Хочу посвятить этот рассказ прекрасным девушкам, которым каким-то образом понравился рассказ про психованного парня, отрубившего самому себе руку. В частности, я посвящаю свою работу Кате Граковой, Лесе Шишковой и Валерии Гуляевой. Хотел бы сказать, что специально для вас старался написать что-то романтичное… но вышло как всегда :) Не судите строго

Когда растает дым

-1-

Когда приходит весна, снег тает и сменяется грязью. А когда грязь высыхает, улицы города Самри́ заполняются дымом. Впрочем, есть разница между тем, когда пылают города, и тем, когда горят сухие листья, собранные дворниками. Да, каждые осень и весну дворники сгребают в кучи засохшую листву и поджигают. Это одна из многих маленьких традиций республики Ито́р. И она мне нравится. Напоминает о доме.

В моём родном городе тоже жгли сухую траву. Тот, кто этого не наблюдал, наверняка представит густую пелену удушающего дыма, забывающего сажей ноздри. Однако любой, проведший хотя бы год в бетонном плену Самри, вряд ли когда-нибудь забудет тот лёгкий аромат тлеющих листьев. Запах может говорить не хуже голоса. И серый дымок, летящий от лениво горящих куч из сухой листвы и травы, громко заявлял о весне, вступившей в свои права.

Этот аромат знаком мне с самых ранних лет. Когда на улицах появлялся этот запах, я знал наверняка – зима уже не вернётся. Он был вестником свободы, сулившим окончание учебного года, летние каникулы и следующие за ними игры на свежем воздухе. Я всегда любил весну.

Прошло время, я стал солдатом. А у солдат, как известно, не бывает каникул. И всё же, когда я шёл по вечерним улицам Самри с увольнительной запиской в кармане, мне удалось испытать то самое забытое чувство свободы. На двадцать четыре часа город был в моём распоряжении. И я собирался взять от жизни всё, поскольку предыдущее увольнение благополучно упустил, просидев на гауптвахте.

Увы, когда денег у тебя меньше, чем целомудрия у проститутки, то и диапазон жизненных удовольствий становится таким же плоским, как третья ось координат у двумерной поверхности. Так что всё сводится к дешёвому фаст-фуду, который кирпичом лежит в желудке, и такому же дешёвому алкоголю. Или, если проще, к этиловому спирту, разбавленному водой. В тот вечер всего этого водилось в избытке. «Праздник» протекал на квартире у одного знакомого – единственного оставшегося холостяка из всех моих друзей. Сомневаюсь, что жёны других приятелей, даже самых закадычных, были бы рады меня видеть на пороге своего дома. Так что холостяки вынуждены были держаться вместе. И я, солдат в увольнении, пьянствовал на съёмной квартире товарища не хуже любого студента.

Но выпил я не так много – по крайней мере, в сравнении с другими участниками веселья. Дело здесь, скорее, в пропорциях, нежели в количестве. А соотношение еды и дрянной выпивки, как всегда на студенческих вечеринках, имело явный крен в сторону последней. Словом, всё выпитое болезненно бултыхалось в желудке – я даже уснул лицом вниз, опасаясь захлебнуться всем выпитым и съеденным.

Утро не принесло желанного облегчения. После восьми часов мертвецкого сна я очнулся по-прежнему пьяный и с болящим желудком, готовым вот-вот вывернуться наизнанку. Хмель был не сильнее обычного – я никогда не напивался вдрызг. Но тошнота раздражала, особенно при осознании факта, что тебе предстоит пеший вояж, поездка на автобусе до космопорта, торчание в зале ожидания и, наконец, часовой перелёт в челноке. Совершенно неподходящий день для того, чтобы заболеть. Поэтому я, покидая дом приятеля (никто так и не очнулся, чтобы меня проводить), прихватил с собой пакет – на тот случай, если стошнит в неподходящем месте. Забегая наперёд, скажу, что мой железный желудок с достоинством выдержал испытание, а в расположение военной базы я прибыл почти трезвый. Но это в будущем. А пока что я, плавая в хмельном тумане, дефилировал по улицам Самри и вдыхал утренний воздух, где уже появлялся знакомый аромат весеннего дыма.

Пожалуй, не помешает прояснить обстановку. Нелицеприятные факты из биографии типа гауптвахты или пьянства могут создать образ опустившегося человека – одного из тех солдат-самоубийц, про которых так любят судачить всякие драматурги-недоучки. Однако никакого падения в моей жизни не было. Да, я отбыл наказание на гауптвахте за драку. Но, думаю, когда встречный внезапно плюёт тебе в лицо, ты обязательно двинешь этого верблюда по роже – а как иначе? И плевать, что это представитель какого-то там антивоенного движения. Я толерантен – бью всех без разбору, невзирая на общественный статус, пол, расу и сексуальную ориентацию.

Что же касается пьянства… Думаю, любой молодой папаша, обзаведясь первым наследником (или наследницей), обязательно нажрётся вдрызг и заблюёт салатом ноги своей супруги. А мне было что праздновать. Пока я пылил в далёком космосе и считался, наравне с другими тремя тысячами человек, погибшим, в инкубаторах Земного Доминиона рос маленький Вале́рио Гру́ос – сын вашего покорного слуги, Винсе́нте Груоса, и некой Джоа́н Ба́эз, которую я никогда в жизни не встречал. Это давно известный механизм: все солдаты Земного Доминиона – в том числе и женщины – находятся в реестре Репродуктивных Лабораторий, куда при вербовке сдают генетический материал. Если солдат погибает (или, как в моём случае, считается погибшим), то из его генетического материала в инкубаторах происходит зачатие ребёнка. Вторым родителем выбирается случайный представитель противоположного пола из реестра. Можно, кстати, оформить пожелания касательно второго донора в специальном бланке. Помимо прочего, необязательно подыхать в боях – каждые двадцать лет твоей службы в Лабораториях всё равно происходит зачатие нового спиногрыза. Таким образом, я ещё не раз становился отцом, невзирая на все предохранительные меры.

Ну, а пока что где-то на тихой далёкой планете, в безопасном интернате, в яслях агукал и пачкал пелёнки мой первенец. Увы, первые годы Валерио придётся расти без родителей – мне отказывали в усыновлении ровно до тех пор, пока наш с женой годовой доход не достиг нужного прожиточного минимума. Так что всё, что я покуда мог делать – это напиваться от радости.

Говорят, Бог помогает пьяницам. И, видимо, Всевышний действительно принял меня за такового – как ни странно, в будний день, в час пик, узкие улицы Самри не застыли в автомобильных пробках. Я прибыл на территорию космопорта за целых полчаса до отбытия транспорта. Тем временем мой железный желудок, яростно забодавший алкогольное отравление, жадно потребовал завтрак. На те гроши, что у меня остались, я купил пакет жареного арахиса и отправился коротать время в сквер – этакий зал ожидания на открытом воздухе.

Умяв половину пакета, я переключился на развлечение, популярное среди туристов – кормление голубей. Подобно многим людям, жившим на окраинных планетах, я видел мало животных. «Зоопарк» колонистов был, как правило, весьма скуден. Птицы, обитавшие на моей родной планете, чурались людей и не поддавались дрессировке. Голубей и воробьёв у нас не водилось. Здесь же эти пернатые твари, зная щедрость туристов, буквально пешком ходили по скверу.

