Записки изъ желтаго дома

провинцiальныя хроники 2007 года

---------

обработалъ

М. ВИРГИНСКIЙ,

преподаватель исторiи и русской литературы въ скотопригоньевской гимн.

----------------

Отъ духовнаго цензурн. комитета печатать не дозволяется. Скотопригоньевскъ,

1887 года января 30 дня. Цензоръ – прот. Ѳеогностъ (Изувѣровъ)

-----------------------

Печатать не дозволяется. Нач. Тайной полицiи, дѣйств. тайн. совѣтникъ

Дыбинъ-Батоговскiй

----------------------

Книга имѣется на складѣ у П. С. Верховенскаго въ

Скотопригоньевскѣ, Богоявленская ул., д. Филиппова; трактиръ

Столичный городъ; СПб., Б. Морская, д. Терентьевой, а также въ

Швейцарiи, кантонъ Ури

-----------

Типографiя Ив. Шатова Въ Скотопригоньевскѣ

1887

 (Объяснительная записка)

            Предлагаемое Вашему вниманию репринтное воспроизведение брошюры М. Виргинского, изданной в 1887 году одной из подпольных типографий Скотопригоньевска, не следует расценивать как некую чудесную констатацию факта. Тщательный литературоведческий и лингвистический анализ брошюры, достоверно показал, что ее содержание является мистификацией. К произведению Виргинского, таким образом, следует относиться, скорее, как к особой форме фантастического романа, чем к компиляции реальных документов.

Впрочем, нельзя не признать, что в своей брошюре, М. Виргинский сделал целый ряд удивительных догадок, как исторического, так и технического плана. Например, им было предсказано изобретение карманного компьютера; ряд приведенных им «идиом», имеет соответствие в молодежном слэнге 1980-х – 2000-х г.г.; содержание же разбираемой им «Повести о путешествии из Москвы в Петербург», поразительно напоминает известную поэму В. Ерофеева «Москва-Петушки». Хотя, не стоит забывать, что писатели-фантасты нередко выступали в роли, своего рода, пророков. Достаточно вспомнить В. Одоевского, который в своих «Петербургских письмах» еще в 30-х г.г XIX в. предсказал изобретение телевидения, самолета, космического корабля, и многое другое.

            Цели брошюры М. Виргинского, прежде всего, конечно, политические. Практически любой консервативно мыслящий человек в те годы не мог не задумываться о возможной катастрофе, в скором времени ожидающей Российскую империю. За шесть лет до издания настоящей брошюры было совершено покушение на Александра II, произошло большое количество других событий, которые были просто рассмотрены Виргинским сквозь призму собственного мировосприятия. Это один из многочисленных призывов опомниться, одуматься, сделать все возможное, чтобы Россия не была принесена в жертву нигилистическому Молоху, – но, как и все подобные призывы, не нашедший отклика. Кассандрам и Лаокоонам, к сожалению, никогда не верят, только до смерти обижаются, если они оказываются правы.

            Сегодня, этот оригинальный документ эпохи выглядит даже в чем-то забавным и, безусловно, наивным, но именно, прежде всего, как документ эпохи он и интересен.

М. Панферов, 18 февраля 2008 года.

ПРЕДУВѢДОМЛЕНIЕ СОСТАВИТЕЛЯ

Позапрошлаго мѣсяца въ губернской лечебницѣ для умалишенныхъ въ Скотопригоньевскѣ скончался одинъ весьма фантастическій господинъ, назвывавшій себя Евгеніемъ Окскімъ. Откуда онъ появился въ нашемъ городѣ, навѣрно не знаетъ никто. По собственнымъ его увѣреніямъ онъ совершенно непостижимымъ образомъ попалъ къ намъ изъ будущего. Впервые этотъ фантастъ былъ встреченъ въ Богоявленской улицѣ нашего города въ странномъ платьѣ и съ безумнымъ взоромъ. Поведеніе онъ выказывалъ вопiющее, а именно, безтактнымъ манеромъ приставалъ къ обывателямъ съ требованіемъ немедля сообщить, какой нынче годъ и гдѣ онъ вообще имѣетъ несчастіе находиться. Все это сопровождалось довольно отъявленною нецензурною бранью, посему, для урезониванiя буйнаго, и какъ полагали, пьянаго молодчика, явился квартальный. Въ Богоявленской части заключили, что у молодчика явная бѣлая горячка и по составленіи должной бумаги препроводили его въ губернскую лечебницу къ доктору Ивану Карловичу Шмерцкопфу, давнему моему гимназическому пріятелю. Впослѣдствіи докторъ передалъ мнѣ все, что узналъ из своихъ бесѣдъ с этимъ загадочнымъ паціентомъ. Г-нъ Окскій якобы жилъ чрез сто двадцать лѣтъ послѣ настоящаго времени. Он был княжескаго рода, однако служилъ въ нѣкой конторѣ дворникомъ: какъ онъ самъ объяснялъ Ивану Карловичу, в этомъ надлежало усматривать родъ нигилистическаго протеста противъ существующаго порядка вещей. Будучи завзятымъ нигилистомъ, вѣрнѣе поффигистомъ, как принято выражаться въ его время, онъ имѣлъ образъ жизни и нравы довольно животные, однако наклонен былъ также къ сочинительству и былъ не безъ претензіи на интеллектъ, хотя ни образованіемъ, ни манерами не отличался. Въ нынешнее время, какъ онъ увѣрялъ Шмерцкопфа, г. Окскій попалъ такъ: возвращаясь домой изъ трактира, гдѣ сильно выпилъ съ пріятелями, онъ въ какой-то моментъ почувствовалъ себя дурно и потерял сознаніе. Открывъ же глаза, увидѣлъ что лежитъ на мостовой, а на него во всю пору несется извозчичья лошадь – и едва только успѣлъ отскочить на панель.

Нетрудно догадаться, что Иванъ Карловичъ сперва не повѣрилъ ему ни на іоту. Будучи опытнымъ психіатромъ, онъ немало повидалъ на своемъ вѣку наполеоновъ и юліев цезарей, однако г. Окскій привелъ доказательство, вовсѣ не оставляющее сомнѣній. Дѣло въ томъ, что при немъ имѣлся аппаратъ, называемый поліэктэляторомъ, который по свидѣтельству моего хорошаго знакомаго инженера Ѳ. Самодѣлова не могъ быть изготовленъ техническими средствами настоящего XIX столѣтiя ни въ Россіи, ни гдѣ-либо за границей; г. Самодѣловъ сумѣлъ разобраться въ принципахъ дѣйствия этаго аппарата, а также отыскалъ способъ восполнять зарядъ миниатюрной электрической батареи, которая его питаетъ. Въ скоромъ времени будетъ издана въ свѣтъ его пространная и обстоятельная брошюра: подробно останавливаться на этомъ теперь, думаю, нужды нѣтъ. Сообщу лишь вкратце, что поліэктэляторъ представляетъ собою плоскую эбонитовую коробку размѣромъ съ папиросочницу, въ которой имѣется прямоугольной формы оконце. Управлять имъ можно посредствомъ эбонитоваго стиля, которымъ надлежитъ прикасаться къ стеклу окошка въ разныхъ мѣстахъ. Не зная, какъ охарактеризовать это устройство точнѣе, скажу, что оно есть нѣчто среднее между фотографическимъ аппаратомъ, фонографомъ Эдисона и пишущею машиной. Г-нъ Окскій обучилъ доктора обращаться с аппаратомъ и тогда тотъ уже воочію убѣдился въ правотѣ его словъ, наблюдая въ окошкѣ поліэктэлятора множество хроматическихъ фотографій съ видами будущаго. Эти фотографіи видѣлъ и я. На нихъ запѣчатленъ нашь Скотопригоньевскъ, какимъ онъ будетъ чрезъ сто съ лишнимъ лѣтъ.

Этотъ городъ сплошь застроенъ огромными каменными домами, которых не видалъ еще не только нашь деревянный Скотопригоньевскъ, но, скажу навѣрно, – и самый Петербургъ. Широкія улицы запружены самодвижущимися экипажами самого причудливаго вида, а лошадей нѣтъ вовсѣ. Какой ударъ по нашимъ доморощеннымъ провидцамъ, убѣжденнымъ, будто въ ХХ вѣкѣ количество гужевого транспорта столь возрастетъ, что города задохнутся отъ запаха конскаго навоза! По ночамъ городъ вѣсь сіяетъ электричествомъ. Никакого газа или керосина нѣтъ и въ поминѣ. Даже въ квартирахъ обывателей освѣщеніе только электрическое. Горожане одеты довольно пестро, а женщины такъ и вовсѣ безстыдно, однако есть люди и въ привычномъ намъ платьѣ. Привычное и непривычное столь тѣсно переплетено въ этомъ мірѣ, что, глядя на фотографіи, невозможно сдержать изумленія и даже какого-то благоговѣйнаго страха пред техническими достиженіями нашихъ не столь отдаленныхъ потомковъ. Однако-жъ, каковы ихъ нравственныя достиженія? Каково ихъ политическое устройство, общественное мнѣніе, культура и проч.? Именно съ тѣмъ, чтобы увѣдомить объ этомъ читателя, я и взялся за настоящее предисловіе.

Дѣло въ томъ, что кромѣ фотографій, аппаратъ г. Окскаго содержитъ въ себѣ также и книги. Вѣрнѣе, цѣлую библіотеку! Это поразительно, но въ крохотную эбонитовую папиросочницу вмѣщаются сотни томовъ литературы будущаго, каковые страница за страницею можно прочесть въ ея окошкѣ. Это послѣднее обстоятельство заинтересовало моего доктора болѣе всего. Когда послѣ недѣльнаго пребыванія своего въ лечебницѣ г. Окскій скончался, (какъ увѣряетъ медицина, привыкшiй къ ядовитому зловонiю безлошадныхъ экипажей и фабрикъ, органисмъ его просто не снесъ нашаго свѣжаго воздуха), докторъ любезно предложилъ мнѣ просмотрѣть эти записи.  Онъ не сомнѣвался, насколько для меня, публициста и филолога, онѣ окажутся любопытны.

Уже съ первыхъ-же страницъ я вполнѣ убѣдился, какой зловѣщiй свѣтъ проливаетъ содержанiе записей г. Окскаго на нѣкоторые факты нашей современной дѣйствительности! Во что непремѣнно выльются тѣ общественныя настроенiя и тенденцiи, которыя теперь лишь только назрѣваютъ! Какая по-истинѣ чудовищная, ужасающая картина нравовъ открылась моимъ глазамъ! Далѣе, не теряя ни минуты, я весьма энергически приступилъ къ обрабатыванію записей и перенесенiю оных на бумагу, полагая своимъ долгомъ опубликовать ихъ и притомъ въ кратчайшѣе время.

Несмотря на всѣ трудности с напечатанiемъ, каковыя только могутъ возникнуть, на всѣ возможныя препоны со стороны нашей не дремлющей цензуры, я наклоненъ къ убѣжденію, что библiотека г. Окскаго должна быть издана непремѣнно. Какъ живое назиданiе потомковъ предкамъ, какъ укоръ въ ихъ безволiи и индифферентисмѣ, которыхъ они не имѣли права допускать! Я со своей стороны обязуюсь сдѣлать все, чтобы она была издана. Не важно, въ Россiи или за границей.  А пока, такъ какъ обработка и переписыванiе книгъ мною еще далеко не завершены, предлагаю читателю лишь критическiй очеркъ нѣкоторыхъ изъ нихъ; также, чтобы у читателя сложилось представленiе объ подлинникѣ, помѣщаю здѣсь выдержки изъ дневника самого г. Окскаго, тщательно мною прокомментированныя.

