматривает.

— Братцы, пуля! – поднимает удивленное лицо, — ей Богу, пуля! Только что прилетела.

С германских позиций слышится сухой хлопок.

— Ай, убил! – крик совсем неподалеку.

Журавлев поворачивается на возглас и видит, как медленно валится часовой. К нему уже бежит санитар, но беспомощно разводит руками. Мертвого уносят, закидывают красную лужу землей, возвращаются к своим делам.

Хр-р-р-о-о… Будто ниоткуда, приближается невидимый снаряд. И сразу же – оглушает треск разрыва. Журавлев валится на бок, его засыпает землей, а над головой с тугим бр-р-ж-ж разрезают воздух крупные осколки. Если обстрел не после обеда, то верно жди атаки.

Новый снаряд проносится совсем низко, Журавлеву кажется, что над ним пролетел поезд. Трясется земля, где-то кричат, звонко падают вырванные бревна.

— Пресвятая Богородица… вынеси.

И со стороны немцев накатывает грохочущая лавина огня. И уже не слышно отдельных выстрелов или разрывов – все сливается в единый грохот, землю колотит, бьет и выворачивает. Журавлева почти засыпает землей, но он и не думает откапываться. Как будто тонкая рыхлая насыпь защитит от раскаленной шрапнели. Ох, неспроста вчера тот ероплан летал.

— Богородица… защитница…

Вдруг ударяет так сильно, что Журавлева подбрасывает и роняет брюхом вниз, отбивая потроха. Разрывы слышны, но как будто бы издалека. По щекам размазывается теплое и липкое, рот наполняется соленым. В бессильном ужасе, Журавлев вжимается в бревенчатую стену траншеи и всем телом слушает, как дрожит земля. Над ухом визжит крыса – и он снова все слышит. Но в глазах так же темно, руки сделались мягкими, почти не чувствуют винтовку.

В-в-р-р-а-х-х-х… Журавлева опять подбрасывает и швыряет на противоположную стену, горячий ветер проносится мимо лица. Где-то сбоку качается небо, заполненное черным дымом. И на этой черноте отчетливо белеет облачко шрапнели.

Голова гудит, и земля все так же гудит. Медленно Журавлев выходит из глухой темноты. Но не знает, как долго был в беспамятстве. Правый бок болит. Журавлеву вдруг чудится, будто у него что-нибудь оторвало. Он пересиливает боль и неуверенными движениями ощупывается. Шевелит ногами. Слава Богу, только оглушило. Журавлев нашаривает присыпанную землей винтовку; кажется, в порядке. Выплевывает изо рта земляную жижу.

— Помилосердуйте, братцы.

Журавлев ищет глазами и не сразу замечает в той шевелящейся окровавленной грязи, что недавно было Алешкой. Только бельма белые торчат.

— Помилосердуйте…

Журавлев не знает, чем помочь ему, но все равно ползет. Когда до Алешки остается не больше сажени, замечает, что тот затих. И снова накрывает взрывом. В траншею валится кто-то в офицерской форме и отползает. Журавлев рад, что видит живого человека, и окликивает его. Тот поворачивается, Журавлев признает франтоватого поручика Юнусова. Только каким хреном его занесло в передовую траншею?

— Живы, ваше благородие?

— Ну, видишь, что живой же.

— Да. Ага.

— Я в командный пункт. Он на старом месте?

— На старом. С чего бы ему быть на новом.

Юнусов пригибается и на согнутых ногах устремляется вдоль траншеи. Неспроста он здесь. Возможно, даже дело.

Свистит одинокий снаряд, разрывается где-то уж совсем далеко, и сразу падает тишина. Журавлев лежит и не верит, что это все. И тому, что остался жив, тоже не верит. Если теперь будет атака, то нужно себя привести в готовность. Он прилаживает к винтовке штык, но продолжает лежать на дне траншеи и прислушиваться. Тут резко звенит свисток, призывая занять позиции. Да, немец пошел.