Один из голубей приземлился передо мной и начал вышагивать туда-сюда, многозначительно поглядывая оранжевым глазом. Я кинул ему один орешек и стал с любопытством наблюдать – как, интересно, такой здоровый кусок влезет ему в клюв? Как выяснилось – запросто. Более того, голубь замер на месте и вылупился на меня, как бы спрашивая: «И что, всё?». Я принялся кидать ему орех за орехом, а он жадно поглощал добычу, ни на секунду не прерываясь. Тут бы ему и лопнуть от обжорства, но голубиный совет старейшин порешил, что голубю Гуль-гулю будет слишком жирно трескать орехи в одну морду. К месту кормёжки слетелась прочая пернатая братия, включая нахального воробья. Последний ловко выхватывал орехи прямо у голубей из-под клюва, улетал, а  затем возвращался за добавкой. Такими темпами крылатые паразиты моментально опустошили мой пакет. Поняв, что я пуст, птицы отправились попрошайничать в другой угол сквера. Рядом со мной остался лишь тормознутый голубь Гуль-гуль, который ещё долго смотрел на меня умоляющим взором.

Это были странные два дня. Они не несут в себе ровно никакого значения. Потерянное время, как оно есть. Иное же дело – ощущения. Странно, но, возвращаясь в плен казарм и крикливых командиров, я чувствовал себя счастливым… и даже свободным. Должно быть, эти чувства пробудил весенний дым. И я тогда понятия не имел, что этот запах – вестник свободы – действительно сулил мне освобождение. Освобождение от гнёта одиночества. Что-то такое вертелось у меня в голове на уровне подсознания, но я не обращал внимания. Последние свободные часы я просто наслаждался безмятежностью. Потому что, вернувшись в расположение своей базы, о покое я забыл надолго.

Я служил в мобильной пехоте вот уже год. В довоенное время этот род войск считался отстойником для пушечного мяса, куда сбрасывали всех, у кого, кроме дурной силы, больше ничего не имелось. Однако с приходом инопланетных агрессоров престиж мобильной пехоты резко возрос – равно как и её потери. Помнится, в школе моим учителем физкультуры был старый ветеран, бывший боец МП. Своей службой он гордился и не раз повторял, что мобильная пехота – это и есть настоящая армия. «Остальные только инструмент подают» – говорил он. Что же, старик был прав, как никто. Но также правдой оставалось и то, что мобильные пехотинцы, по сути своей, являлись расходным материалом  – пусть даже хорошо вооружённым и закованным в броню.

Любой призна́ет, что МП – самое эффективное боевое подразделение Земного Доминиона. Наша эффективность зиждется на трёх столпах – строгой дисциплине, громких воплях и практически мазохистской беспощадности к себе. Как говорится, тот, кто причиняет себе боль, не боится причинить её другим. Так что, вернувшись в казармы, я снова превратился в цепную собаку, у которой в голове не умещается больше трёх мыслей: «жрать, спать, укусить». С другой стороны, это даже удобнее – почему-то, когда мало думаешь, становится легче жить. У таких, как мы, есть только два спасения: либо увольнительная, либо отправка в бой. Последняя сулит выпуск накопившейся агрессии, потому иногда она предпочтительнее. К тому  времени отряд «Железная дева», где числился я, закончил пополнять личный состав и был готов к новым операциям. Нам полагалось сменить отряд «Ведьмак» и продолжить его дело по оттеснению вражеской линии обороны вглубь звёздной системы Тиони́сла. «Ведьмак» основательно проредил живую силу Аэрдос, уничтожил несколько их стратегических центров и даже вторгся на планету-аванпост, разгромив опорную базу противника. На этом, однако, представление заканчивалось, ибо «Ведьмака» больше не существовало – личный состав либо погиб, либо остался в госпиталях. Тем не менее, на поверхности безымянной планеты всё ещё протекали вялые бои с остатками вражеских сил. Учитывая то, что там оставался лишь потрёпанный медсанбат, оставалось лишь гадать, откуда взялись войсковые соединения.

-2-

Ответ на этот вопрос мне предстояло получить по прибытию. Нас ожидали бескрайние зелёные равнины и частокол лесов на горизонте. Правда, ближе к лагерю медсанбата сочные луга были изрядно прорежены воронками и выжженными участками. Кажется, из иллюминатора я даже рассмотрел обломки бронетехники.

Перед «Железной девой» ставилось две задачи: укрепление на отвоёванных позициях и уничтожение остатков вражеских сил. Последнее необходимо было осуществить особенно быстро, чтобы Аэрдос не развязали полномасштабную  партизанскую войну. Подобное уже случалось, и мне даже доводилось мельком видеть последствия – дымящиеся руины и ни одной живой души поблизости. Просто диву даёшься, как хорошо умеют эти твари прятаться.

К сожалению, у меня нет карты той местности – такой, как она выглядела в моё время. Всё, чем располагает моя коллекция – это нынешняя карта, уже с городами и прожилками дорог. И всё же я могу хотя бы примерно обозначить наши позиции. Там, где нынче простирается промышленный район, раньше стояли укрепления, оставшиеся ещё от «Ведьмака». Чуть южнее, под их защитой, расположился медсанбат. Дальше на север начиналась неконтролируемая территория, на которой можно было ожидать чего угодно. Если мне не изменяет память, то в двух сотнях километров от второй оборонной линии тянулся укрепрайон – нынче эту линию пересекает автострада. Это место было заброшено, поскольку не хватало сил на оборону.

 «Железная дева» насчитывала сто двадцать четыре человека. Распределение после прибытия выглядело следующим образом: пятьдесят бойцов формируют ударный отряд быстрого реагирования, пятнадцать человек (в том числе и я) отряжается в разведчики, а все прочие – в гарнизон. Первый этап захвата территории заключался в том, что мы укрепляемся на территории, замыкаем её в кольцо и беспощадно уничтожаем всех попавшихся врагов. Разведчикам поручался  один из участков в заброшенном укрепрайоне – там, по словам командира, нас дожидались те самые неведомые бойцы, что держали хлипкую оборону последние две недели. Пользуясь своим знанием территории, он должны были помочь нам обозначить район артподготовки, а также прочесать местность на предмет засад – как правило, с воздуха затаившихся Аэрдос было почти невозможно обнаружить.

Гонка технологий, в конечном итоге, сводит всё к первобытным методам. Раз Аэрдос умеют прятаться от лучей радара, то приходится самому заглядывать под все камни. Разведчики, как всегда на войне, погибали чаще остальных, нарываясь на такие вот засады. Пережив два-три нападения, усваиваешь кое-какие мелочи: враг чаще всего прячется в траве, нападает со спины и предпочитает рукопашную схватку, чтобы не поднимать шум. Снайперы, как правило, не стреляют по мобильным пехотинцам – наши приборы позволяют отследить выстрел и моментально нанести ответный удар. Их целью служат люди без скафандров. Мы часто прибегали к такой «наживке», вычисляя спрятавшихся стрелков.

Я рассказываю это для того, чтобы вы поняли: противостоять Аэрдос в партизанской войне могут только очень сильные и опытные люди. Тем более странно было узнать, что кто-то всё ещё сражается с пришельцами, когда как солдат здесь нет уже две недели. Нам попросту не предоставили нормальных формулировок о принадлежности бойцов, назвав лишь позывной. Оставалось предположить лишь, что в лесах действует спецназ. Поэтому представьте наше удивление, когда на позывной ответил женский голос:

— «Лунное дитя», «Железное танго» на связи. Принимаю ваши сигналы.

На несколько мгновений я утратил дар речи. Затем вместо положенного ответа вырвался дурацкий вопрос:

— Из какого вы отряда, «Железное танго»?

— Из «Ведьмака», — просто ответила девушка.

Язык так и чесался потребовать объяснений, но я всё же совладал с собой и сказал:

— Назовите ваши координаты, «Железное танго».

Кем бы ни была та дамочка из отряда «Ведьмак», она явно не являлась солдатом: переговоры по рации проводились без соответствия процедуре, а вычисление собственных координат отняло явно больше времени, чем того требовалось – сказывалось очевидное неумение пользоваться приборами. Я судорожно пытался сообразить, в чём здесь подвох.