В этомъ подлиникѣ я позволилъ себѣ лишь слегка поправить слогъ и придать тексту болѣе грамматическiй видъ. Дѣло въ томъ, что языкъ за прошедшiе сто съ четвертью лѣтъ нѣсколько измѣнился. Измѣненiя эти, конечно, нельзя сравнить съ эпохою Петра Великаго, но подчасъ они кажутся весьма существенными. Болѣе того, въ книгахъ Окскаго, совершенно какъ въ спискѣ “Слова о полку Игоревѣ”, имѣются даже темныя мѣста, вовсѣ не поддающiеся расшифровыванiю. Языкъ сильно измѣнился графически. Напримѣръ тѣ алфавитныя изъятія, о которыхъ твердила, да и твердитъ по сю пору наша либеральная молодежь, произведены въ книгахъ повсѣмѣстно. Исчезъ вовсѣ “Ъ” на концѣ словъ; вмѣсто “І” пишутъ “И”, а вмѣсто “Ѣ” – “Е”. Въ остальномъ же языкъ ощутимо измѣнился идiоматически и, пожалуй, стилистически, много потерявъ въ изяществѣ. Есть нѣкоторые морфологическiе измѣненія, но они почти незамѣтны.

___________________

ЛИТЕРАТУРА БУДУЩАГО: КРИТИЧЕСКIЙ ОЧЕРКЪ

Литературная россiйская жизнь минувшаго десятилѣтiя была ознаменована въ частности выходомъ въ свѣтъ двухъ романовъ, весьма разныхъ по содержанiю, но общихъ по затронутому ими “модному” вопросу. Я говорю объ “Нови” Тургенева и “Бѣсахъ” Достоевскаго. Обоихъ нашихъ покойныхъ классиковъ разнитъ не только западничество перваго и славянофильство второго, но и коренной подходъ къ проблемѣ. То, въ неизбѣжность чего, взирая на Россiю изъ Парижа и Женевы, не вѣрилъ Тургеневъ, для Достоевскаго являлось вполнѣ очевиднымъ. Вообще, сочиненiе Тургенева, по моему мнѣнiю, да и по отзывамъ большинства критиковъ, представляется какою-то жалкою пародіей на революцiонное движенiе въ Россiи. Долговолосые молодые люди и стриженныя дѣвицы въ синихъ очкахъ, эти подпольные герои нашего времени, предстаютъ у него какими-то романтическими, шиллеровскими персонажами. Этотъ «нѣмецкій романтисмъ», къ которому всегда такъ симпатически относился писатель, является съ большою силой и здѣсь, что подчасъ придаетъ роману прямо-таки смѣхотворный обликъ. Тургеневъ, кажется, попросту не учелъ, что кромѣ вѣрноподданныхъ голоплецкихъ Еремеевъ въ натурѣ встречаются еще и Ѳедьки Каторжные, а помимо неудачниковъ Маркеловыхъ, — удачливые бѣсенята Верховенскіе. Господинъ Кармазиновъ, сирѣчь Тургеневъ, своимъ романомъ словнобы восклицаетъ, сплеснувъ ручками и сдѣлавъ умилительную мину: У насъ въ сермяжной дикой Россіи появилась атеистическая соціалистическая молодежь! Ахъ, какъ интересно! Какъ мило! C’ est tres joli! Manifique! Charmant! Но, разве имъ удастся расшевелить это дремучее болото, это созерцательное міроощущенiе подъ названіемъ Русь? Полнотѣ, господа, — это нипочемъ невозможно. Слѣдуетъ помнить: перед нами Россiя, comprenez-vous, Россiя, а не Европа! Только во Франціи бываютъ революціи и только въ Германіи бываютъ крестьянскія возстанія — да и тѣ по-нѣмецки аккуратные и цивилизованные!

Всякому хочется быть пророкомъ; пророчествовать о Россiи въ крѣпкихъ рукахъ “англiйскаго политическаго эконома” Соломина, безусловно, прiятно, но не всегда своевременно и правильно, ибо пророкомъ-то вышелъ какъ разъ Достоевскiй, а не Тургеневъ. Длинноволосые альтруисты, горящiе желанiемъ дать народу новое свободное царство безъ Бога — на что они способны въ самомъ дѣлѣ? На что способна ихъ ненависть, прячущаяся за мечтою о мірѣ на столпахъ изъ алюминiя? Самъ я отношусь не очень-то симпатически къ роли Нострадамуса, однако-жъ не могу не констатировать: на многое. Весьма на многое. Вспомни, вспомни, о мой читатель, слова Шатова, обращенныя къ Верховенскому:

“Ненависть тоже тутъ есть <...> Они первые были бы страшно несчастливы, если-бы Россiя какъ-нибудь вдругъ перестроилась, хотя-бы даже на ихъ ладъ, и какъ-нибудь вдругъ стала безмѣрно богата и счастлива. Нѣкого было бы имъ тогда ненавидѣть, не надъ кѣмъ издѣваться! Тутъ одна только животная, безконечная ненависть къ Россiи, въ организмъ въѣвшаяся. И никакихъ невидимыхъ миру слезъ изъ-подъ невидимаго смѣха тутъ нѣту!”[1]).

Первый Римъ погубили варвары; второй — магометане; третій погубятъ свои-же Петруши Верховенскіе съ благословенія Маркса и Энгельса. Это будетъ... снова я беру пророческiй тонъ, однако-жъ здѣсь безъ него, вѣрно, никакъ не обойтись. Это будетъ, надобно думать, еще пострашнѣе того, что было въ XV вѣкѣ въ Царьградѣ или въ VII-VIII тамъ же. Съ колоколенъ полетятъ кресты, на стогнахъ запылаютъ костры изъ иконъ, убранство церковное будетъ пограблено и продано иноземцамъ за безцѣнокъ. Уже въ наше время на нашихъ-же глазахъ произошло не одно политическое убiйство. Что тутъ говорить: самъ государь императоръ Александръ Николаевичъ палъ отъ руки террориста! Петруши же Верховенскiе, едва доберутся до власти, воспользовавшись тяжкимъ положенiемъ державы въ связи съ войною, утопятъ ея въ крови, развратѣ и атеисмѣ! Они сотрутъ Православную Русь съ лица земли и созиждутъ на костяхъ ея настоящаго ненасытнаго монстра, который поглотитъ и ихъ самихъ. Нѣтъ ничего страшнѣе русскаго бунта, безсмысленнаго и безпощаднаго — говорилъ еще Пушкинъ. Перефразируя нашего великаго поэта, надобно признать, что нѣтъ ничего страшнѣе русской революцiи!   

Все настоящее столѣтiе у насъ говорили объ томъ, что интеллигенцiя въ Россіи оторвана отъ народа и народъ отъ интеллигенцiи и сколько бы ни проповѣдывалось народничество, сколько бы ни писалось слезливыхъ повѣстей объ Антонѣ-горемыкѣ и поэмъ объ “суровой бабьей долѣ”, этотъ разрывъ былъ и остается неискоренимымъ въ связи съ отсутствiемъ продуманной системы народнаго образованiя. Созданныя недавно г. Побѣдоносцевымъ церковно-приходскія школы неудовлетворительны, да и отношенiе къ нимъ по-русски наплевательское. Большинство сельскихъ священниковъ попросту отказываются быть учителями. Напрашивается печальный выводъ: преждѣ, чѣмъ возлагать на духовенство попеченiе о воспитанiи народномъ, надлежитъ сперва воспитать самое духовенство. Но “свято мѣсто пусто не бываетъ” и нашъ православный народъ у насъ берутся учить именно тѣ, кто хочетъ его учить — прогрессивная, либеральная и красная молодежь, только уже не по св. Евангелiю, а по прокламацiямъ и “Das Kapital”. Межъ тѣмъ, блистательный опытъ С. Рачинскаго по созданію истинно православныхъ народныхъ училищъ, никѣмъ не поддержанъ и не продолженъ. Наши же университеты и классическія гимназіи, реформированныя г.Толстымъ, продолжаютъ плодить нигилистовъ и революціонеровъ, которые и учатъ народъ “грамотѣ”. Та новая педагогическая система, которая должна была дѣйствовать “на всѣ стороны человѣческаго духа, облагораживая и возвышая его”[2]), на самомъ дѣлѣ только отвращаетъ подрастающее поколѣніе отъ Закона Божія и древнихъ языковъ и влечетъ къ чтенію Чернышевскаго и Герцена.

Мы сами соорудили свой ящикъ Пандоры и изготовили къ нему всѣ ключи. Остается единственно открыть его, но это лишь вопросъ времени. Еще знаминитый адмиралъ Шишковъ говорилъ, что “когда государство и народъ желаютъ благоденствовать, то первое попеченіе его долженствуетъ быть о воспитаніи оныхъ чадъ своихъ въ страхѣ господнемъ, въ напоеніи сердецъ ихъ любовью къ вѣрѣ, откуда проистекаетъ любовь къ государю, къ сему, поставленному отъ Бога отцу и главѣ народной; любовь къ Отечеству, къ сему тѣлу великому, но не крѣпкому, безъ соединенія съ главой своей; и наконецъ, любовь къ ближнему, подъ которой разумѣются сперва сограждане, а затѣмъ вѣсь родъ человѣческій. Отсюда явствуетъ, что воспитаніе должно быть отечественное, а не чужеземное”[3]).

Увы, все это есть утопiя и мечта. Мы уже имѣемъ поколѣнiе, да и не одно, безъ страха Божiя, безъ любви къ Отечеству, но зато, съ неколебимо циническимъ отношенiемъ къ жизни, а скоро весьма можетъ статься, получимъ таковымъ цѣлое общество, цѣлое государство Нигилiю взамѣнъ Россiи. Что это будетъ за государство? Каково будетъ это общество? Книги г-на Окскаго даютъ тому исчерпывающiй отвѣтъ. Представьте себѣ такiе древнiе русскiе города: Чернышевск, Петрашевскъ, Нечаевскъ, Герценъ, Бѣлинскъ, Бакунинъ, Фурьевъ, Сенъ-Симоновъ, Марксистскъ, гдѣ на главной площади возвышается памятникъ Люциферу какъ наипервѣйшему и наиглавнѣйшему нигилисту! Народъ, конечно, постепенно овладѣетъ грамотою, но, что однако-жъ онъ кинется читать? Евангелiе? Отцовъ Церкви? Отнюдь нѣтъ! Любая душеспасительная литература въ новомъ атеистическомъ обществѣ будетъ запрѣщена. Народъ станетъ читать Радищева, “Мудищева”, Paul des Coс’a, Boccaccio, Rabelais и Петронiя Арбитра. Не обойдется, конечно, безъ Voltair’a и Diderot’a–-любимцевъ матушки Екатерины.

Несомнѣнно, ему будутъ навязывать и Маркса. Появится даже цѣлая наука —Марксовѣдѣнiе и академiя де-сіянсъ, занимающаяся ея проблемами. Маркса новые русскiе люди объявятъ едва ли не богомъ; вокругъ его имени сложится даже нѣкоторое подобіе религiознаго культа. Это не удивительно, вѣдь природа человѣческой души такова, что душа не терпитъ пустоты. Пусть бы общество безъ Бога и стремилось къ разрушенiю самимъ своимъ существованiемъ, но потребность въ Богѣ, какъ наиважнѣйшая, нудитъ къ созданiю хотя бы замѣны вѣры религiозной какою-то другою вѣрой. Въ новомъ обществѣ станутъ исповѣдывать вѣру въ коммунизмъ. Будетъ у этой вѣры и свой обрядъ, напр. возложенiя цвѣтовъ къ кумиру Маркса, и свой клиръ, обязанности которого, станутъ исполнять пропагандисты. Они и теперь въ своихъ прокламацiяхъ умѣютъ весьма искусно проповѣдывать! Будетъ у нихъ своя религiозная сνмволика; будутъ даже собственныя святыя мощи – мумiи наиболѣе прославленныхъ революцiонеровъ, лежащiя въ открытыхъ гробахъ для всеобщего обозрѣнiя и поклоненія. Что же касается общественнаго устройства этой новой Россiи, оно предрѣчено еще однимъ нашимъ превосходнымъ провидцемъ — Салтыковымъ (Щедринымъ) въ его “Исторiи одного города”: это будетъ держава Угрюмъ-Бурчеева въ чистомъ видѣ.

            Какою же окажется литература новаго мiра и новаго вѣка? Его искусство? Культура?  