— Ну приходи, я тя встрену, — бормочет Журавлев и кое-как поднимается в траншее. Невыносимо болит в боку, винтовка кажется стопудовой.

Над нейтральной полосой нависли дым и земляная крошка, сквозь эту муть едва просматриваются мотки проволоки. Сейчас оттуда должен показаться враг. Сейчас. Вот сейчас. Он уже идет. Чтобы убить Журавлева. Приготовить гранаты. И вот с нашей стороны слышен хищный свист мин. В земляном тумане один за другим режутся короткие всполохи. Журавлев кидает туда две гранаты, хотя по-прежнему ничего не видно. Он не знает, попал или нет. Но когда появляется первый немец, Журавлев медлит с выстрелом. И из дыма вырастает сразу несколько черных фигур, в руках странные ружья с длинными рукоятями. Фигуры бегут изо всех сил и стремительно приближаются. Справа и слева тарахтят наши пулеметы, слышатся взрывы ручных бомб. Смерть с каждым мигом ближе. Журавлев прижимается к винтовке, ловит на мушку бегущего, нажимает на спуск. Винтовка вздрагивает, но фигура продолжает бежать. Ручку вверх, на себя, от себя и вниз. Выстрел. Фигура проваливается. Вверх, на себя, от себя, вниз. Выстрел. Мимо. На себя, от себя. Выстрел. У самого уха холодный ветерок и короткий свист. На себя, от себя. Выстрел. Попал или нет – не важно, надо стрелять. От себя, вверх, выстрел. Перезарядить магазин. Коробка в трясущихся руках никак не хочет входить. Вот. Вошла. Желтый патрон уходит в ствол. Уже близко, уже различить лица бегущих. Они искажены свирепым оскалом. Последний выстрел в упор, в грудь. Разрывается гимнастерка у самого горла. Немец валится на спину. Но сразу двое врываются в траншею. Их короткие ружья оживают. Трещат, как винтовки, но плюются огнем, что твои пулеметы. Журавлев бросается под ноги одному, выхватывает лопатку и не глядя опускает ее на лицо врагу. Чувствует, что удар пришелся мимо, и наносит другой. Оба барахтаются в грязи, в остервенении вгрызаются в живую плоть. С немца скатывается каска, и Журавлев бьет лопаткой в темя. Не слышит, а скорее чувствует хруст костей. Немец обмякает, а Журавлев дико озирается. На него падает тело в мышиной шинели. Он хочет драться, но то мертвец. Кто-то уже пробил ему грудь.

— Ну, иди сюды, — ревет Журавлев, и кровь ползет по его лицу. Лопатка скользкая и липкая – тоже от крови.

— Ах, забодай!

Он видит сгорбленную спину в немецкой шинели и с размаха втыкает в нее лопатку. Сукно не прорубается сразу, немец скатывается влево, под ним полумертвое усатое лицо, Журавлев опускает руку с лопаткой на немца, но тот успевает оттолкнуться ногами, и Журавлев падает в грязь. Нависает грязная харя с ножом. Рожа пыхтит и что-то воняет по-своему. Журавлев чувствует, что слабеет, но в этот момент кто-то бьет немца сзади. Харя орет и отваливается. Журавлев врубает лопатку прямо в рыжие усы и изо всех оставшихся сил налегает на черенок. Хрустит, ошметки теплой крови летят в Журавлева. Лопатка легко входит в голову и упирается в землю. А рядом Свищ машет траншейной дубиной. Ладно так машет, гвозди аккурат в морды вколачивает. Журавлев спешит на помощь Свищу, тот отбрасывает одного насевшего, принимается за другого, Журавлев хватает нож и втыкает лезвие в немецкую спину. Почти по самую рукоятку. Немец свирепеет и рвется на Журавлева, тот успевает ткнуть ножом еще раз, наугад, и в это время что-то тяжелое рушится на голову, проваливает в черноту.