Они поджидали нас у разрушенного дота. Пять фигур в скафандрах – с надписями «Ведьмак» на броне. Ошибки быть не могло. Та, что стояла посередине, зачем-то отсалютовала (причём левой рукой) и произнесла уже знакомым голосом:

— Бойцы отряда «Ведьмак» в вашем распоряжении!

Рапорт опять не по уставу. Я несколько секунд всматривался в пустое забрало шлема, затем потребовал:

— Имя и звание, боец.

— Дороти Пеш, капрал, — отчеканила девица. – Это – рядовые Бре́он, Хе́ллис, Тэ́рин и Лоски́н.

Фигуры в скафандрах кокетливо помахали нам. Ясно. Тоже женщины, причём с очевидным отсутствием военной выучки. И это они сражаются здесь  последние две недели? Я отказывался верить в подобное. Знакомые мне женщины-бойцы зачастую были куда строже своих коллег-мужчин, когда дело касалось дисциплины. А здесь… дай только им снять шлемы, как сразу начнут строить глазки. Увы, потребовать с них документы я мог лишь по возвращению, когда можно будет безбоязненно вылезти из скафандров. Пока что пришлось удовлетвориться тем, что они знали необходимые позывные, а значит, были именно теми, кого отрядили нам в помощь.

По крайней мере, они не путались под ногами. В виду характера местности не приходилось пользоваться прыжковыми двигателями, и мы обошлись без скачков. Поэтому мне ещё предстояло выяснить, что дамы не умеют прыгать – иначе отправил бы их домой тотчас же. По укрепрайону (точнее, по его руинам) мы передвигались пешком.

Обозначение района артподготовки выглядит, как урок рисования в школе для умственно отсталых – что символично, ибо интерфейс разрабатывался как раз для мобильных пехотинцев. Ставишь точки на карте, а затем соединяешь их линией, обозначая границы района. Если есть связь с кораблём или спутником, ты просто тычешь пальцем в нужные места, а координаты высчитываются сами. Если нет – то вычисляешь при помощи своего радара.

Пеш со своими «подругами» уже две недели топталась в здешних местах, поэтому я доверил разметку района ей. Она с явным злорадством обвела несколько областей – в основном, пролески, где особенно любили прятаться Аэрдос. Здесь, по крайней мере, дамочка из «Ведьмака» доказала, что имеет кое-какой опыт. Меня это слегка успокоило.

Если ты оказался рядом с местом бомбардировки, то с непривычки можешь решить, будто началось светопреставление. Выстрелов не видно, снаряды летят быстрее скорости звука – поэтому  с явлением бомбардировки знакомишься уже post factum, когда всё вдруг вспыхивает и начинает гореть адским пламенем. Возникает непреодолимое желание рвануть со всех ног, как дикий зверь от пожара. Но это длится недолго; затем слепящий свет гаснет, и после него остаётся лишь голая земля, на которой ещё лет десять ничего не будет расти.

Щедрая рука Пеш расчертила районы весьма обширные и – что не могло меня не порадовать – грамотно расположенные. То, что лежало за внешней границей укрепрайона, бомбилось безоговорочно – на выжженном ландшафте врагу спрятаться трудно, да и препятствий для прыжков не остаётся. Но и внутри нашего «кольца», которое нам полагалось сжимать в будущем, загадочная дама из «Ведьмака» отметила «зоны риска», которые и вправду легче сравнять с землёй, нежели прочёсывать. В результате «художественных изысканий» капрала Дороти Пеш оцепленная нами местность оказалась полностью лишена всяческих лесков, болот и густо заросших лугов. В этом я разделял мнение своей новоприобретённой подчинённой – я тоже ненавидел бои на подобной местности.  Отныне ситуация становилась проще, а в будущем, когда район опылят с воздуха гербицидом, она и вовсе обещала свестись к нулевому риску.

Бомбёжка принесла свои плоды незамедлительно. По общему каналу прозвучал сигнал тревоги, и даже издалека было видно, как в воздух поднялся в прыжке отряд быстрого реагирования. Это значило, что где-то уже засекли врагов, лишившихся укрытия.

— Я так и знала, что они прячутся у лагерей, — сказала Пеш, наблюдая, как мобильные пехотинцы пикируют на свою цель. – Но эти пролески...

— Вы знаете, в каких ещё местах Аэрдос могут устроить засидки?

— Я отметила все места, о которых знала, — Пеш покачала головой. – Но есть пара участков, которые кажутся подозрительными. Но мы туда не ходили.

— Теперь пойдём, — ответил я. – Ведите.

Будь моя воля, я бы выжег весь этот участок, от горизонта до горизонта, а потом заново отстроил бы на нём лагерь. Но капитан бомбардировщика был жаден до боеприпасов, а инфраструктура на захваченной территории была как-никак, но отлажена. Здесь планировалась постройка крупного военного объекта (позже он станет городом), так что начинать всё с нуля командование не собиралось. Предполагалось, что уничтожение немногочисленного противника займёт немного времени.

Пеш увела нас чуть восточнее прежней позиции, вдоль линии заброшенного укрепрайона. Там, в суровом окружении защитных барьеров и пулемётных гнёзд, она показала на низенький холм вдалеке – почти незаметный выступ на выжженной земле, всё ещё дымящейся после бомбёжки.

— Пещера, — сказала Пеш. – Достаточно широкая, чтобы они туда протиснулись.

— Глубокая? – спросил я.

— Не знаю, — ответила она. – Мы не заходили туда. Не хотели рисковать. Нас всего лишь пятеро.

У меня в голове моментально развилась параноидальная идея о целой сети подземных тоннелей, где ползают наши враги, скрываясь от радаров и планируя новые нападения. Солдаты Аэрдос умели многое – в том числе и копать, как буровая машина. Есть старая шутка, которая тем смешна и грустна, что гласит истинную правду: если собираешься убивать Аэрдос, то убивай их в космосе, не пускай на планету. Иначе потом ты просто не выковыряешь их из нор.

— Вы могли бы просто пустить туда «глазунов», — сказал я.

Пеш переспросила недоумением:

— Что-что?

— «Глазунов», — повторил я. – Летающих роботов с камерами, капрал. Почему вы не воспользовались ими?

Пеш ответила неловким молчанием.

— Впервые слышу, — промямлила она наконец.

— Что значит «впервые слышу»? – теперь уже настала моя очередь удивляться. – Пеш, этому учат в первые же месяцы!

Прежде чем ответить, Пеш переглянулась со своими товарками.

— Наверное, учили, сержант, — сказала она. – Просто как-то из головы вылетело.

Ответ был откровенно надуманным, будто Пеш не хотела вдаваться в подробности – одна из тех ситуаций, когда «ну, сержант, это долгая история...». Что я не люблю в женщинах, так это те самые «женские секреты», от которых больше вреда, чем пользы. Дороти по известным лишь ей причинам считала, что не стоит сообщать мне о неподготовленности своих бойцов. Будто бы это сулило бо́льшие проблемы, чем если бы я был предупреждён.

Но нет. Эти femme fatale тупо смотрели на меня тусклыми забралами шлемов и молчали: «Да, мы дуры, сержант. Так уж случилось». Прямо-таки любимая женская мудрость во плоти: «Парень должен принять девушку такой, какая она есть». И что тут сделаешь? Время поджимало, и о разносах пришлось забыть до поры. Я запустил своего «глазуна», и мы сосредоточились на изучении внутренностей пещеры.

Дороговизна скафандра мобильного пехотинца обусловлена тем, что в своём арсенале боец имеет множество мелких, но крайне сложных приборов, помогающих в бою. Маленький летающий робот «Р-130892» или, как называет его солдаты, «глазун», пусть и не обладал всей мощностью радара (хотя в охоте на Аэрдос радары помогали мало), но он не раз спасал нам жизнь. Вместо того чтобы совать голову тигру в пасть, ты сначала пускал туда эту юркую игрушку с камерой и получал хоть какое-то представление о семи кругах Ада, ждущих впереди. Этот принцип стар, как мир, но так уж сложилась, что с самых незапамятных времён камера была лучшим другом солдата после винтовки. И когда тебе говорят «впервые слышу» о такой вещи, как «глазун», то задумываешься поневоле: а какое отношение этот человек имеет к армии вообще?