Нравы, безусловно, сдѣлаются самые дикiе. Появится новаго типа интеллигенцiя — интеллигенцiя изъ народа. Эти люди будутъ не глупы, но весьма дремучи; ихъ нельзя будетъ назвать невѣжами, но невѣждами вполнѣ дозволительно. Они смогутъ, напримѣръ, владѣть совершеннымъ знанiемъ языковъ, (разрѣшенной) литературы, разбираться въ философiи, но браниться, при этомъ словно извозчики и не признавать никакихъ нормъ морали и нравственности. Это будутъ Смердяковы, настоящiе Смердяковы, которые создадутъ свою смердяковскую культуру, и лейтъ-мотивомъ ея явится страхъ. Именно страхъ, ибо считавшiе, будто имъ все дозволено, тѣ первые, фанатически бросившiеся въ пѣкло революцiи, будутъ къ тому времени уже всѣ разстрѣляны, какъ черезчуръ безпокойные. Если въ дореформенной гоголевской Россiи было лишь двѣ бѣды — дураки и дороги, а нынѣ, къ нимъ прибавился еще и атеисмъ, то въ Россiи будущаго бѣдъ этихъ станетъ не въ примѣръ больше: пьяные дураки, дурная цензура, неподцензурный развратъ и проч.

Скажемъ, если въ нашемъ вѣкѣ народъ просто пьетъ горькую, то въ вѣкѣ грядущемъ станутъ пить изощренно. Объ томъ свидѣтельствуетъ сочиненiе одного новаго Радищева объ путешествiи изъ Москвы въ Петербургъ.  

Нѣкій пропащій вовсѣ нигилистъ именемъ Варѳоломей, пробудившись поутру неизвѣстно гдѣ, силится вспомнить, сколько он выпилъ давеча вина и никакъ не можетъ этого сдѣлать. Вмѣсто этого онъ вспоминаетъ, что въ Петербургѣ живетъ его возлюбленная — такая-же горькая пьяница какъ и онъ самъ, и желаетъ ея навѣстить. Явившись въ воксалъ, Варѳоломей немедля кидается къ ближайшему кабаку, но тотъ, въ виду ранняго часа еще запертъ. Изнуренный органисмъ его имѣетъ неодолимую потребность въ винѣ, однако-жъ вина Варѳоломею не даютъ. Это свое тяжкое состояніе онъ сравниваетъ едва ли не съ геѳсиманскимъ бореніемъ. Вообще, книга исполнена множества христіанскихъ реминисценцій въ какомъ-то извращенномъ, глумномъ діонисическомъ ихъ преломленіи. Думается, это есть еще одна разновидность псевдо-религіозности новаго времени — религіозность діонисической стихіи. Отсюда и изощренность винопитія и упованіе на то, что Богъ непремѣнно спасетъ пьянаго и ангелы божіи подхватятъ его, чтобы не преткнулась о камень нога его; отъ похмельнаго же Богъ отвернется: похмельный будетъ ввѣрженъ въ тьму внѣшнюю, идѣже плачъ и скрѣжетъ зубовъ и сатана растерзаетъ душу его. Такимъ образомъ дѣлается ясно видно, что нигилистическое общество безъ Бога неизбѣжно возвращается къ самымъ примитивнымъ и наивнымъ формамъ язычества. Богъ Варѳоломея есть никто иной, какъ Діонисъ, превратившій дочерей Минія въ нѣтопырей за то, что онѣ не захотѣли веселиться и пить вино.

Насилу дождавшись открытія кабака, этотъ новый Вертеръ крѣпко запасается въ дорогу виномъ, беретъ въ воксалѣ билетъ, садится на чугунку и ѣдетъ третьимъ классомъ въ Петербургъ. Все послѣдующее развитіе сюжета есть рефлексія все болѣе и болѣе хмелѣющаго человѣка и философствованіе съ попутчиками, которые положили присоединиться къ его вакхическому пиршеству. Надобно замѣтить, что оное пиршество происходитъ прямо въ вагонѣ безъ всякаго стѣсненія и стыда.

Сперва Варѳоломей излагаетъ читателю свою философію, то-есть сущность своей китайской церемоніи употребленія вина. Въ частности онъ сообщаетъ даже рецепты фантастическихъ хмельныхъ напитковъ, многія составныя части и названія которыхъ и посейчасъ остаются для меня темными мѣстами. Рецепты этихъ дикихъ смѣсей скорѣе, плоды нѣких изощренныхъ химических опытовъ, нежели дѣйствительные напитки и по мнѣнію д-ра Шмерцкопфа, употребленіе ихъ въ питье представляетъ смертельную опасность. Это смѣси изъ одеколоновъ, пива, денатурированнаго спирта, зельтерскихъ водъ, лаковъ, клеевъ, ядовъ и прочей мерзости, каковую рекомендуется употреблять внутрь. Вѣроятно, органисмъ новаго человѣка претерпѣлъ серіозныя измѣненія въ связи съ рѣзкою перемѣной условій жизни въ нигилистическомъ обществѣ по сравненію съ современной Россіей; образовался новый homo mutantus, существованiе коего цѣликомъ согласуется съ извѣстною пословицей: что русскому хорошо, то нѣмцу смерть.

По мѣрѣ того, какъ Варѳоломей пьетъ, дѣлается ясна причина его пьянства: оказывается, онъ — лишний человѣкъ, то-есть, на-лицо какъ-бы физіологія лишнихъ людей въ свѣтѣ историческаго развитія русской литературы отъ Онегина и Печорина до него, Варѳоломея. Онъ хотя и нигилистъ, но натура тонкой организаціи и романтическая. Никто его не понимаетъ, и никто не любитъ, даже дама его сердца, каковую онъ ласково величаетъ неприличными словами. Онъ чувствуетъ себя не такимъ, какъ всѣ, не отъ мира сего, и оттого прочее нигилистическое общество его не принимаетъ. Онъ задыхается отъ одиночества лейбницевой монады, одной единственной и неповторимой во вселѣнной; единственный же выходъ из этого одиночества въ священнодѣйствіи и богообщеніи, въ вакхическомъ изступленіи, при посредствѣ котораго онъ познаетъ своего бога. Выпивъ вина, онъ самъ дѣлается богомъ по благодати и ангелы руководятъ имъ въ его тернистомъ пути. Самое удивительное, что онъ даже пьетъ не такъ, какъ другіе; почти всѣ люди новаго общества пьютъ вино, но пьютъ безсознательно, бездумно, и лишь онъ одинъ видитъ въ пьянствѣ далѣе ихъ всѣхъ. Лишь ему въ вакхическомъ безуміи открывается метафизическая, трансцендентальная бездна бытія. Таковое видѣніе бездны суть настоящее мистическое прозрѣніе: оно для Варѳоломея сугубо релігиозно и оттого чуждо марксистскому атеистическому міроощущенію, идетъ вразрѣзъ съ нимъ. Онъ — пророкъ новой вѣры, новый Магометъ, Заратуштра, Христосъ, и коль скоро нѣтъ пророка въ своемъ отечествѣ, ему уготована весьма печальная судьба.

Ангелы несутъ Варѳоломея на своихъ крылахъ. Онъ проповѣдуетъ свое ученіе предъ чернію въ вагонѣ какъ будто-бы апостолъ на рыночной площади, но коварная чернь даже не способна побить его каменьемъ: она поступаетъ еще болѣе безсильно и жалко — бросаетъ его совсѣмъ одного, спящимъ, похитивъ къ тому-же все его вино, — источникъ вдохновенія, его Гvппокрену.

Когда пробудившись одинъ въ пустомъ вагонѣ, онъ понимаетъ, что поѣздъ слѣдуетъ уже обратно въ Москву, діаволъ похмелья приступаетъ къ нему съ искушеніями. Вечеря окончилась; ученики разбѣжались кто куда; пришла пора страстей и искупленія. Здѣсь настаетъ у него часъ “истиннаго” молѣнія о чашѣ, по прошествіи которого онъ сходитъ на неизвѣстной станціи, гдѣ и обрѣтаетъ свою погибель. Невѣсть откуда взявшіеся фарисеи распинаютъ его и послѣднее отчаянное: “Hellohi, Hellohi, lamma sabachfani”, обращенное къ позабывшему о немъ Діонису, слетаетъ съ его устъ.  Священная жертва принесена, но что Варѳоломей чаялъ искупить ею, неясно; можетъ статься, что и самаго себя. Для себя онъ создалъ свое ученіе, ради себя-же и пострадалъ за него.

            Это путешествіе въ новую русскую Голгоѳу есть какой-то дикій, леденящій самое душу вопль о богооставленности русскаго народа. Народъ и самъ не понимаетъ, что его душа кричитъ именно объ этомъ и продолжаетъ болѣть, не находя кромѣ вина никакого исцѣленія отъ своего недуга. Человѣкъ въ новомъ мирѣ не живетъ, вѣрнѣе, по мѣткому выраженію одного будущаго поэта, живетъ для того, чтобы завтра сдохнуть[4]). Его жизнь есть неумолимое стремленіе къ смерти и небытiю, въ которое единственно вѣруютъ всѣ нигилисты. Они какъ преступники у Достоевскаго, которые ушли отъ Христа и отъ церкви и которымъ итти болѣе нѣкуда: “Если бы теперь не было Христовой Церкви, то не было бы преступнику никакаго и удержу въ злодѣйствѣ, и даже кары за него потомъ, то-есть, кары настоящей, не механической... которая раздражаетъ лишь въ большинствѣ случаевъ сердце, а настоящей кары, единственно дѣйствительной, единственно устрашающей и уміротворяющей, заключающейся въ сознаніи собственной совѣсти”[5]). Люди будущаго словно-бы ищутъ, какъ бы имъ поскорѣе умереть и дабы самим умирать было интереснѣе, — искалѣчить сколько возможно болѣе другихъ, себѣ подобныхъ. Такъ еще одинъ нигилистъ и лишній человѣкъ Схизьмин, герой другого романа подъ названіемъ «Mea Culpa», имѣлъ неодолимое пристрастіе къ морфію. Когда-то онъ состоялъ студентомъ Марксистскаго Государственнаго Университета и изучалъ марксистскую философію; профессоры отзывались объ немъ весьма похвально, но, испытавши однажды пріятность морфія[6]), онъ ужъ не сумѣлъ отъ него отстать. Постепенно, онъ утратилъ всякій смыслъ къ своему дальнѣйшему существованію. Ютясь въ тѣсной и жалкой конурѣ, за которую не платилъ ни гроша, Схизьминъ жилъ только тѣмъ, что присылала ему его бѣдная мать изъ своего скуднаго пенсіона. Почти всѣ деньги, какъ нетрудно догадаться, издерживались имъ на морфій. Болѣе всего послѣ укола морфiемъ онъ любилъ лежать въ своей тѣсной, похожей на гробъ постелѣ, и, смотря въ потолокъ, раздумывать объ нигилистическихъ идеяхъ. Схизьминъ былъ человѣкъ съ направленiемъ и законченный нигилистъ: такой, который даже въ средѣ самыхъ нигилистовъ вызываетъ родъ оторопи. Благодаря морфiю, его органисмъ сдѣлался вскорѣ довольно анемическимъ и прiобрѣлъ наклонность къ падучей, однако-жъ разумъ его оставался еще весьма живымъ; въ душѣ его все еще горѣла идея. Вѣрнѣе, онъ самъ такъ думалъ объ своей идеѣ; въ дѣйствительности-же отъ идеи осталась одна потребность въ морфiи и болѣе ничего.

У Схизьмина было еще нѣкоторое количество прiятелей по университету, которые изо всѣхъ своихъ силъ и средствъ пытались принять въ немъ горячее участiе. Они выдвигали самые ранообразные прожекты касательно того, какъ Схизьмину отстать отъ морфiя, отыскивали ему кондицiи дабы, уча дѣтей марксисму, онъ смогъ позабыть о своемъ кейфѣ, но все было напрасно.