Из избы выходит батя. Живой и веселый. Топает валенками и радостно гогочет. Потом приседает и весело указывает за спину Журавлеву:

— Хлор! Гляди-ка, хлор!

Журавлев дергается изо всех сил и выползает из мутного онемения. В пустой голове только гул. Потом издали различается отстук пулеметов. Он раздирает глаза и видит над черной стеной траншеи дымное небо. Рядом никого, только наверху стрекотание пулеметов. Догадывается, что наши гонят немцев прочь. С усилием переворачивается набок и видит перед собой длинное тело в немецкой форме. Сверху – грязная светлая сумка. Журавлев догадывается, что это от намордника. Стягивает ее с мертвеца и осматривает сапоги. Но сапоги худые, резону нет менять на свои ботинки. Намордник пригодится. Журавлев обнимает сумку мертвой хваткой и опять опускается на темное дно. Бати на этот раз не видно.

Ночь. Журавлев чувствует спиной жесткие бревна и пробует шевелиться. Что-то мешает. Он нащупывает сумку и вспоминает ее. Тьма – хоть глаза вытаскивай. Рядом кто-то грустно сопит.

— Эй, — зовет Журавлев в темноту.

— Что? – сразу откликается голос.

— Я живой?

— Да кажись, что так.

— Стало быть… Не в медчасти. Стало быть…

С самого утра над траншеями кипит воздушный бой. Жирными мухами чернеют на сером небе еропланы. Кружат, кружат. Сюда едва долетает стрекот их моторов. С обеих сторон нейтральной полосы слышатся крики, ругательства и свист. Отсюда все кажется ненастоящим, здесь не ревут двигатели, не воет пронизывающий ветер, не стучат по обшивке пули. Вот серый дымок заструился, ероплан начал снижаться, а потом и вовсе развалился. Среди обломков с ужасной скоростью падает пилот. Но его не видно. Другой ероплан тоже задымил, на глазах превратился в факел. Кругами спланировал за горизонт.

— Так кого сбило-то?

— Да поди колбасника.

— Не видать отсель.

Тут с германской стороны вылетают непонятные блины, размером с два ероплана каждый. Блинов три, они плюются ослепительными вспышками, даже с земли режет глаза. Пыхает ото всюду, словно бы пулеметы стоят по кругу. Но это не пулеметы: те так не стреляют. Один замирает и вдруг пропадает из вида. Но через мгновение появляется совсем в другом месте. Несколько вспышек – и сразу два ероплана превращается в факелы.

— Ох ты, что ж это такое творится?

— Германец сын собачий.

— Окружай их, окружай. Отходи…

Наши пытаются уйти боевым порядком, но блины выстраиваются в ряд – и те становятся их легкой добычей. Потом блины стремительно скрываются за горизонтом. С германских позиций раздаются радостные вопли.

— Гребаные колбасники.

По нашим рядам прокатывается рокот злобного негодования. Кто-то посылает пулю немцам. В ответ слышно лишь дружное ржанье.

А позиции после вчерашнего страшны. Журавлев поднимает голову над бруствером и видит повисших на проволоке мертвецов, снять их не дают немцы. Ни к своим, ни к нашим не подпускают, мышь не проскочит. Стучат топоры и лопаты: поправляют разбомбленные блиндажи. Повсюду раскиданы мешки, щепки и выломанные доски. Из рытвин торчат мертвые конечности.

— Дал вчера германец жизни.

— Сам теперь долго не сунется.

— Ужо к обеду и сунется. Запросто не отстанет, в атаку, гляди, пойдет снова, не иначе.

Боль в боку мешает вздохнуть. Журавлев мажет по лицу мутной жижей из умывальника. С последней хлорной атаки тот позеленел. Но теперь у Журавлева есть намордник, теперь не так страшно. Все не тряпица.

Журавлев находит в глубинном окопе неразорвавшуюся мину. Она рыжая, с нарезанными кусочками на железных боках. Он не знает, что с ней делать, и подзывает Василя. Вместе решают доложить. Потом мину с предосторожностями откапывают и уносят.