Камера показала унылые внутренности пещеры. Голая почва, крутые своды, пара сталагмитов. Чахлая колония поганок в углу. Ничего особенного – разве что странные неровности на земле. На первый взгляд ничем не выделяются, и всё же беспокоят. А паранойя, как известно, спасает жизни. Если чувствуешь беспокойство – значит, есть, с чего. Я связался с центром, хотя ответ уже знал заранее: никто не станет посылать ударную группу ради одного-двух врагов, с которыми разведчики справятся и сами. Из центра прислали добро на зачистку пещеры, по-отечески добавив: «если что, вызывайте подмогу». Мы заняли позиции.

Спрятавшихся партизан выкуривают огнём. Это правило, похоже, действует всегда и для всех – мы с Аэрдос то и дело жгли друг друга с переменным успехом, изобретая для этого всё более изощренные средства. Инопланетяне испытывали по-юношески пылкую любовь к «ангельской пыли» – по-настоящему адской штуке, эдакому всепроникающему огненному снегу, падающему с небес. Мы же… что ж, человеческий род вновь проявил интеллектуальный садизм и придумал зажигательный раствор, который не столько испепеляет, сколько причиняет боль – кошмарную, на пороге шока. И, поверьте, этому есть резон – это поймёт любой, кто знает о стойкости Аэрдос. Они могут лежать в засаде и погибать молча, ничем не выдавая засидки и своих товарищей. Пусть останется только один, но он всё же нанесёт свой удар. И только боль, адская, не поддающаяся контролю боль, заставляет их выскакивать из засидок. Этой смесью корабли проводят артподготовку районов, ею же начиняют гранаты для мобильных пехотинцев.

Одну такую гранату я забрасываю в тёмный провал пещеры. Проходит несколько напряжённых секунд, под каменными сводами вспыхивает оранжевое пламя. И тут же раздаётся нечеловеческий вопль, от которого можно поседеть за несколько секунд. Это единственный звук, который на моей памяти издают Аэрдос – те, что не из Чумного Легиона. Этот «голос» обладает несколькими оттенками: визгом циркулярной пилы, волчьим воем и скрежетом железа по стеклу. В их атмосфере, кстати, этот звук искажается до вполне мелодичного баса – по крайней мере, так его записывают микрофоны.

Мы стоим на позициях, целимся в зев пещеры. На пороге появляется объятое огнём существо – знакомый паукообразный силуэт, жутко дрыгающий длинными ногами. Эти твари часто бывают ростом под три метра, так что в узких проходах им приходится туго. Пока пехотинец Аэрдос пытается протиснуться наружу, мы расстреливаем его разрывными патронами. Но это ещё не всё. Горящий труп выталкивает второй ксеноморф – этот размером помельче, ему не составляет труда пролезть в проход. Он тоже горит, но не так сильно. Тварь совершает длинный, стремительный прыжок и сшибает на землю Гаррисона, одного из моих. Мы реагируем моментально: сразу несколько очередей сшибают «скорпионий хвост» — длинную конечность, в которой Аэрдос обычно держат стрелковое оружие. Это необходимо сделать в первую очередь, потому что мозг твари позволяет сражаться одновременно с несколькими противниками – кромсать одного и стрелять в других, прямо как сейчас. Гаррисон тоже не сдаётся и яростно выворачивает своему противнику передние конечности. Однако силы равны. Ксеноморф, в свою очередь, старается как можно теснее сплестись с человеком, чтобы в него побоялись стрелять. Я не поддаюсь на эту уловку – перевожу автомат на одиночные выстрелы и целюсь. И, когда я уже готов нажать на курок, к противостоянию человека и пришельца присоединяется ещё один пехотинец. Это Пеш – она не стреляет, а яростно колет противника ножом, целясь в щели между пластинами брони. В этой возне я замечаю странность – правая рука Пеш не двигается, а висит плетью. К командирше присоединяются остальные девчонки из «Ведьмака» – со штыками наголо, как дикарки с копьями.

— А ну в сторону! – ору я так, что рация фонит. Ошеломлённые дамочки внимают приказу и очищают линию огня. Я делаю один выстрел – а более и не нужно. Пуля с чавканьем входит во вражеское тело и взрывается внутри, перемалывая органы в фарш. Пехотинец Аэрдос дёргается в последней судороге и утихает навсегда. Гаррисон сбрасывает его с себя и поднимается. Он показывает мне большой палец: всё в порядке.

Больше из пещеры никто не вышел. Мы бросили туда ещё гранату-другую, но сюрпризов не последовало. Я доложился в центр, меня похвалили и приказали продолжать исследование местности. Когда сеанс связи закончился, я позвал Пеш на разговор и пустился с места в карьер:

— Пеш, это что было, вашу мать?! Что ещё за поножовщина?

Трудно общаться с человеком, чьё лицо скрыто забралом шлема. Тогда я так и не смог понять, смутилась ли Дороти или разозлилась – её голос был тих и ровен:

— Я не хотела стрелять. Я могла убить человека.

— Пеш, пехотинца Аэрдос убить ножом практически невозможно. Вы это знаете?

— Да, но...

— Если вы боялись стрелять очередью, можно было перевести автомат в режим одиночного огня.

Пауза. И ответ тихим, почти писклявым голоском:

— Я не знаю, как переключать режимы на автоматах. Никто из нас не знает.

Вот это – самый крутой ответ от солдата, который я когда-либо слышал. «Боец, почему бросил гранату с чекой? – Я не знал, что чеку надо выдёргивать!».

В зоне боевых действий можно заниматься многими вещами – например, выполнять поставленную  задачу. Но мне, плюнув на все дела, пришлось выяснять отношения. Идиотизм происходящего выходил за все рамки, и дело пахло если не провалом задания, то такими людскими потерями, что век мне не вылезти из проштрафившихся. Я наклонился к Пеш так близко, что наши забрала соприкоснулись, и прошипел:

— Если вы сейчас же не расскажете мне, кто вы такие, прикажу арестовать.

Это, конечно, блеф чистой воды, но, чтобы припугнуть незнающего человека, сойдёт. Пеш, по крайней мере, в этот раз вняла и обошлась без отговорок:

— Мы – санитары из медсанбата. Добровольцы.

— Чт… – опешил я. – Какие ещё добровольцы в «Ведьмаке»? Из медсанбата?!

— Так ведь других и нету, — отозвалась Пеш. – Всех солдат перебили. Защищаться некому. Но броня и оружие остались. Вот мы и защищались, как могли.

— Вы что, самоучки?

— Да.

— Тогда кто дал вам звание? От кого получаете приказы?

— От майора Кэмпбелла. Он дал нам звания и временно причислил к отряду «Ведьмак».

У меня едва не вырвалось: «Твою мать!», чудом сдержался. Имя Кэмпбелла уже само по себе приравнивалось к богохульству, а при дамах ругаться не подобало. Майор, конечно, был в чём-то талантлив и весьма неглуп, однако более самовлюблённых людей я не встречал. Тот ещё любитель спорных решений, вечно балансирующий на грани фола и успеха – а всё из-за своей тяги к экономии всего, что только можно. Сдаётся мне, он и мочу свою в бутылки собирает, копит на всякий случай. Словом, из тех людей, что творят чушь и не желают слушать других – более того, даже оскорбляют тех, кто с ними не согласен. Однако Кэмпбелл за своё скупердяйство был крайне любим начальством и, каким-то образом увиливая от провалов, потихоньку продвигался по службе. До него нами командовал майор Харрис, расчётливый мужик, который любил делать всё основательно и наверняка, а потому щадил людей и не жалел средств. Подобное расточительство начальству не нравилось, но, поскольку оно давало почти стопроцентную вероятность успеха операции, изыски Харриса терпели.