            Однажды Схизьминъ получилъ отъ матери изъ провинцiи письмо, въ которомъ она сообщала, что за послѣднiе годы у ней накопились баснословные долги, на покрытiе которыхъ не достаетъ не только ее пенсiона, но и денегъ сестры Схизьмина, принужденной что-то работать на продажу. Она писала, что очень сожалѣетъ, но присылку ему денегъ прійдется временно прекратить: только временно, пока онѣ съ дочерью не поправятъ свои дѣла, и призывала его немножечко потерпѣть.

Это «немножечко» вывело Схизьмина изъ себя. Ему страшно хотѣлось морфiю, но онъ не зналъ, гдѣ достать денегъ. Его идеи и это желанiе перемѣшались въ воспаленномъ мозгу; вспомнилъ онъ также и объ одной подпольной миллiонщицѣ[7]), которая ссужала его деньгами на кейфъ. Но миллiонщица слишкомъ часто одалживала его и врядъ ли ужъ теперь повѣритъ ему въ долгъ. Схизьминъ рѣшительно не зналъ, что дѣлать и послѣ долгихъ и тяжелыхъ раздумiй положилъ эту миллiонщицу убить. Въ этомъ заключался единственный для него выходъ, такъ-какъ онъ достанетъ и денегъ, и совѣсть его будетъ тоже чиста, вѣдь подобное убiйство какъ разъ соотвѣтствуетъ его идеѣ — дойти въ нигилистическомъ отрицанiи до отрицанiя самого человѣка, перешагнуть чрезъ человѣка во имя будущаго человѣчества.

У него была карманная электростатическая машина, способная дать разрядъ такой силы, что онъ навѣрно убилъ-бы человѣка. Схизьминъ многое ужъ продалъ изъ своихъ личныхъ вещей, но эту машину, отчего-то сохранилъ; быть можетъ какъ разъ для такого случая?

Завернувши адскую машинку въ номеръ “Вѣдомостей” и обвязавъ накрѣпко бѣчевкой, чтобы она походила на закладъ, Схизьминъ направился къ своей миллiонщицѣ. Онъ взошелъ к ней и, отвернувшись, сдѣлалъ видъ, будто развязываетъ свертокъ съ закладомъ. Высвободивъ-же свою машинку, рѣзко оборотился и нажалъ на кнопку включенія: динамо быстро закрутилось и вылетѣвшій изъ машины электрическій снопъ поразилъ несчастную милліонщицу насмерть.

Въ это время вернулась полоумная родственница убитой, жившая у ней изъ милости. Неслышно войдя въ квартиру и увидавъ безумнаго Схизьмина, стоявшего надъ тѣломъ ея благодѣтельницы, она испугалась и закричала; хотѣла бѣжать, но душегубецъ Схизьминъ настигъ ее. Видъ ее страха породилъ въ Схизьминѣ преступное, ужасающе мерзкое вожделеніе. Онъ обезчестилъ родственницу, а затѣмъ убилъ и ея. Денегъ онъ почти не взялъ. Подобралъ лишь каую-то, лежавшую на виду мелочь, и ушелъ. Онъ былъ въ изступленіи; вся чудовищность содѣяннаго навалилась на него

въ единый мигъ съ необычайною силой. Лишь теперь понялъ онъ, что преступилъ законъ: если не божескiй, ибо Бога для него попрежнему не существовало, то, по крайней мѣрѣ, человѣческій, безусловно, довлѣющій надъ нимъ хотя-бы потому, что самъ онъ человѣкъ. Схизьминъ хотѣлъ было итти въ церковь, пасть на колѣна пред священникомъ и покаяться, но не зналъ, есть ли еще въ Россiи церкви. Тогда онъ пошелъ въ кабакъ, а затѣмъ во хмелю въ домъ терпимости.

Сердобольная проститутка, которой онъ все разсказалъ, принявъ въ немъ живѣйшее участіе, убѣдила его итти въ полицiю и заявить на себя. Схизьминъ поклялся ей, что такъ и сдѣлаетъ: пусть его разстрѣляютъ, но онъ долженъ искупить чѣмъ-то свое mea culpa, которое сдѣлалось для него теперь хуже всякаго палача. Однако-жъ, онъ долго не рѣшался, долго чего-то выжидалъ, а когда все-же явился въ часть и повѣдалъ слѣдователю о чудовищномъ своемъ преступленіи, былъ попросту пораженъ дальнѣйшимъ оборотомъ событій.

Слѣдователь весьма живо заинтересовался его разсказом, но Схизьмину отчего-то показалось, что тотъ совершенно не находитъ въ немъ никакой вины. По просьбѣ слѣдователя Схизьминъ показалъ квартиру убитой, откуда полицейскими было изъято около 100 тыс. серебромъ. Послѣ этого ему и объявили, что онъ совершилъ не преступленіе, а раздавилъ подпольную капиталистку въ ея гнѣздѣ, то-есть поступилъ, какъ и должно поступать настоящему гражданину и патріоту своего Отечества. Къ тому же, благодаря Схизьмину, государственная казна обогатилась столь изрядной суммою, которая, какъ увѣрили его, непремѣнно вся издержится на приращеніе народнаго благосостоянія. За убiйство Схизьмину пожаловали орденъ и отпустили съ миромъ, посовѣтовавъ и впредь столь же добросовѣстно исполнять свой гражданскій долгъ.

Чрезъ нѣкоторое время онъ сошелъ с ума; возможно, изъ-за mea culpa, возможно, изъ-за жажды морфія. Его опредѣлили въ психіатрическую лечебницу, гдѣ онъ вскорѣ и умеръ съ болью въ сердцѣ и съ ненужнымъ орденомъ на груди.

Происшедшее со Схизьминымъ, явственно показываетъ, какого неприкровеннаго цинисма достигаетъ въ своемъ язычествѣ любая власть, если она не осѣнена свѣтомъ благодати божіей. Это можно сравнить развѣ что съ избіенiемъ младенцевъ въ Іудеѣ или съ каннибалисмомъ эфіопскихъ царьковъ, хотя послѣднiе по младенчеству своему и не вѣдаютъ, что творятъ. Нравственный каннибалисмъ – вотъ что всего страшнѣе! Вотъ что намъ готовятъ наши идейные молодые люди!

Сдѣлать изъ гнуснаго убийцы національнаго героя, даже не давъ ему раскаяться, — само посебѣ чудовищно. Хотя, думается мнѣ, наградивъ Схизьмина орденомъ, соціалистическое общество сдѣлало для его совѣсти гораздо болѣе, чѣмъ сдѣлала бы любая каторга. Въ каторгѣ, сколько-бы невыносимою она ни была, Схизьминъ бы утѣшился тѣмъ, что здѣсь, теперь, искупаетъ свою вину; а-то, право, и возгордился-бъ своимъ страданіемъ и возомнилъ себя правѣднымъ мученикомъ.  Пожаловавъ же ему орденъ, общество отняло у него всякую надѣжду на искупленіе, стало быть позволило совѣсти Схизьмина безпрепятственно терзать его вплоть до желтаго дома и смерти. Вотъ гдѣ изощренность мысли! Жестокая изощренность; настолько жестокая, что и самого отъявленнаго злодѣя, попавшаго на ея дыбу, дѣлается жаль!   Это всего лишь черты вѣка; вѣка-звѣря, какъ можно было-бы о немъ сказать. Это всего только малый мазочекъ той, по-истинѣ бѣсовской картины будущаго, таинственный пологъ которого прiоткываютъ книги Евгенія Окскаго.

Сочиненіе еще одного автора даетъ представленіе о религіозной жизни будущаго вѣка. Конечно, вѣру въ живаго Бога нельзя убить, и малое стадо сохранится и среди повальнаго марксисма, пьянства, разврата, и предательства всѣхъ мыслимыхъ цѣнностей. Этотъ небольшой разсказъ описываетъ празднованіе Свѣтлаго Христова Воскресения въ маленькой подгородной церквушкѣ, гдѣ нигилисты лишь чудомъ не учиниили скотнаго двора.

Представь себѣ, о, читатель, малую кучку вѣрныхъ, внимающихъ торжественному пасхальному пѣнію со слезами на глазахъ. Тутъ же, въ притворѣ церкви толпятся нигилисты, отряженные городскою властью какъ-бы для охраны порядка, а de facto для глума и скверны; иные же попросту явились взглянуть на «фантастическое» дѣйство, которое для нихъ сродни пріѣзду въ провинціальную глушь какого-нибудь абиссинскаго негуса. Они громко переговариваются между собой, курятъ папиросы, хохочутъ, наблюдая за дѣйствіями священника; многiе изъ нихъ пьяны. Вѣрующiе молчатъ; священникъ безропотно продолжаетъ великую ектинью; размахиваетъ кадиломъ, силясь прогнать тонкимъ благоуханіемъ ѳиміама крѣпкій табачный духъ. По-истинѣ, подобной картины не видѣли даже римскiе катакомбы!

Но вотъ начинается крестный ходъ. Священникъ и служки выходятъ съ иконами и хоругвями изъ храма; за ними поспѣшно, озираясь по сторонамъ, какъ-то крадучись и съ мукою на лицахъ, появляются вѣрующіе; послѣдними, покидаютъ храмъ нигилисты. Присоединившись къ тѣмъ, которые не пожелали осквернять своего атеистическаго духа присутствіемъ въ святомъ мѣстѣ и которые пьютъ и курятъ на паперти, они обступаютъ крестный ходъ плотнымъ кольцомъ. Выходитъ такъ, будто люди идутъ крестнымъ ходомъ сквозь строй. Не хватаетъ лишь шпицрутеновъ въ рукахъ нигилистовъ: вмѣсто шпицрутеновъ ихъ глумливыя лица.

Нигилистамъ весело: любой праздникъ, даже праздникъ ненавистной имъ религiи — лишнiй поводъ напиться вина; только въ этомъ и состоитъ ихъ ихъ принципъ вѣротерпимости. Нигилистамъ весело: они какъ будто-бы тоже по-своему радуются благой вѣсти о воскресеніи Спасителя, только отчего-то нерадостно священнику, діакону и служкамъ; безрадостныя, постныя лица у малочисленной паствы...

Таковъ удѣлъ вѣры во времена гоненій и сочинитель въ своемъ краткомъ очеркѣ весьма ярко показываетъ всю глубину ожидающей Россію катастрофы: (καταστρέϕω), что, как извѣстно, переводится съ греческаго языка на латинскій посредствомъ глагола revolutiо.

Но на ряду съ крупицами негаснущаго благочестiя, въ новомъ мирѣ будетъ повсѣмѣстно сосѣдствоватъ порокъ, изощренный, прямо-таки античный развратъ. Такъ одна свѣрхъ всякой мѣры прогрессивная жоржъ-зандка повѣствуетъ объ немыслимыхъ подробностяхъ своей интимной жизни въ романѣ подъ назвaнiемъ “Эннъ” (Anny)[8]).

Отецъ Эннъ, былъ виртуознымъ рыкъ-музыкантомъ[9]). Это былъ человѣкъ организацiи крайнѣ нервической и тонкой, что дополнялось также больнымъ самолюбiемъ и тщеславiемъ. Въ одномъ оркестрѣ онъ стучалъ въ барабанъ, но такъ какъ барабанъ не удовлетворялъ его творческой артистической натурѣ, онъ заявилъ своему антрепренеру, что отнынѣ намѣренъ играть только на гитарѣ. Антрепренеръ, пребывавшій въ невѣдѣнiи относительно его способности къ гитарной игрѣ, ибо отецъ Эннъ выучился на гитарѣ самоучкой, втайнѣ отъ всѣхъ, только усмѣхнулся и попросилъ его что-нибудь сыграть. Слушая же Акламова, — такъ звали отца Эннъ, онъ пришелъ въ настоящiй восторгъ отъ его виртуознаго исполненiя и даже прослѣзился.

Такъ Акламовъ сталъ игратъ въ этомъ оркестрѣ на электрической гитарѣ; однако-жъ этого ему казалось мало. Чувствуя въ себѣ великiй талантъ, онъ полагалъ ниже своего достоинства играть въ какомъ-то безвѣстномъ провинцiальномъ оркестрѣ и мечталъ объ томъ, чтобы покорить своей игрою самый Петербургъ, а затѣмъ и Европу. Недолго думая, онъ покинулъ оркестръ и уѣхалъ въ столицу. Свелъ тамъ знакомство съ еще однимъ безпріютнымъ рыкъ-музыкантомъ и посѣлился съ нимъ въ его наемной комнатѣ, лелѣя въ душѣ грандiозные планы и мечтая о блестящей будущности.   