По позиции проходит слух, будто в следующий раз пойдем в контровую атаку. Но утро идет чередом, а свистка не слышно.

— Никак намяли им бока, не оклемаются.

Приходит почта. Солдаты собираются вокруг и с жадностью вслушиваются в называемые имена. Кому-то везет, и он отходит с бумажным кусочком в сторону. Но если читать не умеет, ждет грамотного товарища. Наконец, письма розданы. Журавлеву сегодня ничего не пришло. Поэтому он присаживается на корточки, заворачивает махорку и слушает других.

— Живем мы слава Богу. Покудова дела наши идут успешно. Хоть и надоела таковая жизнь, но терпеть будем. Степан совсем усерьезился и хочет жениться.

Журавлев закрывает глаза и с дымом вдыхает каждое слово, адресованное не ему. Но приятно причаститься к мирным делам.

— Просим отписать, что у вас нового. Пока кончаем. Храни тебя Бог и всех твоих товарищей тоже пусть Бог хранит.

Письма читаются снова и снова. Иногда просят показать, «где это написано». Читающий с удовольствием показывает. Иногда просят прочесть и Журавлева, потому как грамотный. Но не сегодня.

Потом Журавлев решает высушить ботинки и обмотки. Ноги почернели – то ли от грязи, то ли еще по какой причине – и сразу замерзают. Журавлев прижимается к какому-то костерку и перетряхает над ним заскорузлую рубаху. Вши потрескивают, и от их мук душа Журавлева на минуту наполняется тихой радостью.

Ветер сменяется, тянет трупами. Зато мочой меньше воняет. Хорошо, что не лето, тогда дух становится нестерпимым.

Если снова пошлют в обозы, там можно будет разжиться махоркой. А то и хлеба дадут. Водки и сала нет. Это плохо. Журавлеву сейчас очень не хватает водки. Пожалуй, у немцев что-нибудь имеется. Аккуратный народ немец, пусть и свиньи. Они даже мясо жарят на кострах. Но сигнала на атаку все равно нет. Нет и водки.

Журавлев вздыхает и медленно обувается. Ногам немного теплее. Но бок все так же болит. Или санитарам показаться? Совестно. Скажут – мол, здоровый боров пошел лечиться, струсил. Ничего, авось переможется.

— Совсем черный стал, — сокрушается, — когда ж в баньку-то? Дома ведь я и в поле чище был.

— Да, дома ты, наверное, белее ходил.

Журавлев думает о Степане, который надумал жениться. Кто она? Веселая? Работящая? Как далеко вся эта жизнь, будто и не было никогда. Ровно год назад и он жил, по хозяйству справлялся. А потом оказался здесь – и все отрезало. Остался черствый ломоть.

Ночью лениво хлопают винтовки, потом где-то далеко застрекотал одинокий пулемет. Полыхнули осветительные ракеты. Вылазка? Утром будет известно, что и зачем. Или не будет. Сегодня не сдох – и слава Богу.

Медленное утро поднимается над позициями. День обещает быть сухим и ясным. Журавлев чувствует, что ветер снова в нашу сторону и начинает бояться хлора. Хоть сейчас с ним спасительная сумка, он не чувствует себя в безопасности. Хлор – это громадный мужик в желтом саване, он шагает по траншеям и заглядывает в каждый угол, в каждую щель. И, как только видит, что ты замешкался, зазевался – начинает душить. И нет тогда от него спасения.

— Колбаса, колбаса, — пробегает по рядам.

Журавлев поднимает голову и видит черный дирижабль, всплывающий со стороны немцев. Для поправки артиллерийского огня, не иначе. Стало быть, жди свадьбы. Журавлев основательно вжимается в траншею и крестится.

И точно. Через минуту первый тяжелый удар сотрясает землю. И потом удары долбят один за другим. Люто воют снаряды – что их, что наши – рассекает воздух железный град из осколков, валятся комья земли, синее небо заволакивает черной гарью.