Но вот майор пошёл на повышение и стал полковником. Вместо него командиры посадили Кэмпбела и, похоже, вовсю наслаждались резко сократившимися затратами. Кэмпбелл экономил на всём, кроме риска, и пускал в ход самые сомнительные средства, сберегая последние крохи. И это было вполне в его духе: если добровольческие соединения справляются с удержанием территории, то можно пока что не посылать солдат, а просто придать местным партизанам юридический статус. И плевать, что это – необученные женщины, вчерашние фельдшеры. Здесь Кэмпбелл, похоже, такой же оголтелый феминист, как и я – одинаково легко гробит и мужчин, и женщин.

Пришлось смириться. У меня был приказ, а военные звания Пеш и Ко пусть и являлись временными, но всё же оставались действительными. Кэмпбелл на все вопросы отвечал руганью и угрозами, так что я даже не стал выходить с ним на связь. Легче было договориться с Пеш, чем с ним.

— Ну, вот видите, — сказал я, стараясь смягчить тон. – Неужели так больно было бы предупредить обо всём сразу?

Опять молчание, на этот раз скорее смущённое, без злости.

— Есть ещё что-нибудь, что я должен знать? – поинтересовался я.

Пеш откликнулась:

— Вроде бы ничего на ум не приходит.

— Да ну? А почему, например, у вас не двигается правая рука? Неисправность в скафандре?

Дороти помялась, затем ответила с неким вызовом:

— У меня нет правой руки.

Тут бы мне и смутиться, но злость взяла своё. О таком предупреждают в первую очередь, а не молчат, как будто это очевидно. И ладно бы залезла в скафандр, так ведь ещё и тяжёлый автомат взяла. Всё равно что на велосипед сесть с одной ногой. И даже сквозь непрозрачное забрало чувствуется это выражение на лице: «Ты тупой мужлан, который затронул чувствительную для девушки тему. Хам!». Но я не поддался – никогда не раздуваю конфликты (потому что всегда решаю их кулаками) – и ограничился простым ответом:

— Спасибо за честность. Продолжаем прочёсывать местность. Ведите, Пеш.

-3-

Остаток операции прошёл гладко и без проблем, что в жизни встречается редко. Противников попалось мало, все они были ослаблены и изранены. Зачистка завершилась во второй половине дня, и, поскольку нас сменила другая бригада, разведчикам и ударной команде предоставили отдых. На целый вечер.

Между тем быстро растущее поселение перешло на новую стадию развития. Палатки сменились стройными рядами жилых модулей, сброшенных из космоса. Это был практически зародыш города. Как только территория будет признана безопасной, здесь появятся заводы, и затем произойдёт внедрение мирного населения и создание социальных служб.

А до той поры хозяевами здесь были мы. У нас имелась музыка, тёплое, хорошо освещённое помещение и, конечно же, девушки. А посему решено: веселью быть. Разве что выпивки совсем нет, но кого это остановит? Веселиться у нас умели.

Люди собрались в одном из модулей, обещавшем вскоре превратиться в клуб. Из открытых дверей доносились звуки веселья. Я, до этого собиравшийся провести свободный вечер с книгой и в горизонтальном положении, поддался искушению и решил присоединиться. «Клуб» встретил меня музыкой и соблазнительным ароматом закусок. Похоже, девочки решили встретить парней на полную катушку и накрыли стол. Интересно, сколько бы в этот вечер было зачато незапланированных детей, если бы женщин-военнослужащих не подвергали временной стерилизации? Ответ: как минимум, семь – примерно столько там было танцующих пар (если не считать ещё тех, что обжимались снаружи). Похоже, за четыре часа знакомства они решили, что любят друг друга до беспамятства.

В празднике не участвовали лишь двое «женатиков», которые болтали у стола закусок, и… однорукая девушка, нелюдимо сидевшая в уголке. Упершись локтём в столик, она апатично наблюдала за веселящимися людьми и время от времени прикладывалась к стакану с соком.

Когда-то, посещая уроки рисования, я увидел иллюстрацию из медицинского атласа; преподаватель назвал её «идеальной женщиной». Правда, он тут же пояснил: «идеальная» не значит «самая красивая». «Идеальная» значит «самая обыкновенная». И действительно: на том наброске была изображена женщина в фас и профиль – ни красивая, ни страшная. Ни огромной груди, ни широких бёдер. Просто женщина. Больше и не скажешь.

И Дороти Пеш была как раз из таких. Кроме зашитого правого рукава, она ничем не выделялась среди остальных. Симпатичная, как и любая молодая девушка, но не более. Соломенного цвета волосы, уложенные в милое каре, чуть вздёрнутый нос, тонкие губы. Глаза смотрят равнодушно, даже скучно. Очередная серая мышка, кои в достатке встречаются в школах, государственных учреждениях и прочих должностях среднего звена. Впрочем, настоящих красавиц в помещении наблюдалось не так уж и много. Однако каждая дама удостоилась своего кавалера, а Дороти коротала вечер в одиночестве – этакий бракованный товар. Судя по её лицу, она с этим уже смирилась.

Это меня и задело. Я сам когда-то был одноруким, и девушки игнорировали меня так же старательно, как сейчас молодые люди отворачивались от Пеш. Мне стало её жаль. По-настоящему жаль, без всякого притворства. Когда сам испытал подобное, то сочувствуешь поневоле. Ведь, в конце концов, Пеш была такой же девушкой, как и остальные. Я и решил: «А почему бы и нет?». С этого, к слову, начиналось всё самое идиотское в моей жизни. Но не в этот раз. Стащив со стола с закусками какой-то бокал, я уселся за столик с одинокой гостьей:

— Капрал Пеш.

Дороти посмотрела на меня с лёгким недоумением, но затем кивнула:

— Узнаю ваш голос. Добрый вечер, сержант. Как вы меня узнали?

Впрочем, она сама поняла, что задала риторический вопрос. Тем не менее, я выкрутился:

— Интуиция, – и даже не моргнул.

Дороти покосилась на культю, но ничего не сказала.

— Не танцуете? – поинтересовался я.

Она криво улыбнулась:

— Неудобно. Конечностей не хватает.

Похоже, она решила рубить с плеча. Людям, знающим о безнадёжности своего личного фронта, свойственна такая самоубийственная честность и циничность. Знаю, сам был таким же.

— Давно вас покалечило? – спросил я, пробуя содержимое своего бокала. Мне попалось что-то приторно-сладкое.

— Две недели назад,  — ответила Дороти. – Прямо на второй день после того, как я попросилась добровольцем в «Ведьмак».

— И вы сражались даже после потери руки? – удивился я. – Достойно похвалы.

— Достойно, — согласилась Пеш без всякого оптимизма. – Но руки как не было, так и нет.

— Это ерунда, — утешил я её. – Конечность восстановят. Вами, как военнослужащей, займутся вне очереди.

Дороти отмахнулась:

— Я слышала, восстановление не полное. Так, косметический эффект, чтоб смотрелось не слишком страшно.

— Неправда, — я покачал головой. – Придётся, конечно, поупражняться пару недель, но потом всё просто отлично. Испытал на себе.

На этот раз она посмотрела на меня более пристально:

— Вот как? И как же так случилось?

Этот вопрос был задан всё тем же вежливо-равнодушным тоном, которым поддерживали беседы. Но в нём обозначился интерес. Надежда. И вот разговор завертелся – со скрипом, с некоторыми натяжками, но всё же завертелся. Когда встречаешь собрата по несчастью, то доверяешь ему чуть больше, чем очередному незнакомцу. Так что Дороти потихоньку оттаяла и даже начала смеяться. Она оказалась вполне интересным собеседником; разговор с ней не был похож на минное поле (или просто глухое болото), как с некоторыми девушками.