Однако-жъ, мѣчтам этимъ не было суждено сбыться. Терпя на артистическомъ поприщѣ неудачу за неудачей, Акламовъ стал крѣпко пить и уже не отсталъ отъ вина въ продолженiе всѣй своей жизни. Прiятель Акламова былъ принужденъ просить его съѣхать съ квартиры, такъ какъ усталъ отъ его пьянства и, такъ какъ того скуднаго жалованiя, которое ему платили, едва хватало на содержанiе его самого.

Акламовъ съѣхалъ и довольно быстро отыскалъ себе жену, имѣвшую свою квартиру и достаточный для жизни заработокъ. Неизвѣстно, чѣмъ Акламовъ ея очаровалъ, но она влюбилась въ него безъ памяти и ввела въ свой домъ. Онъ сталъ жить у ней нахлѣбникомъ и притомъ постоянно мучилъ ея своими пьяными выходками. Акламовъ по сю пору не оставлялъ мысли, будто онъ великiй артистъ и мiръ еще услышитъ о немъ, тогда какъ пальцы его уже утратили былую бѣглость отъ безпробуднаго пьянства и манкированiя систематическими упражненiями въ музыкѣ. Онъ просто жилъ въ домѣ своей жены и пропивалъ все, что она зарабатывала, самъ будучи не въ силахъ добыть ни копѣйки. Однако она не роптала, утѣшая себя тѣмъ, что мужъ у нея артистъ, которого ждетъ всемiрная слава и о которомъ должно заботиться какъ о ребенкѣ.

Вскорѣ у нихъ родилась дочь, которую назвали Эннъ, а лѣтъ черезъ пять-шесть, зимою, жена Акламова умерла, оставивъ мужа и дочь въ совершеннѣйшей нищетѣ.

Бросивъ трупъ жены въ промерзлой квартирѣ, Акламовъ взялъ футляръ со своей гитарой, взялъ за руку маленькую Эннъ и пошелъ съ нею самъ не зная, куда: вѣроятно, на встречу своей великой славѣ. Не пройдя и трехъ кварталовъ, онъ упалъ замертво, а маленькая Эннъ почти всю ночь просидѣла на морозѣ у его окоченѣвшаго тѣла. Дѣвочку подобрали, а когда петербургскiй прiятель Акламова узналъ о его смерти и о судьбѣ Эннъ, онъ взялъ ея и опредѣлилъ въ домъ нѣкого состоятельнаго князя, служившаго бухгалтеромъ въ одной крупной соцiалистической фабрикѣ.

У князя также имѣлась маленькая дочь по имени Кэттъ, и вотъ, стоило только Эннъ немного оправиться отъ нервнаго потрясенiя, связаннаго съ потерею родителей, какъ у нея съ Кэттъ начались какие-то весьма странныя отношенiя.  

Надобно замѣтить, что дѣти, воспитуемыя соціалистическимъ обществомъ, всасываютъ нигилисмъ съ молокомъ матери. Къ тому же, беря во вниманіе тѣ ужасныя обстоятельства, которые сопровождали младенческій возрастъ Эннъ, не удивительно, что она въ скоромъ-же времени сдѣлалась нигилисткой. Какіе обстоятельства сопровождали младенчество Кэттъ — неизвѣстно, но она была ниглисткой не меньшей, а-то и большей, чѣмъ Эннъ.

Началось у нихъ все съ того, что Кэттъ возненавидѣла Эннъ съ перваго взгляда; той же, напротивъ, Кэттъ отчего-то очень понравилась. Она не сразу ощутила въ себѣ по отношенію къ Кэттъ тотъ родъ любви, который называютъ сафическимъ; чтобы понять это, она была еще черезчуръ невинна, но постоянно глядя на Кэттъ, томилась какимъ-то жгучимъ, невеѣдомымъ ей желаніемъ. Чѣмъ болѣе томилась Эннъ, тѣм большую злобу и ненависть выказывала къ ней Кэттъ. Кэттъ издѣвалась надъ ней, дразнила ея или намѣренно избѣгала показываться ей на глаза, чтобы тѣмъ усугубить ея страданіе; вскорѣ-же сама стала догадываться, что испытываетъ къ Эннъ какое-то влеченіе, но это лишь удвоило ее агрессію. Кэттъ принялась злиться на самое себя за это чувство и издѣваться надъ Эннъ такъ, какъ еще никогда преждѣ, но однажды поняла, что больше не въ силахъ себя скрѣплять: какъ-то ночью она забралась къ Эннъ подъ одѣяло и призналась ей въ любви. Послѣ этого ихъ отношенія сдѣлались самые нѣжные; дѣвочки почти ни отъ кого не таились, цѣлуясь и обнимаясь едва только не на виду у всѣхъ, такъ-какъ не видѣли въ своихъ шалостяхъ ничего зазорнаго.

Въ этой изступленной любви онѣ провели довольно многое время, пока, наконецъ, даже такіе нигилисты какъ родители Кэттъ, не возмутились ихъ вопіющему повѣдѣнію. Они ничего не сказали дѣвочкамъ, которые къ тому времени сдѣлались уже отроковицами, только опредѣлили Кэттъ въ Москву для изученія марксисма въ дѣвическомъ пансіонѣ. Разставание съ любимой подругой показалось Эннъ адомъ. Она долго не могла оправиться и всѣ тѣ годы, что Кэттъ жила въ пансіонѣ, тосковала объ ней до того, что иногда даже подумывала о самоубійствѣ. Надобно сказать, что содержательница пансіона получила строгія инструкціи и не пускала Кэттъ домой даже на время вакацій. 

Оставшсь одна, чтобы хоть нѣсколько разсѣять тоску, Эннъ вспомнила отцовское рѣмесло и, взявшись упражняться на гитарѣ, достигла въ томъ не малаго успѣха. Все въ княжескомъ домѣ ревѣло отъ ея рыкъ-музыки, но пріемные родители относились къ забавамъ падчерицы со снисходительностію, говоря: чѣмъ-бы дитё не тѣшилось...

Когда Эннъ вошла въ возрастъ, сдѣлавшись довольно привлекательною и умною дѣвушкой, первой заботой пріемныхъ родителей стало поскорѣе выдать ея замужъ. Они были наклонны думать, что годы, проведенные ею въ разлукѣ съ Кэттъ, сдѣлали свое дѣло; замужество же окончательно отвадитъ ея отъ всякіхъ, несвойственныхъ порядочной дѣвушкѣ, мыслей. Это однако-жъ имъ не удалось; всѣ попытки выдать Эннъ замужъ были тщетны: ни ласка, ни угрозы, ни принужденія не дѣйствовали на нея; что же касается до молодыхъ людей, которыхъ мачеха и отчимъ приводили къ ней для знакомства, то они, какъ правило, сами спѣшили ретироваться послѣ краткаго разговора съ Эннъ. Однихъ она изводила рыкъ-музыкой, другихъ — наглостію и холоднымъ презрѣніемъ, третьихъ — безстыдствомъ. Напримѣръ, съ однимъ изъ жениховъ — наиболѣе настойчивымъ и нетерпѣливымъ, который остался какъ-то въ ихъ домѣ на ночлегъ, она поступила такъ: среди ночи въ одной сорочкѣ взошла въ отведенную ему комнату и рѣзко зажгла электричество:

“—Ты хочешь этого?” нагло спросила она, тотчасъ сбросивъ сорочку и ставъ передъ нимъ совершенно нагой. “—Такъ возьми-же!”

Молодой человѣкъ покраснѣлъ и въ смущеніи выбѣжалъ вонъ. Болѣе его никто не видѣлъ. Представьте себѣ только подобное безстыдство!

Тѣмъ временемъ, покуда пріемные родители Эннъ безуспѣшно боролись съ нею, а она съ женихами, окончилось ученіе Кэттъ. Любезныя подруги встретились такъ, какъ будто и вовсѣ не разставались. Чувство Кэттъ къ Эннъ также нимало не угасло и, проведя спустя столько лѣтъ вдвоемъ свою самую счастливую ночь, онѣ заявили родителямъ, что не намѣрены выходить замужъ, а хотятъ всю жизнь прожить вмѣстѣ. Князь и княгиня были ошеломлены. Они посадили обеихъ дѣвушекъ под замокъ въ разныя комнаты, но тѣ, подговоривши старую свою няню, нашли способъ свидѣться и порѣшили бѣжать изъ отчаго дома. У Кэттъ было при себѣ нѣсколько денегъ на первое время и, совершивъ, по уговору побѣгъ, онѣ поселились въ наемной комнатѣ на окраинѣ Петербурга.

 Вскоре Кэттъ нашла себе замѣчательныя кондиціи и стала учить марксисму богатыхъ дѣтей. Эннъ же сперва выступала съ гитарой на улицѣ, но затѣмъ ея замѣтила извѣстная, вхожая въ кругъ корифеевъ рыкъ-музыки emansipé и чрезъ нѣсколко лѣтъ она сдѣлалась весьма популярною гитаристкой.  Не задогло до этого, одинъ “прогрессивный” священникъ-нигилистъ, (а тогда будутъ и такіе) совершилъ надъ ними обрядъ вѣнчания, узаконивъ тѣмъ самымъ ихъ грѣховную связь, послѣ чего съ оной пришлось смириться и родителямъ. Что тутъ можно сказать? Только то, что жили онѣ долго и счастливо и умерли въ одинъ день.

Слеѣдуетъ замѣтить, что содомскіе пороки сильно распространятся въ будущемъ соціалистическомъ обществѣ. Такъ одинъ сумбурный романъ изъ библіотеки г. Окскаго свидѣтѣльствуетъ, что и самые тираны, властители соціалистической державы были наклонны къ мужеложству и дабы сдѣлать свою “любовь” веѣчною, подобно ассирійскому Гильгамешу предпринимали розыски за эликсиромъ безсмертія, который содержался въ нѣкой магической синѣй свининѣ.  

Все, что только можетъ произвести безбожіе, безуміе, гнусный, изощренный садическій порокъ, будетъ явлено въ этомъ нигилистическомъ раю. Онъ захлебнется отъ крови невинныхъ жертвъ, задохнется отъ собственныхъ злосмрадныхъ міасмовъ, забывъ Бога, поправъ самое человѣческое достоинство, священныя узы брака, словомъ, все, что есть въ жизни святого. Это будетъ по-истине царство антихристово; все то, что вѣками создавала и совершенствовала святая Русь, въ единый мигъ будетъ уничтожено. Но переполнится фіалъ гнѣва Господня и изольются седмь язвъ на землю и сатана будетъ заключенъ во внѣшней тьмѣ, навѣки.

Да проститъ мне читатель мой неумѣренный пафосъ, но болѣе умѣстныхъ словъ я отчего-то не нахожу. Около ста лѣтъ просуществуетъ этотъ міръ, воздвигнутый на костяхъ правѣдниковъ и атеисмѣ, ибо держава, поставившая цѣлью своего развитія отрицаніе жизни, всегда неизбѣжно приходитъ къ тому, чего она такъ страстно вожделела: — къ небытію.