Вдруг – отдаленно звенит снарядная гильза над бруствером. Кто-то колотит в нее штыком. Журавлев прислушивается: не почудилось ли. Господи, хоть бы почудилось. Но за грохотом звенит снова, и в брюхе все проваливается, смешивается.

Хлор.

— Господи, Господи, Господи…

Журавлев приподнимает голову. Тяжелый грязно-желтый туман надвигается стеной. Вот и хлор. Вот как он выглядит. Неужто, это в самом деле, Господи помилуй. И багровые молнии внутри этой стены – взрывы. Чисто преисподня.

Журавлев ищет, где бы намочить тряпицу, мчится по траншее не пригибаясь, как есть. В брюхе ослабело, и он не чувствует, как напустил в штаны. Господи, помилуй! Да у него же намордник есть. Трясущимися руками вываливает все из сумки и хватает намордник. Тот тесный, никак не налезает. А туман уже навис над головой, ядовитая вонь лезет в нос. Господи, Господи… Намордник криво натянут – и сразу все заволакивает желтым дымом. Журавлев тяжело дышит, но вони уже нет. Мимо пробегает солдат, хрипит, хватается за Журавлева и пытается содрать намордник.

— Пошел, дура…

Журавлев отдирает солдата, тот с выпученными глазами падает, корчится внизу. Солнца не видно. Вж, вж… пролетают осколки. Журавлева подбрасывает и ударяет о землю. Теперь туман позеленел, ничего не видно, через залепленные грязью очки только этот страшный туман и обломки какие-то. Преставление, Господи. Как же трудно дышать.

Журавлев на карачках ползет куда-то, ядовитый туман сковывает движения, земля гулко вздрагивает, кто-то надсадно и долго орет. А где винтовка? Начинает шарить вокруг себя, но совершенно не понятно, где оставил. Теперь точно смерть, без винтовки-то он, как котенок. Господи, Господи… И пытается найти место, где оставил трехлинейку, но в желто-зеленой мгле ничего не разобрать. Натыкается на скорчившегося человека с посиневшим лицом. У него из-под шинели торчит дуло трехлинейки. Чужая. Но ему больше не понадобится.

Журавлев не может ничего сообразить, голова разбухает, как котел. Он опускается рядом с синим мертвецом, обнимает трехлинейку, перестает думать и впадает в оцепенение, прежде ему не знакомое.

Чудные образы в этом тумане. Лошади и деревья плывут, изменяются и превращаются в искаженные лица без форм, а потом и вовсе во что-то неведомое, о чем и рассказать нельзя.

Чьи-то ноги бегут прямо по нему, прикладом ударяет по голове. Журавлев силится понять, где он. Зачем это бегут, откуда туман. Он рассеивается. В разрывах уже видны земляные насыпи. Бруствер называется. Да. Бруствер. На нем палка. Зрительная труба. Грязь на очках, ее можно вытереть. Журавлев подносит руку к голове и видит, как пальцы растирают стекло. Теперь совсем ничего не видно. Есть тряпка. Можно почистить ею. Тряпка. Да, так чище.

Унимая крупную дрожь в коленях, Журавлев поднимается и начинает идти, сам не понимает, куда. Его толкают. Сверху чьи-то ноги. Ноги, ноги. Они переступают. Стреляют.

Вдруг все вернулось и получило имена. Выстрелы сверху, зеленый туман почти рассеялся, только внизу стелется весьма густо. Стучат пулеметы – значит, немец в атаку пошел. А в наморднике дышать тяжко, но снимать никак нельзя, иначе – смерть. Тяжелая и лютая.

Неподалеку разорванный шрапнелью человек – от плеча до паха. Белые толстые кишки плавают в кровавой луже неподалеку. «И если они попадут сюда, то запросятся обратно в ад» — вспомнились слова какого-то офицера.