Люди в комнате недоверчиво косились на нас, когда мы вместе выходили из клуба. Кто-то даже хихикнул вслед. Я не обратил внимания; Дороти, похоже, это задело, но она старалась не подавать виду. Мы прошли по коридору до выхода; я открыл дверь и пропустил Дороти вперёд себя. Мы погрузились в ночную прохладу.

Какое-то время мы шли молча. Но это не было тем напряжённым молчанием, когда люди не знают, о чём говорить. Напротив, сейчас мы оба чувствовали себя настолько комфортно, что никаких слов не требовалось.

— Я вспомнила, — сказала вдруг Дороти. – Я читала статью в газете. «Стая железных зверей».

Я поморщился. Из моих рассказов в тот вечер Дороти узнала немногое: лишь то, что я был одним из трёх тысяч человек, заключённых под куполом третьей колонии «Прототипа-18», и что я потерял руку после укуса инопланетной твари. Но волшебное слово «купол», разумеется, потревожило богатую память Дороти.

— Теперь понятно, почему у тебя и лицо, и имя такие знакомые, — сказала она. – Я видела твою фотографию в статье. Ты был вожаком перехватчиков.

— Не вожаком, — отрезал я. – Командиром.

Она посмотрела на меня с любопытством.

— Знаешь, что про тебя там писали?

Я вспыхнул. Скажи Дороти подобное парой лет позже, я бы не только не стал отрицать, но и подыграл бы смеху ради. Чего уж там, как-то раз даже пришлось изображать из себя маньяка. Но в юности небезразлично, что о тебе думают люди. Я пустился с места в карьер:

— И чья это статья? Марка Чепмена? Ты знаешь, сколько трупов за Марком Чепменом?

Дороти удивилась:

— Ты знал его?

— Ещё как знал. В бандитской шайке он был одним из самых лютых.

— Бандитской? – в голосе Дороти прозвучало недоверие.

— Боится, сукин сын, – я ухмыльнулся. – Потому что я – единственный живой свидетель его зверств. Меня не обманешь.

Дороти помолчала, переваривая информацию.

— Тогда почему его не арестовали?  — спросила она.

— Нет доказательств. Нет состава преступления,  — я пожал плечами. – Трупы кремировали, так что и предъявить было нечего. Тогда многие смогли ускользнуть.

— Но ты же давал показания?

— Конечно, — я кивнул. – Назвал целый список преступников. Тех, на кого нашлись доказательства, наказали. Остальных же отпустили. Презумпция невиновности. Хотя их, конечно, всё-таки взяли на учёт.

— Почему тогда Чепмен пишет такие статьи? – спросила Дороти. – Не разумнее ли залечь на дно?

— Дело в том, что я всё помню, — ответил я. – И забывать не собираюсь. Тогда, под куполом, я гонялся за ним, но так и не убил. Он знает, что я не прощаю. У таких преступлений срока давности нет.

Поскольку приказа на светомаскировку не было, на улицах горели фонари. В их свете гуляли редкие пары – солдаты, получившие увольнение, и дамочки из медсанбата. Мы с Дороти шли совсем рядом, иногда соприкасаясь плечами. Уже тогда, в тот ночной час, между нами всё было решено. Позже Дороти скажет, что на неё произвёл впечатление образ сурового правдолюба, каким она почему-то видела меня. Я же… мне причин не потребовалось. Зов сердца как он есть. Мы не искали уединения за углом или в кустах, не искали компанию на одну ночь. Между нами назревало нечто гораздо большее.

Тогда, конечно, ни я, ни она этого не осознавали. Но тот вечер явно был особенным. Когда пришла пора прощания, я спросил без всяких раздумий:

— Хочешь, поужинаем завтра?

На лице Дороти отразилась короткая буря чувств. Каким-то шестым чувством я смог понять, что за вопрос вертится у неё в голове: «Зачем я тебе? Пытаешься утешить? Ищешь лёгкую добычу? Здесь и так все девушки – лёгкая добыча. Зачем тебе я?». Но она колебалась недолго. Вряд ли у однорукой девушки есть богатый выбор ухажёров. К тому же мы оба хотели продолжения. Она согласилась:

— Хорошо. Вечером, в личное время.

***

Когда на ужин лишь кофе без молока да бутерброды, то, наверное, это не слишком романтично. Но эмоции и ассоциации – странная вещь. Я отчётливо помню, что бутерброды были сухими, сделанными из чёрствого хлеба – и всё же нам было так хорошо, что мы ещё не раз коротали подобным образом вечера.

Дороти позвала меня в комнату отдыха женской казармы – в тот вечер девушки гуляли с кавалерами. Полумрак. Тишина. Слабый свет уличных фонарей, проникающий в окна.  Мы опять молчим – говорить не нужно. Всего лишь второй день знакомства, но нам так хорошо вместе, что ничего уже не имеет значения. Именно тогда я и познал одну из величайших тайн человеческих взаимоотношений: ничего не получится, если не будет взаимности. А когда есть взаимность, то всё складывается невероятно просто и быстро. Иными словами, любовь – удивительно простая вещь. Жаль лишь, что в юности я этого не знал, и моё мировоззрение формировалось глупыми книгами типа «Странная мысль», «Следы на снегу» или «Женщина в чёрном». Мой вам совет (в особенности девушкам): не читайте любовных романов – жить будет проще.

День выдался трудный, мы оба проголодались и были согласны даже на чёрствые бутерброды. Тарелка быстро опустела. Дальше мы прихлёбывали кофе. Вскоре я решил, что кавалеру молчать не подобает, и спросил:

— Что дальше? Тебя уже вернули в медсанбат?

Дороти поставила чашку и вытерла губы.

— Нет, — ответила она. – И я, и девчонки всё ещё в разведывательной команде «Ведьмака».

— До сих пор? – удивился я. – Почему? Здесь же полно солдат.

— Кэмпбелл говорит, что им нужно наше знание местности, — она пожала плечами. – Сейчас такая суета – не иначе как к бою готовятся. Да ты и сам сегодня был на космодроме, видел своими глазами.

Это точно. Плацдарм для обороны и нового наступления был уже готов; к планете стягивались войска. Обычно, когда ожидается наступление в космическом пространстве, то никаких высадок на планету не производится. Сейчас же, напротив, корабли зачастили в небе, взлетая и садясь на космодроме. Они привезли амуницию, в военный городок прибыли новые отряды. Всех свободных от дежурств солдат погнали разбирать груз. Чего там только не было: мины, пушки, радары (те, что позлее), даже пара компактных вездеходов. Когда привозят столько всего, то становится ясно – будут обустраивать оборону. Легко составить логическую цепочку из двух звеньев: если строится столь мощная защита, то враг будет многочисленным и сильным. Назревало серьёзное наземное сражение.  Оно и неудивительно, что разведчики бегают целый день с высунутыми языками. Сначала мой отряд шатался по зарослям, ставил метки на карте, потом корабли выжгли весь ландшафт до голой земли. А после, когда мы вернулись в расположение базы, нас ещё заставили развозить доставленный на космодром груз. Никакого вспомогательного персонала – зачем он, по логике Кэмпбелла, нужен, когда кругом столько солдат? И Дороти с её девочками, я уверен, он держал на передовой по той же причине, ведь лицам с временными званиями выплачивается вдвое меньший оклад. А бонусом к этому идёт знание местности, которым могут похвастаться дамочки. Сплошная выгода, как ни погляди. Да вот только разведчики всегда гибнут первыми. А Кэмпбелл, следуя своей экономии, выдвинул на передовую совершенно никудышных бойцов. Так он поступит ещё не раз, прежде чем завалит одну операцию, и его не переведут на хозяйственную должность в тылу. Кэмпбелл, если ты ещё жив, то знай: я тебя ненавижу, скотское ты отродье.