Итакъ, нигилистическая держава погибнетъ; тихо, безъ крови, сама собой; рухнетъ, словно карточный домикъ, у которого не имѣется скрѣповъ, чтобы прочно держать его стѣны. Вслѣдъ за эпохою нигилисма настанетъ эпоха Возрожденія, русскій rienessance. Приводимый мною ниже фрагментъ дневника Евгения Окскаго, относится именно къ этой эпохѣ: — эпохѣ свободы, с которою люди еще не знаютъ, что имъ дѣлать. Въ эту эпоху появляется свободная печать, правители издаютъ манифесты о свободѣ совѣсти и вѣроисповѣданія, открываются вновь поруганныя церкви и монастыри. Русскому человѣку уже вовсѣ не обязательно быть нигилистомъ, но нигилисмъ не такъ-то ужъ просто извести. Онъ коренится въ душахъ, словно неизлечимая язва. Обезцѣниваніе соціалистическихъ идей съ ихъ “Libertè! Societè! Fraternitè!” разовьетъ въ народѣ необычайное корыстоюбіе. Если преждѣ онъ вѣрилъ хотя въ коммунисмъ, то теперь и вовсѣ перестанетъ вѣрить во чтобы-то ни было, кромѣ Маммоны, такъ что даже нелегко будетъ сказать, что хуже: прежний ли нигилисмъ, принуженный, или новый, свободный. На ряду съ тѣмъ, совершенно какъ теперь появится родъ людей мыслящихъ и рефлектирующихъ, которые станутъ искать себя во всемъ, чего ни коснется ихъ мысль, и никакъ не сумѣютъ найти. Они будутъ жаждать чего-то настоящего и все спрашивать себя: где-же оно, это настоящее? Где ты? дай отвѣтъ!.. Не даетъ отвѣта...

Такие люди, какъ правило, долго не живутъ и рано или поздно кончаютъ съ собой, измучивъ преждѣ этого всѣхъ, кого они любятъ. Благо, ежели они въ концѣ-концовъ обрѣтаютъ вѣру или сильную любовь или какую-то иную жизненную цѣль, которая можетъ ихъ спасти отъ самихъ себя; но чаще всего такого не происходитъ, и они до самого момента стягиванiя веревки на ихъ шеѣ, или ощущенiя у виска холода револьвернаго ствола, остаются такими-же безплодными искателями. Пожалуй, это тѣ-же “лишніе люди”, остающіеся таковыми во всѣ вѣка и при всѣхъ порядкахъ; къ такому разряду людей относился и нашь покойный Евгеній. Это тѣмъ болѣе примѣчательно, что дѣйствіе первыхъ главъ его запечатлѣнной въ поліэктэляторѣ жизненной повѣсти, происходитъ въ монастырѣ. Это послѣ ужъ онъ сдѣлался дворникомъ и золотаремъ, полагая сіе занятіе самымъ философскимъ изъ всѣхъ существующіхъ, а преждѣ того былъ монахомъ.  

Но пусть лучше онъ самъ скажетъ о себѣ: полагаю, его живое повѣствованіе выйдетъ куда болѣе краснорѣчивымъ, нѣжели мое сухое, схематическое изложеніе. Непосредственно приступая къ воспроизведенію избранныхъ мѣстъ изъ дневника г-на Окскаго, въ началѣ полагаю не лишнимъ сообщить читателю нѣсколько своихъ соображеній по поводу литературныхъ достоинствъ и особенностей сего документа.  

Безспорно, что г-нъ Окскій былъ въ не малой степени надѣленъ литературнымъ дарованіемъ, однако пользовался имъ как-то слишкомъ изощренно, эклектически. Въ немъ чувствуется какъ-будто привычка къ изящному, даже высокому слогу, однако, кажется, онъ намерѣнно его избѣгаетъ и снижаетъ порою до самого грубаго, даже не грамматическаго просторѣчія; слѣдуетъ также сказать, что просторѣчіе его времени своими вокабулами напоминаетъ какой-то фантастическій афеньскій языкъ. Подчасъ, біясь надъ этимологіею отдѣльныхъ словечекъ, хочется въ безсиліи опустить руки и съ горечью обращаясь къ самому себѣ, воскликнуть: Procul este profani! Въ основномъ эти словечки составляются изъ испорченнаго англійскаго нарѣчия; всѣ тѣ выраженія, которымъ я сумѣлъ подыскать опредѣленіе, прокомментированны мною въ примѣчаніяхъ къ настоящему дневнику; тѣ же изъ нихъ, что остались темными мѣстами, истолкованы либо гадательно, либо вовсѣ оставлены мною безъ объяснений. Увы. Заранее прошу прощенія за это у взыскательнаго читателя.

По серединѣ дневника, имѣется стихотворный эпиграфъ, который я никакъ не могу обойти вниманіемъ, ибо онъ вкратце очерчиваетъ вѣсь смыслъ книгъ библіотеки Е. Окскаго, а также и вѣсь смыслъ будущаго вѣка. Принадлежатъ ли эти стихи перу самого Евгенія или кому-то изъ представителей будущей рыкъ-поэзіи, мнѣ неизвѣстно, но именно эту цитату я хотелъ бы предпослать содержанію дневника:

Я снова не успѣю стать собой;

Я –  Богъ, я – червь, я – царь,–

Но не герой;

Въ русской Сансарѣ,

Въ пьяномъ угарѣ,–

Въ пустотѣ зеркалъ –

Шумный балъ:

Гордыя стѣны

Кружатся въ тактъ –

Вскройте мнѣ вены

Ради Христа!

Я снова не успѣю стать всерiозъ

Предмѣтомъ вашихъ

Сексуальныхъ грезъ:

Въ русской Сансарѣ,

Скорбныя твари,

Позабывъ Творца –

Ждутъ конца...

Я принимаю

Вашъ компромиссъ:

Позвольте, лишь угадаю:

Въ верхъ, или въ низъ?

________________

ЕВГЕНIЙ ОКСКIЙ:

Curriculum vitÆ

__________

Апрѣля 26-го.

            Что бы вы, тамъ все потомъ объ этомъ ни думали, а день этотъ съ самаго утра выдался весьма стременъ и безпонтовъ[10]). Съ самаго утра... Въ томъ-то и дѣло, что утро это началось еще за полтора часа до того, какъ долженъ былъ явиться нашъ enfant terrible — братъ Анагностъ со своимъ мизантропическимъ бубенцомъ, — съ кошекъ. Эти [...][11]) обломали мне весь кейфъ[12]). Они орали подъ окномъ братскаго кропуса какъ [...][13]) младенцы; точно ихъ драли за хвостъ или пытались изварить живьемъ. Тут я, прости господи, проснулся и сталъ разжигаться страстію гнѣва: и даже не изъ-за того, что проснулся, а отъ звериного ихъ невигласія: неужели не сѣкутъ[14]), что есть время обнимать, а есть время удаляться отъ объятій? Блудницы вавилонскіе! Страстная седмица идетъ, а они безъ всякаго зазрѣнія совѣсти половому общенію предаются, скоты безсловесные! Справѣдливость-то, господи, где?

            И что самое обидное — братъ Дормидонтъ этого и слыхомъ не слыхивалъ. Задавалъ себе Храповицкаго, яко апостолъ Петръ въ Геөсиманiи — пуленепробиваемый субъектъ! Только на Анагностовъ колокольчикъ въ пять утра и реагируетъ, скотина!

Лафа ему...  А мнѣ пришлось вставать, какъ ни обламывало[15]) сознаніе этой мысли, ибо подобно Улиссу между Сциллою и Харибдой оказавшись между его храпомъ и кошками, болѣе здравой идеи я не видѣлъ. Соскочилъ съ наръ, наскоро натянулъ подрясникъ и шузы, перекрестился, конечно, на незримый образъ батюшки Пафнутія и покинулъ келлію.

            Было въ прочемъ въ кошкахъ и преимущество: поелику мужская гостиница у насъ въ монастырѣ пребываетъ до сихъ поръ въ мерзости запустѣния и всѣхъ труждающихся и обремененныхъ съ какого-то рожна селятъ вмѣстѣ съ монахами, до того, какъ проснутся эти крезанутые[16]) паломники, я имѣлъ возможность спокойно умыться.

            Давеча отецъ келарь повѣсилъ у насъ надъ умывальниками прямо-таки душераздирающія прокламаціи. На одной онъ изобразилъ этакого иконописнаго монашка, танцующаго подлѣ рукомойника канъ-канъ. Надпись подъ рисункомъ гласила: БРАТЪ, МОЙ НОЗѢ ВЪ ТАЗУ! На другой, озаглавленной: БРАТЪ, БЕРЕГИ ВОДУ! ВОДА ПРИВОЗНАЯ, тотъ-же монашекъ прямо въ рясѣ дѣлалъ въ рукомойникѣ баню. На третiей былъ запечатлѣнъ Iуда Искарiотъ. Онъ бѣжалъ отъ рукомойника съ тридцатью сребяницами въ кулакѣ и съ ухмылкою манiака на перекошенной физiономiи. Именовался сей chef-d’ oeure: БРАТЪ! НЕ ПЛЮЙ ВЪ РУКОМОЙНИКЪ! ВОДОЮ СЪ ТВОИМЪ ПЛЮНОВЕНIЕМЪ БУДУТЪ УМЫВАТИСЯ ТВОИ БРАТЬЯ И ТЫ САМЪ!

            Я съ удовольствіемъ умылся съ помощью этого страннаго приспособленія —никакъ не могу привыкнуть къ отсутствію водопровода! — и вышелъ на дворъ. Темень была — яко у эфiопа въ [...][17]), но электрическая лампадка въ нишѣ передъ иконою Елецкой Богородицы теплилась всю ночь. Я не спѣша прочелъ свое утреннее правило, а когда закончилъ, изъ келлiй уже потянулись сонные братья и гдѣ-то тамъ вдалекѣ загудѣлъ къ ранней обѣднѣ колоколъ. Почему-то утренняго правила у насъ келейно никто не читаетъ. Всѣмъ достаточно только постоять на службе, “отмѣтиться”, и да здравствуетъ свобода! Одинъ я, какъ нѣкий галимый челъ-донъ[18]) не считаю должнымъ манкировать. Антонiй великій, блинъ! Гражданинъ спасающійся!

            Тяжко... Какъ же все это тяжко... Въ послѣднее время какъ-то начинаю думать, что мне ничего ненужно. Абсолютно ничего. Чего-жъ ты ищещь-то, брате Евгенiе, какого рожна тебѣ отъ этой жизни надобно? Отъ себя ли тщишься убѣжать? Дохлый нумеръ. Это только въ сказочкахъ про горе-злочастіе[19]) Ванька-дуракъ спасается отъ себя за крѣпкими монастырскими стѣнами. А подлинный, среднестатистическій Ванька-дуракъ? Куда ему, горемычному, податися? Какъ же вы, вьюношъ, мечтали о монастырскомъ житіи! Все уговаривали себя: вотъ завтра брошу все къ бѣсамъ собачьимъ, да и пойду. Пѣшкомъ пойду. А нынѣ? Лучше-бъ ты себѣ, брате Евгенiе, бабу нормальную нашелъ. Это, говорятъ, тоже “узкіе врата” — не такіе, правда, узкіе, но все-же. И все-то ты ровно дитё малое, ей-богу; все-то ты хочешь чтобъ кто-нибудь тебя спасъ, избавилъ, выручилъ, чтобъ всѣ за тебя рѣшили: баба или старецъ — въ данномъ случаѣ значенія не имѣетъ. Главное, чтобъ самому мозгомъ не шевелить, зане, аще онымъ предмѣтомъ шевелить начнешь, такъ и вовсѣ съ жизнiю покончишь. Какъ все стремно-то! Господи! Почему, что-бы я ни дѣлалъ, я всякій разъ убѣждаю себя, что усталъ какъ собака? Даже оттого, къ чему стремился, оттого, что вожделелъ со всею страстностію маніака — и то усталъ. Что я вообще такое? Даже повѣситься по-человѣчески и-то не могу! А какъ, все-таки, забавно было въ послѣдній разъ: какъ я маялся съ этою веревкой и какимъ жалкимъ казался... Право, было бъ смѣшно, аще-бъ не было такъ грустно... къ тому-жъ, не стоитъ забывать, что это все пишетъ Антоній Великій, хотя... теперь ужъ, навѣрно, бывшій Антоній Великій. Антоний Галимый. Интересно, былъ такой святой?