Журавлев вскарабкивается на огневую позицию и ловит на прицел бегущие фигурки. Впереди вдруг вырастает стена из громадных черных кустов, багровые языки взметаются. Наша артиллерия, храни Господи. Огневой вал давит немца к земле, а пулеметы не подпускают ближе.

— Не нравится? А? Что? Не нравится!

Журавлева окатывает лютой злобой. Пусть они сдохнут, пусть они все сегодня сдохнут. Он посылает выстрел за выстрелом в прижавшиеся бугорки впереди.

Взрывы вдруг прекращаются, воздух отчетливо разрезает свисток.

— А-а-а-а-а! – хрипом хрипит Журавлев и вылезает наверх. Справа и слева поднимается ревущая лава. К черту все, сдохнуть – так сдохнуть. Сквозь еще не рассеявшийся зеленый туман и серый земляной дым – вприпрыжку по рытвинам, только бы не переломать ноги.

Немцы поднимаются страшными лицами в намордниках и стремительно приближаются. Журавлев налетает на одного, сшибает прикладом, и завертелось месиво. Штыки, лопатки, траншейные дубины. Серые пятна чужой формы. Рубить их, колоть. Только бы самого не угостили в бок штыком. Хрипят, орут. И вдруг поддались. Журавлев чувствует, что поддались. И вот уже бегут немцы назад, к себе. Но он не хочет отпускать их, он хочет рвать до конца, чтоб сдохли, сдохли, сдохли.

Он бежит вперед и ревет черной бранью. Впереди из-за дыма возникают чужие брустверы, опутанные проволокой. Ее разрывают гранатами, а местами артиллерия уже поработала. Сквозь дым вспыхивают огоньки выстрелов, а справа-то, справа… длинные раскаленные иглы – врезаются прямо в наши ряды, как бритвой, косят. Но что это – некогда думать. Вперед. Сдохнуть – так сдохнуть. К черту все. Траншеи уже близко, ощетинились железной лентой из штыков. Залаяли их пулеметы. Зло завизжали пули. Журавлев падает на брюхо и вдавливает себя в грязь, бок ужасно болит, но это ерунда, он чувствует, как рядом взрывают землю раскаленные куски свинца. Рядом часто дышит поручик Юнусов. Уже без намордника. Прежде чистехонькая, сейчас форма вываляна в грязище, лицо тоже изгваздано. А с той стороны навстречу захлестал винтовочный огонь.

Журавлев понимает, что нужно только вперед, иначе смерть. Но поднять себя не может. Юнусов взмахивает рукой с пистолетом и протяжно кричит, поднимается во весь рост и первым бежит на немцев. С нашей стороны летят гранаты, Журавлев ослабевшими ногами начинает перебирать шаг за шагом и видит, как поручик оседает. Но лава с ревом снова валит вперед. Журавлев прикладом отбивает выставленный штык и прыгает в траншею. Намордник только мешает. Он срывает его. Потом подберет. И вновь заваривается страшная каша из штыков и ножей. Нахрапом наши прут вперед, продавливая врага. В том месте, откуда иглы били, на станке искореженный ствол. А рядом — только посмотри – голые серые люди лежат, цепями к станку прикованы за горло. Да не люди вовсе. Костлявые, как сама смерть, сморщенные, маленькие. А головы вдвое здоровее нашей. Черные ямы вместо глаз. И между ног совсем плоско. Журавлев краем примечает, что совсем там нет ничего. Не то, что как у бабы, а отродясь ничего там не было, кожа только. Но один шевелится, гляди, выбраться хочет. Лопаткой Журавлев сбивает немца, а ногой наступает прямо на голову серому. Та лопается сразу, как пустая тыква. Хлещет черное оттуда.

Сверху опускается удар. Если б не каска… Хряк с красной мордой, перетянутой шрамом, свирепо вцепляется в горло, к глазам тянется, гад. Журавлев изо всех сил тыкает его лопатой, но для размаха тесно. Перед глазами начинают летать мухи. Немец хрипит, закатывает глаза и отваливается, а над Журавлевым нависает озверевшее лицо.