Подобная ситуация ну никак не прибавляет энтузиазма: ты запал на девушку, а её отправляют на передовую. Считай, пора искать новую девушку.

— Чёрт, — сказал я после долгого перебора ругательств. – Это очень плохо.

Дороти ответила согласным молчанием. Она не питала иллюзий по поводу своей боеспособности; наблюдение  за потерями «Ведьмака» производило отрезвляющий эффект.

— Я не имею права отказаться, — произнесла она. – Пока командир не снимет с меня полномочия, я должна подчиняться приказам.

— Знаю, — огрызнулся я. – Только всё равно ничего не могу сделать. Кэмпбелл не послушает.

— Боишься? – вопрос этот был задан настолько нейтральным тоном, что я, занятый мрачными думами, не увидел в нём истинной подоплёки. Однако, сам того не поняв, ответил правильно:

— Боюсь за тебя.

Она улыбнулась – той самой доброй, чуть печальной улыбкой, что всегда меня обезоруживала – и накрыла мою руку своей. До сих помню, что её ладонь была горячей от чашки.

— Но ты ведь придёшь на помощь?

Я ответил:

— Конечно. Я тебя защищу. Любой ценой.

И это было даже лучше, что просто сказать: «я тебя люблю». Тем более что потом  у меня представилась уйма возможностей поведать Дороти о своей любви (особенно когда заглаживал вину после очередной ссоры). А вот данное обещание имело эффект куда больший, нежели банальные слова. В особенности – в долгосрочной перспективе, потому что своё слово я сдержал на все сто процентов.

-4-

А случилось то, что и должно было случиться: массированное наступление противника со всеми военными формальностями – артподготовкой, воздушной и космической блокадой, отвлекающими атаками. «Ведьмак» не зря проливал кровь за эту планету – для войск Аэрдос (как и для нас) она имела первостепенную важность, как опорный пункт для будущего наступления. Космос космосом, а планета всегда надёжнее корабля, не говоря уже о том, что места на ней куда больше. Потому бои шли ожесточённые. Первые два дня, пока мы истребляли критическую массу противника, перерывы между перестрелками и бомбёжками исчислялись минутами. Но потом, когда Аэрдос стало ясно, что грубой силой нас не взять, они сменили стратегию. Теперь их целью стало не уничтожение, но изоляция – одно из преимуществ планетарных боёв. Ведь планета с гравитацией в 1 g, где человек может комфортно себя чувствовать, достигает в своей площади около 500 000 000 километров, из которых две трети, как правило, покрыты водой. Но и оставшейся территории прекрасно хватает на то, чтобы жить в отдалении друг от друга без всяких проблем. Так что если не можешь уничтожить противника, то просто лиши его воздушных коммуникаций, и пусть он копошится на своём пятачке земли.

С тех пор Аэрдос нацелились на наш единственный космодром. Они не жалели живой силы, однако пользовались ей более изощрённо: создавали возню на оборонных рубежах, отвлекая наши вооружённые силы, и регулярно устраивали десанты. А десант Аэрдос – это притча во языцех. Сначала сыпется «ангельская пыль», потом корабли лупят артиллерией, а затем и твари сыплются с неба, аки дождь из лягушек. Пусть развернуться на полную катушку им не удавалось, но нервы нам они трепали, а самое главное – заставляли беспорядочно носиться по территории, отражая всё новые атаки. Ничего особенного, на самом деле, не впервой. Но вся проблема в том, что в такой карусели потихоньку ослабляется бдительность. И один из вражеских обманных манёвров, в конце концов, окажется вовсе не обманным.

Где-то на восьмой день разведгруппа Дороти доложила о большем скоплении вражеских сил, концентрирующихся у восточной стороны укрепрайона. Само собой, к тамошнему гарнизону отправили подкрепление, но небольшое – радары засекли воздушную активность противника, и никто не сомневался, что это очередной отвлекающий ход. Основные силы остались у космодрома, дожидаясь новой атаки.

И атака действительно последовала – но со стороны укрепрайона, где те самые крупные силы противника прорвали первую линию обороны и проникли на нашу территорию. А затем произошло и нападение с воздуха. Словом, нас постарались разделить и запутать. Достойная попытка, должен сказать, но нас не прошибёшь. Атаки мы отразили, и наземные силы врага завязли в буферной зоне меж двух линий обороны.

И всё же в тот день у меня в шевелюре появилось несколько седых волос, чего раньше не случалось. А всё потому, что разведгруппа Дороти, угодившая под удар, весь день не выходила на связь. Можете представить себе, какие эмоции я испытывал. В этом-то и проблема любой привязанности – волей-неволей становишься зависимым от другого человека и изводишься подчас больше, чем он сам. А к этому ещё добавьте ощущение собственной беспомощности и сожаление из-за несдержанной клятвы. Бессонница была мне обеспечена.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что, когда мой отряд отрядили в спасатели, я взялся за дело с двойным рвением. Тем промозглым утром, когда минул почти день с момента последнего сеанса связи с пропавшей разведгруппой, уже никто не верил в счастливый исход. Но вот ожила рация, на радаре появились сигналы – это воительницы «Ведьмака» дали знать о себе миру. Девчонки умели прятаться и выживать. Не заглуши они свои сигналы, твари неминуемо отыскали бы  их. Но теперь, когда основная угроза миновала, femme fatale вышли на связь. Они были разрознены, разбросаны по всей буферной зоне, но живы. Мы могли их спасти.

Собственно, боевых задач было ровно две: спасение бойцов, затерявшихся на буферной территории, и проведение отвлекающего манёвра, который заставил бы солдат Аэрдос отказаться от партизанской тактики и вновь сгруппироваться. Выполнение их имело последовательный характер – то есть, девушки, которых мы должны были спасать, принимали непосредственное участие в отвлечении противника. Когда они решились вновь включить пеленг на своих скафандрах, то их, разумеется, засекли остатки пехотных частей Аэрдос. Вполне ожидаемо, что ксеноморфы попытаются уничтожить врага, пока он разрознен. Этим мы и собирались воспользоваться, чтобы согнать противников в единое стадо и порвать в клочья.

Первой в списке на спасение числилась рядовая Лоскин. Её, как и остальных девчонок из отряда Дороти, всё-таки научили совершать «блошиные прыжки», однако в перестрелке ей разбили прыжковый двигатель. Поэтому бедняжка была вынуждена отсиживаться в овраге и огрызаться на попытки ксеноморфов выкурить её. К моменту нашего прибытия эта, так сказать, «дева в беде» угрохала двух вражеских солдат и не собиралась останавливаться. Скафандр у неё был просто в ужасном состоянии: пехотинцы Аэрдос упорно забрасывали её гранатами, пытаясь выбить из укрытия. Один из бойцов взял её на руки, и они, пыхнув прыжковым двигателем, вместе сиганули в сторону базы – прямо на рассвет. Романтика.

Затем нам пришлось вытаскивать из болота, образовавшегося после долгих ливней, рядовых Тэрин и Бреон. Выглядело это комично, но пришлось признать: укрытие оказалось сверхнадёжным. Тем более что девчонки истратили практически весь боезапас в затяжных перестрелках. На их счету также числилось по одному убитому врагу. Когда мы мощным залпом отогнали отряд Аэрдос на восток, и угроза атаки миновала, дамочки «упрыгали» домой – снова вместе, разве что за руки не держались.

Но потом начались трудности, и чем дальше, тем круче. Аэрдос просекли, что их временное преимущество на буферной территории вот-вот иссякнет, и предприняли отчаянную атаку. Хлынули они, само собой, через брешь в первой оборонной линии. Расчёт их, скорее всего, заключался в том, что наше командование побоится бить по территории из артиллерии – ведь там был наш отряд. Что ж, и пришельцы порой бывают наивны.