            Да, вотъ ушлепокъ! Я-же совершенно позабылъ изложить, съ-чего вся эта хиромантія началась. Третьяго дня вечеромъ у нашаго старца Леонта собрался вѣсь монастырскій beaumonde. Обращался онъ къ намъ со словомъ въ Великiй Четвертокъ. Въ принципѣ то-же, что и всѣгда: о смиреніи, о братолюбіи, о помыслѣхъ и ихъ прилогахъ и проч. Много говорилъ и о послушаніи, о томъ, что оное надлежитъ исполнять безпрекословно и не разсуждать, какимъ-бы нелѣпымъ оно a priori ни казалось, ибо монаху, который еще не вполнѣ умудренъ духовнымъ опытомъ, трудно бываетъ судить о томъ, что ему полезно, а что вредно. Дiаволъ, врагъ рода человѣческаго, часто запорошиваетъ у него очи и мѣшаетъ видѣть истину и проч. Потомъ всѣ подходили подъ благословеніе. Я, конечно, тоже подошелъ, а старецъ и говоритъ: задержись-ка, отецъ Евгеній, дѣло къ тебѣ есть.

            Когда всѣ братья разошлись, старецъ мнѣ и говоритъ: назавтра молъ отецъ игуменъ соберетъ послѣ обѣдни братію и спроситъ: кто желаетъ ѣхать въ Скотопригоньевскъ. Одна фирма справила монастырю новые подрясники; надобно отвезти деньги и забрать одежу для братіи. Дѣло это, самъ понимаешь, добровольное, только ты, отецъ мой, вызовись преждѣ всѣхъ и поѣзжай самъ.

            Я, конечно, собрался было выразить свое неудовольствіе, но батюшка всѣ мои поползновенія рѣшительно пресѣкъ:

            “—Ступай, сказалъ. Ступай, благословляю. Такое мое тебѣ будетъ послушаніе на ближайшую недѣлю. Нѣча тутъ”.  

            Ѣхать мнѣ было не то, чтобы совсѣмъ въ ломы, но какъ-то стремно[20]). Почему-то именно сейчасъ мнѣ казалось, что въ міру мнѣ будетъ слишкомъ ужъ не по-кейфу. Всежъ-таки и причастился недавно, — и сразу въ мiръ: жди, брате, искушенiй и, притомъ, все такихъ отстойныхъ[21]) искушеній, что и всѣми копытами упираться будешь, а согрѣшишь. Видывали уже. Проходили. Хотя... не погибели-же моей возжелалъ старецъ. Не впалъ-же онъ окончательно въ марасмъ?.. Такъ я тогда думалъ. А теперь даже не знаю, что и думать... Ну да ладно.

            За обѣдней, во время пѣнія Херувимской мнѣ ни къ селу ни къ городу вспомнилась Катя, съ которою я когда-то имѣлъ небольшой романъ и которая была весьма геніальна въ постели. Вотъ и начались ублюдочные помыслы, а мнѣ казалось, что, блуднаго-то бѣса я в себѣ уже преодолелъ... Женщины... от нихъ-то я сюда и ушелъ. Не помню, кто изъ святыхъ это сказалъ, но, видимо, такъ и есть: ежели ты съ младыхъ ногтей мечтаешь о какой-то свѣтлой идеальной любви, о какомъ-то высшаго порядка кейфѣ, отъ этой любви получаемомъ, — тебѣ прямая дорога въ монастырь. Странно все это... То-есть мои интимные отношенія съ дамами всѣгда были странны: иногда что-то вспоминаешь и приходишь к выводу, что все было до такой стѣпени по кейфу, что лучше не бываетъ: блаженство райское, охи-вздохи, вѣра... vera aeternalis)... Только почему от этой Вѣры, от этой Кати, от этой Оли всѣгда бѣжать хотѣлось?  

Помилуй мя, Господи, по велицей милости твоей! Кирпичъ мнѣ на башку урони или хотя бы настави мя на пути заповѣдей своихъ. Ты же можешь, Господи! А почему молчишь? Почему? За что мнѣ все это? Или все это ложь, [...] и провокація? Что же въ житіяхъ-то пишутъ? Собирался барыга[22]) Симеонъ Столпникъ реально оторваться[23]) с френдами[24]), стала его жена мясо въ котлѣ варить, а оно кровью закипѣло и пошли изъ котла руки-ноги-головы отрубленные выныривать. После такого и я бы столпникомъ сдѣлался. Или взять какого-нибудь страждущаго и болящаго: къ нему сама Пресвятая Владычица во снѣ приходитъ: поѣзжай туда-то туда-то, поклонись такой-то Моей иконѣ. Симъ твой недугъ и избудется. Ну какъ тутъ, господа, не увѣровать? Межъ тѣмъ все, что со мною происходитъ, убѣждаетъ меня болѣе въ существованіи божіей обезьяны, нѣжели самого Бога. В существованіи Люцифера сомнѣваться невозможно: это всякій разъ чувствуешь, когда съ тобой какой-нибудь хѣръ происходитъ, когда и пытаешься сдѣлать надъ собою какое-то усиліе, а выходитъ какъ-разъ противу всякихъ ожиданій. Словно-бы насмѣхается кто-то. Да онъ и насмѣхается... Падла...

Я стоялъ возле амвона, глядѣлъ на свѣчи въ паникадилѣ; думалъ о чемъ-то своемъ и не замѣтилъ, какъ уже пропѣли Эсполаитэ Деспота, а священникъ возгласилъ: “Съ миромъ изыдемъ”. Обѣдня кончилась. Братья съ миромъ разошлись по послушаніямъ, а я направился прямикомъ къ отцу игумену.    

Увидавъ меня, настоятель оторвался отъ чтения Вѣдомостей и, какъ онъ это обожаетъ дѣлать, ласково заворковалъ:

            “—И, что это ты, право, вызвался, отецъ мой, Евгенiй? — глянулъ онъ на меня умилительно. — Не затосковалъ ли по мiру? А? Не возжелалъ ли, упаси Господь, въ блудилище? Дѣло-то молодое, кровь-то горячая... Знаешь, отецъ, вотъ спасались какъ-то въ Ѳиваидѣ два монаха. И поддался одинъ искушенiю, да такъ, что никакой ему мочи не было себя сдержать. И говоритъ другому: не могу больше, брате: пойду въ городъ въ блудилище и совершу грѣхъ”...

            На это, я подробно пояснилъ ему причины, по коимъ жажду оставить нашу тихую обитель.

            “—А, ну, ежели старецъ велѣлъ, такъ другое дѣло. Вотъ тебѣ, отецъ мой, денежка”, — вынулъ онъ изъ шкапчика розовый конвертъ и какую-то оффицiальнаго вида бумагу. — “Десять тысчоночекъ: распишись въ полученіи; да смотри, у нихъ тамъ не забудь квитанцiю взять”.  

            Я расписался.

            “—Вотъ, адресочекъ держи: фирма “Парижскiй шикъ”: это на улицѣ Чернышевскаго: ну дакъ ты найдешь. Городъ ты знаешь, какъ-никакъ учился тамъ въ университетѣ? Или вру, отецъ?”

            “—Вроде, учился”.

            Взявъ конвертъ, я подошелъ подъ его благословенiе, поклонился и направился къ отцу келарю за своимъ мiрскимъ платьемъ, которое, въ прочемъ, на мой нынешнiй взглядъ оказалось столь стремнымъ, что я рѣшился ѣхать какъ былъ: въ подрясникѣ и скуфейкѣ.

Никакъ у меня не выходили изъ головы настоятелевы аллюзiи по поводу блудилища. Что это онъ гонитъ? Я тутъ уже цѣлый годъ: нѣшто за это время нельзя было прочухать, помышляю я о блудилищѣ или нѣтъ? Вонъ, о прошломъ мѣсяцѣ брата Алкивiада выгнали за содомское разженіе... но я же не братъ Алкивiадъ...

            Выходя изъ монастырскихъ воротъ, я отчего-то чувствовалъ себя узникомъ, послѣ многихъ лѣтъ острожного сидѣния, отпущеннымъ на свободу. Было во мнѣ этакое гаденькое чувство, будто я ѣду домой. Хотя... мой домъ? Онъ, развѣ, не здѣсь?

            Отъ монастыря до ближайшей станции дилижанса слѣдовало пройти нѣсколько верстъ лѣсомъ. Добрался благополучно. Далѣе, два часа на дилижансѣ[25]) и городъ встретилъ меня своими распростертыми объятiями.

            Суета... Господи! Господи! Суета-то какая бѣсовская! Впечатлѣнiе было такое, будто съ небесъ, идѣже ходихъ грешный азъ райскими кущи, сбросили меня въ одночасьѣ въ преисподнюю. За что? Нѣшто только за то, что молитва “не идетъ”? За то, что думаю много, да все не о томъ? Ну чѣмъ, чѣмъ, скажите, я батюшкѣ Леонту не угодилъ? За что онъ меня такъ: фэйсомъ-объ-тэйблъ[26].

            Едва я только вышелъ изъ воксала, какъ почувствовалъ себя маленькимъ безпомощнымъ муравьемъ, брошеннымъ въ бушующую пучину. Мнѣ вдругъ сдѣлалось настолько стремно, что захотѣлось немедля бѣжать обратно: запереться въ своей кельѣ и никого не пускать, — даже брата Дормидонта. Меня оглушилъ бѣсовскiй грохотъ экипажей, звуки какой-то бѣсовской музыки; самые мiряне показались мнѣ какими-то пестрыми бѣсами, отъ которыхъ такъ и вѣяло соблазномъ. Особливо, конечно, голоногiя дамочки.

            “Этотъ мiръ опредѣленно лежитъ во злѣ”, — подумалъ я тогда. Даже началъ было чувствовать себя наикрутѣйшимъ святымъ, который пришелъ проповѣдывать слово Божiе плебсу на рыночной площади. Эхъ... А кончится-то все тѣмъ, что, либо меня побьютъ каменiемъ какъ Стефана-первомученика, либо... Тутъ, мнѣ отчего-то вспомнилась извѣстная исторiя про Ефрема Сирина и блудницу, которая хотѣла съ нимъ лечь. Это когда онъ привелъ ея на площадь и сказалъ, что готовъ согрѣшить съ нею только здѣсь. Интересно, а какъ я повелъ-бы себя на месте св. Ефрема? Скорѣе всго, мощи бы не хватило, ибо, если дама проситъ, и если она, къ тому же еще и клевая герла[27]), то, какъ-ужъ ей можно отказать?

            Все-жъ-таки забылъ я, охъ, забылъ, какой большой лупанарiй этотъ Скотопригоньевскъ. Какъ привѣтливо тутъ сiяютъ огнями вывѣски трактировъ и лавокъ и даже, сколько тутъ проживаетъ знакомыхъ женщинъ. Слава Богу, что бѣсъ не надоумилъ меня переодѣться въ партикулярное платье: мой подрясникъ самымъ своимъ видомъ защищалъ меня отъ всяческихъ искушенiй; и не то, чтобы онъ источалъ нѣкую особую, умиротворяющую энергiю, а просто: ежели я, скажемъ, въ скуфьѣ и подрясникѣ стану валяться на панели пьянымъ или приставать къ дѣвицамъ, меня неправильно поймутъ. Вѣра въ народѣ и такъ слаба: для чего-жъ его еще болѣе разстраивать? Да, и потомъ: что-жъ я? Семинаристъ? Миша Ракитинъ, чтобы школьничать? Я — русскiй инокъ. А разъ такъ, то надобно соотвѣтствовать.

            Подобнымъ, примѣрно, образомъ я тогда и думалъ. Зналъ-бы я, чѣмъ все это кончится!

            Убѣгая всяческихъ соблазновъ, я доѣхалъ на извозчикѣ до улицы Чернышевскаго; безъ труда отыскалъ нужный домъ. Двухъэтажный голубоватый домикъ съ мезониномъ вѣнчала насторожившая меня вывѣска магазина Колонiальныхъ товаровъ.

            “Что за хѣръ”[28])?–-подумалъ я, но, все-таки, вошелъ.

            “—Чего изволите-съ, батюшка?” — встретилъ меня улыбчивый напомаженный приказчикъ съ курчавымъ, прилизаннымъ на прямой проборъ хаiромъ[29]).

            Тутъ я и понинтересовался касательно фирмы “Парижскiй шикъ” и нашихъ подрясниковъ. Вышелъ полный обломъ[30]).