— С тебя должок будет, — говорит.

И сам падает с простреленной головой.

Журавлев рубит лопатой по серой руке с пистолетом. Свинчивает штык и дерется голым штыком. Так пропарывать сподручней. Из горла его хрипом вырыгаются проклятья и что-то звериное. Да и сам он – зверь, готовый голыми руками разорвать всех. Но страшные крики раздаются впереди, все давят назад, кто-то выпрыгивает из траншей. Воняет горелым. Над дерущимися поднимается черный столб дыма. Журавлев видит, как прыгают наверх живые факелы. И через миг впереди встает огненная стена. Лицо охватывает жаром.

Журавлев подается назад, и огненная стена едва не настигает его. Чувствует, как обгорели волосы. Он бросается на бруствер и видит солдат с канистрами за плечами. Из шлангов с воем и шипением бьет огненная струя. Всех выжигают, без разбору. Он вскидывает винтовку и без прицела стреляет в одного. Пуля попадает прямо в канистру, на месте солдата взрывается ослепительный фонтан. Остальные подали назад, а наши уж сверху открыли огонь. Те, кто внизу, сначала шарахнулись назад, но, ободрившись, снова полезли в бой. Теперь немцы окончательно смешались и побежали. Журавлев прыгает поверху и орет, но больше не стреляет, боится попасть в своего. Нога подворачивается на неверной насыпи – и он кубарем летит вниз. Его едва не втаптывают, но он успевает подняться. Захлестывает новая лавина ярости.

— Давай, давай! Так его!

Немцы теперь просто бегут, почти не сопротивляясь. Еще немного – и их вовсе выбросят из траншей. Журавлев видит скорчившиеся над пулеметами тела, по мягким трупам устремляется дальше. Но тут сзади разрывается первый снаряд. Бьют по почти занятым позициям. Огненные столбы стремительно приближаются по всей длине траншеи. Журавлев выкатывается на бруствер и удирает прочь, чтоб не попасть под хлынувший огневой вал, но застревает в проволоке. Раздирая руки, наконец, освобождается, озирается и видит: врассыпную во все стороны бегут назад наши. Вслед им хлещут пулеметы, а по траншеям все колошматят и колошматят из орудий.

— Ну пушечки, ну где же наши пушечки-то, — от горькой обиды выступают слезы, но Журавлев не чувствует их. Он примыкает штык, но колоть им больше некого. Чувствует, как обжигает щеку и понимает, что это пуля и надо отходить.

— Белый пудель, белый пудель! – отплясывает рядом солдат без винтовки и босой.

Журавлев оглядывается на него, охваченного жаркой пеленой безумия, но ничем не может помочь. Пытается оттащить его с линии обстрела, но тот вырывается и продолжает плясать.

Все еще не веря, Журавлев отбегает назад. Невыносимо рвет в боку.

В расхлюстанной траншее сыро и зябко. Журавлев чешет вшей, сидит и думает. Неужели наши пожалели полсотни снарядов? Были не готовы к такому обороту? Некому было указать? У немца-то на колбасе наблюдатель болтается. Черт его знает, как он им там указывает. По проволоке, должно быть. Но германцу крепко досталось нынче. От их позиций живого места не осталось. Кабы завтра в атаку снова да огоньком поддержать – и вовсе взяли б.

И еще о тех тощих уродцах думает. Кто они? Из Эфиопии какой-нибудь. Зачем их приковали? Новый газ на них пытали, не иначе. Поймают и вот так прикуют, под газом. Пострашнее хлора. И о хлоре думает – как теперь он без намордника будет? Решает в следующий раз захватить сразу несколько. Но это уж как выгадается. Потом лицо его разглаживается и делается светлым. Журавлев думает о доме.

07.01.14

Похожие статьи:

Рассказы → По ту сторону двери

Рассказы → Пограничник

Рассказы → Доктор Пауз

Рассказы → Властитель Ночи [18+]

Рассказы → Проблема вселенского масштаба