            “—Погодите-съ, погодите, батюшка...” — отвѣчалъ онъ. — “Какъ вы говорите? Шикъ-съ? А... ну правильно-съ. Этотъ шикъ-съ натуральнымъ образомъ разорился три года назадъ-съ. А нынчѣ тутъ наше заведенiе-съ: купцовъ Цейлоновыхъ магазинъ-съ”.

            “—Да, какъ же такъ, то, отецъ?” — возмутился я. — “Они же въ прошломъ мѣсяцѣ договоръ заключали! У меня и бумага имѣется въ полученiи!”                 

“—Ничего не знаю-съ” — отвѣтствовалъ онъ.

            “Что-же за безпонтовость-то такая!” — подумалъ я, плюнулъ и поѣхалъ въ присутствiе, въ адресный столъ, справиться насчетъ этой трижды долбаной фирмы. Въ присутствiи плюгавый чиновникъ съ николаевскими бачками долго пялился въ окошко большого полiэктэлятора, а потомъ заявилъ, что учрежденiй съ подобнымъ названiемъ въ городѣ не имѣется.

            Унынiе – самый страшный грѣхъ. Мать всѣхъ пороковъ. Я чувствовалъ себя какъ мать Ѳеодосія Печерскаго, когда тотъ сбѣжалъ въ монастырь. Что мнѣ дѣлать дальше, я не зналъ. Лишь отупѣло бродилъ по городу, разглядывая прохожихъ и витрины магазиновъ. Въ сердцѣ давешнею крезанутой[31]) кошкой скреблась досада и какiе-то галимые подозрѣнiя въ какомъ-то сговорѣ старца Леонта и игумена. Все они знаютъ... — неожиданно для самого себя думалъ я. — Нарочно послали. Только зачѣмъ? Зачѣмъ, господи?.. Проходя мимо табачной лавки я прiобрѣлъ коробку самыхъ дорогихъ папиросъ и съ тоски впервые за послѣднiй годъ закурилъ. Въ головѣ немного поплыло.

            “—Эй, святой отецъ, ты, видать, прогрессивный?” — послышалось вдругъ за спиной. — “Закурить не найдется?”

            Это были обыкновенные поффигисты въ черной кожѣ и съ длиннымъ, почти какъ у меня, хаiромъ. Пять человѣкъ. Года три назадъ я и самъ такимъ былъ, раздѣлялъ ихъ убѣжденiя, а тутъ, блинъ, вспомнилъ ушедшую молодость и на сердцѣ у меня потеплѣло.

            “—Угощайтесь, отцы... то-есть, я хотѣлъ сказать, чуваки”[32]) — отозвался я, доставая папиросы... Однимъ словомъ, очень скоро я уже сидѣлъ съ ними въ какой-то подворотнѣ и пилъ водку безъ всякой закуски. Мы мило бесѣдовали о политикѣ и объ искусствѣ. Я разсказывалъ имъ что-то о томъ, что монашество наконец должно стряхнуть съ себя затхлую пыль вѣковъ и сдѣлаться прогрессивнымъ, а за образецъ подражанiя слѣдовало бы взять Телемскій монастырь Рабле. Мы за это пили. Потомъ пили за побѣду надъ сѣрой ненавистной реальностiю и окончательное возрожденiе Россiи изъ пепла соцiалисма, притомъ я почему-то упорно говорилъ вырожденiе, а не возрожденiе. Мои новые знакомцы разсказывали мнѣ о новинкахъ рыкъ-музыки, которыхъ я, заперевшись въ своемъ “отстойномъ скиту”, даже не слыхалъ, повѣствовали, какъ они недавно клево отрывались съ клевыми чувихами, и проч. Пили и за рыкъ-музыку, и за чувихъ, паче же рѣщи — понеслась душа въ рай. Тутъ только и прочухалъ азъ грѣшный, что старецъ меня, по всѣй вѣроятности, на вшивость провѣрить хотѣлъ: устою я противъ мiрскихъ соблазновъ, али нѣтъ. Но, было уже поздно. Органисмъ мой порядочно отвыкъ отъ столь агрессивнаго питiя, и я вскорости вырубился: тамъ-же въ подворотнѣ.

            Аще дела мои и преждѣ были безпонтовы, то стоило мнѣ воспрянуть ото сна, какъ ихъ положенiе стало возможнымъ охарактеризовать терминомъ безмазовости[33])

возведенной въ абсолютъ. Пробудился я тамъ-же, гдѣ и заснулъ, съ головой, въ которой бѣсы плясали канъ-канъ и безъ единой копѣйки денегъ. Нѣтъ, кое-что правда, осталось: голосъ совѣсти, дѣлавшiй мою больную голову еще болѣе больной.

            Ежели ужъ грѣшить, скрипя мозгомъ размышлялъ я, то, во всякомъ случаѣ, не такъ бездарно, какъ я. Хотя... а можно ли грѣшить не бездарно? Не есть ли вообще грѣхъ — признакъ бездарности?.. Что и говорить... такого стрема я еще въ жизни не видывалъ! Слава тебѣ Господи, что когда я уѣзжалъ за подрясниками мнѣ выдали мой паспортъ, а еще слава Богу, что его не украли, а-то загребли бы въ полицiю, какъ безпаспортнаго: бѣсъ меня знаетъ: можетъ я изъ острога сбѣжалъ или изъ армiи дезертировалъ, а чтобы не вызывать излишнихъ подозрѣний, кошу подъ инока...

            Въ монастырь я больше не вернусь. Это я сразу понялъ. Даже не понялъ. Сознанiе этого явилось само, какъ уже свершившiйся и не подлежащiй обжалованiю фактъ. На дилижансъ денегъ нѣтъ, такъ можно было-бъ пѣшкомъ дойти: къ вечеру бы дошелъ, но зачѣмъ?..  

            Сидя на какомъ-то грязномъ ящикѣ близъ какого-то грязнаго чернаго хода, я вяло пытался оправдать себя тѣмъ, что изначально былъ непригоденъ къ монашеству и словно маленькая дѣвочка обижался на своего старца съ его нехорошими приколами. Какого [...] ему вздумалось меня послать въ эту экспедицiю? Что за комиссiя, Создатель? Дак неужто нашъ знаменитый духовидѣцъ не видѣлъ, будучи въ духѣ, всѣй этой отстойной, непостижимой хѣри, каковая имѣла со мною произойти? Вѣдь видѣлъ-же, видѣлъ! И умышленно меня на грѣхъ толкнулъ: спровоцировалъ. Какого ляда? Сидѣлъ-бы я себѣ въ скиту, такъ нѣтъ... Долбаный-же вашъ Парижскiй Шикъ! Парижскiй пшикъ! Слово-то какое мерзотное...

            Во мнѣ вдругъ волною всколыхнулось отвращенiе къ самому себѣ и ко всему, что меня окружало. Но вскорости это отпустило, и я сталъ мыслить трезвѣе. Конечно, настолько, насколько сие возможно было въ моемъ состоянiи. Кажется, единственное, что мнѣ оставалось, — это ѣхать домой. Въ Судомль къ мамѣ. Но опять-таки, какъ и на что, было неясно: сдѣлаться пилигримомъ? Выйти на трактъ и ловить попутные экипажи? Есть-же у людей христiанское состраданiе: авось подвезутъ нищего инока, возвращающегося, ну скажемъ, изъ Iерусалима. Все это весьма прекрасно и замечательно, однако-жъ домой мне тоже не хотѣлось. Посему, слѣдовало срочно вписаться здѣсь къ кому-нибудь на флэтъ[34]), хотябы на время.

            Къ кому? Вотъ въ чемъ вопросъ. Впрочемъ, сколь бы я ни былъ въ эту минуту тупъ, я разрѣшилъ его съ легкостiю: Конечно-же къ Нусскому! Моему давнему университетскому прiятелю. Нусский это... улетный челъ. Онъ никогда не оставитъ друга въ бѣдѣ; а сколько съ нимъ было выпито!

“Интересно только”, — думалъ я. — “Онъ попрежнему одинъ или уже успѣлъ обзавестись семействомъ? Супружество, вѣдь, какъ извѣстно, портитъ человѣка, хотя не до такой-же степени, чтобы не призрѣть убогаго инока: къ этому даже христiанское добросердечiе обязываетъ”!

Такъ я воспрялъ духомъ; даже голова и та стала меньше трещать. Покинувъ къ чортовой бабушкѣ злополучную сію подворотню, я направился въ Огаревскую улицу,

бывшую въ нѣсколькихъ кварталахъ отсюда. Я шелъ и даже насвистывалъ какой-то гнусный мотивчикъ, какъ вдругъ ноги сами принудили меня остановиться подлѣ непримѣтнаго четырехъэтажнаго домика зеленаго цвѣта, выстроеннаго въ постампирномъ вкусѣ.  

И была улица Робеспьера. И былъ домъ нумеръ 72. И увидѣлъ я, что это... хорошо? Хорошо, или отстойно, я тогда доподлинно опредѣлить не могъ. Просто, какъ сомнамбула поднялся въ третій этажъ, прошелъ по корридору, сталъ подлѣ двери съ табличкою № 5 и дернулъ шнурокъ звонка...

Она была все такъ-же прекрасна. Распущенные свѣтлые волосы, огромные, полуудивленные глаза, приоткрытыя алыя губы, которые такъ и хотѣлось поцѣловать; стройная дѣвичья фигурка, моднявое, короткое лиловое платье, пикантно обнажающее щиколотки.

Она посмотрѣла на меня... Господи! Что за улетный взглядъ! – и спросила:

“—Батюшка, вы... на храмъ собираете? Подождите, я сейчасъ” — и, хотѣла было итти за бумажникомъ, но тутъ я эдакъ просто, непринужденно поинтересовался:

Вера, ты одна, или замужемъ?

Съ минуту она смотрѣла на меня и глаза ея при этомъ делались все болѣе широкими.

“—Какое, къ чорту, замужемъ!” — выдохнула она, наконецъ, и добавила: “Сволочь!” А потомъ размахнувшись, хлестко двинула мнѣ по фэйсу и заревела: — “Сволочь! Сволочь монастырская!” — и, кинувшись мне на шею, стала цѣловать...

_____________________

На этомъ я, къ сожалѣнiю, принужденъ прервать публикацiю дневника г-на Окскаго, этихъ Записокъ изъ желтаго Дома, имя которому Россiя будущаго. Однако-жъ, съ искреннимъ и горячимъ обѣщанiемъ ихъ скорѣйшаго, полнаго напечатанiя, равно какъ и всѣхъ книгъ, содержащихся въ аппаратѣ покойнаго Мельмота. Нисколько не разсчитываю на то, что эти документы всколыхнутъ въ одночасьѣ наше застойное русское болото и заставятъ всѣхъ, особенно тѣхъ, кто стоитъ у кормила власти, задуматься о печальной судьбѣ нашего Отечества, но, если сiю брошюру прочтутъ и задумаются надъ нею хотябъ немногiе, — плодъ моихъ трудовъ не пропадетъ въ тунѣ.

            Съ неизбывнымъ упованiемъ на то, что Россiи уготована много лучшая доля, нѣжели та, что была лишь очеркнута мною ниже, остаюсь:

М. Виргинскiй, преподаватель 1-й Ското-

пригоньевской Гимн., мѣсяца января

30 дня, лѣта 1887-го.

Цитированная и интерпретированная литература:

А. В. Ермаков: «Против течения? Русские консерваторы XIX в. и просвещение». Монография. М. 2006. Ф.М. Достоевский: «Неточка Незванова», «Преступление и наказание», «Бесы», «Братья Карамазовы». В. Ерофеев: «Москва-Петушки». В. Сорокин: «Голубое сало», А. И. Солженицын: «Пасхальный Крестный ход».

Похожие статьи:

Рассказы → Бритва Оккама (из ненаписанной схолии)

Рассказы → Успешное строительство и вопрос перенаселения

Рассказы → Красная Королева

Рассказы → Легенда о единороге

Рассказы → День, когда Вселенная схлопнулась [Рифмованная и нерифмованная версии]