Дороти была предпоследней в списке на спасение, перед  Хеллис. Но Хеллис, как выяснилось, была тяжело ранена и из-за повреждений скафандра не могла отбиваться от противника. Дороти, конечно же, настояла на спасении своей подчинённой. В этом был резон, и мы вплотную занялись раненной девицей. Вот уж у кого дела были плохи, так это у Хеллис – даже скафандр был в крови. А штык сломан – она умудрилась-таки запырять насмерть напавшего на неё врага. Для справки: сплав, из которого делают штыки, является сверхпрочным. Вот вам ещё один повод бояться человеческих самок. В любом случае, Хеллис на руках Гаррисона отправилась на базу, а там её благополучно выходили. Более того, пару месяцев позже я был свидетелем на её и Гаррисона свадьбе. Тогда я посоветовал жениху прятать от будущей супруги ножи. Он на полном серьёзе согласился.

А потом начался артобстрел со стороны нашей базы. Представьте, каково это: спереди теснит пехота Аэрдос, а сверху сыплются снаряды. Тогда я угодил в одну из редких, но таких отвратительных безвыходных ситуаций: идти попросту некуда. Стреляй и умирай. Именно в таком порядке.

Но артиллерия, как известно, обладает нравом капризной принцессы, чьи порывы «казнить» или «помиловать» отличаются полной непредсказуемостью. Снаряд убьёт совершенно непричастного человека и не тронет того, кто находится в самом эпицентре взрыва. И тогда судьба мне благоволила, скрывать не буду. Хотя «благоволила», конечно, это громко сказано –  мне сорвало прыжковый двигатель, срубило, как ножом, половину автомата, прожгло броню в нескольких местах. И вдобавок так повредило шлем, что стало невозможно двигать головой. Последнее, что я успел сделать – это отдать приказ на отступление, а потом рядом разорвался снаряд, и на какое-то время я исчез для всего мира.

***

Приняв черноту беспамятства за смерть, я ошибся – как, впрочем, и те, кто посчитал меня погибшим. Между тем, моя никчёмная жизнь оказалась надёжно защищена вражеским трупом, столь вовремя упавшим сверху. Благодаря этому безымянному герою, остаткам своей брони, а также закону случайности, отведшему дальнейшие снаряды от моего местоположения, я смог пережить те полчаса ада. Вдобавок к этому, что немаловажно, сдох мой маяк, и уже никто – ни Аэрдос, ни войска Доминиона – не могли запеленговать меня на радаре. Винсенте Груос уже второй раз свою короткую жизнь числился в списке погибших.

Сразу уточню насчёт преступных приказов – в частности того, что артиллеристы обстреливали район со своими людьми. Представьте себя командующим оборонным рубежом, против которого действуют многократно превосходящие силы противника. Представьте, что противник прорвал первую линию защиты и концентрирует силы в буферной зоне, готовясь к новому рывку. К нему стягиваются подкрепления, и всю эту массу уже не выбьешь пехотной атакой. Есть выбор: либо нанести массированный артиллерийский удар, разнеся в пух и прах противника и пожертвовать всего лишь пятнадцатью солдатами, либо ввязаться в изматывающий бой с малыми шансами на победу. Что предпочтёте вы? Я понимал это тогда, понимаю и сейчас. И до сих пор не вижу иных альтернатив. Хотя, конечно, и тогда, и сейчас я хотел жить, а не умирать.

В ящике моего стола до сих пор лежит старая тетрадь из нетлеющей пластиковой бумаги. В ней записан каждый мой друг, потерянный на войне. На каждой страничке – фотография и короткая запись о том, когда и как этот человек погиб. Дороти не раз спрашивала, зачем я держу при себе такую жуть, и каждый раз я отвечал одно и то же: чтобы не забыть, никого и никогда. Это единственное, что я теперь могу сделать для них.

Возьмём эту тетрадь, откроем закладку «Противостояние в системе Тионисла». Вот дата: 14-е июня. В этот день под артобстрелом погибли рядовые Ха́ннеман и Бёрр, девятнадцати и двадцати двух лет. Может быть, их убил не снаряд, а выстрел противника. Неизвестно. В любом случае, они не вернулись. Я не хочу, чтобы о них забыли. Земля пухом, братья. Надеюсь, ваши дети прожили куда более долгую и счастливую жизнь.

Я очнулся в темноте и решил, будто наступила ночь. Но это обгорелая туша пехотинца Аэрдос придавила меня к земле и заслонила небо. Я спихнул труп с четвёртой попытки, а потом поспешно перевернулся на живот и поднял забрало. Меня стошнило; ещё чуть-чуть – и наблевал бы прямо в шлем. Я был натурально раздавлен: голову словно ватой набили, в ушах стоит оглушительный звон, а ноги вообще не чувствуются, словно их оторвало.

После нескольких глубоких вдохов удалось унять головокружение и встать с земли. От брони пришлось избавиться – за время обстрела скафандр прошёл несколько стадий: «надёжная защита»,  «герметичный гроб», «фиговый листочек» и, наконец, «ненужная груда железа». Некоторые фрагменты были вполне пригодны для дальнейшего использования, но носить неполный комплект всё равно что разгуливать в рваных трусах – ты можешь думать, что одет, но на самом деле заблуждаешься. Поэтому я оставил лишь сапоги и наполовину сгоревшую сумку с пайком и фляжкой. И затопал, как мальчишка в отцовских тапках, по направлению к солнцу. Без оружия, патронов и рации. Зато живой.

-5-

Ориентироваться пришлось по солнцу. А как иначе, если плетёшься по сплошь чёрной равнине? Я даже не пытался дойти до второй оборонной линии – пешком на таких расстояниях лучше не рыпаться. Здесь спасёт только рация. Рация, которой у меня не было. Но если судьба по-настоящему благоволит нам, то капрал Пеш ещё жива, и у неё есть рабочее оборудование. Хотелось верить – особенно в то, что Дороти уцелела. Сейчас она была единственным человеком, к кому я мог пойти – в буквальном смысле, ибо её засидка находилась от меня всего в паре километров. Ну, или около того. Скажите спасибо за то, что я вообще помнил координаты.

Напрасно я смотрел в небо, надеясь увидеть разведывательный челнок – воздушное пространство над буферной зоной пустовало. Наверное, в поисках выживших никто не видел смысла. И это, надо признать, здорово подорвало мою уверенность в сохранности Дороти. Бывало ли у вас такое, что приходилось медленно идти куда-то далеко, страшно волнуясь и не имея другой альтернативы? И приходилось ли вам осознавать, что итог будет скорее печальным, нежели счастливым? Такое однажды случилось со мной в детстве, когда я забыл ключи от дома и, не имея денег на автобус, в спешке побежал за утраченным. Впереди час пути, а ты трясёшься и боишься, понимая, что забытые в общественном месте ключи не останутся нетронутыми. Теперь же я познал этот страх в десятикратной мере.

Я закончил свой путь, когда солнце уже клонилось к закату. Не знаю, сколько я шёл, с чувством времени у меня неважно. Знаю лишь, что достаточно долго, чтобы меня успели засечь чьи-нибудь радары. Но никто не пришёл. Это пугало, но ещё и обнадёживало. Может, я смогу протянуть эту ночь, не замёрзнув и не попавшись в лапы врагам. А что делать завтра, завтра и решу.

На выжженной равнине прячутся либо в пещерах, либо в ямах. Для боя такие места сгодятся, а вот чтобы пересидеть – отнюдь. Неровности рельефа привлекают врагов в первую очередь. И всё же это лучше, чем валяться на открытой местности, подставив пришельцам голый зад. Поэтому если Дороти где-то и пряталась в этом районе, то наверняка в той пещере, чей проход почти терялся в чёрной земле. Шлёпая жёсткими сапогами, я направился к моменту истины.

Тишина. Даже ветер не дует, слышно лишь моё дыхание. Страшно позвать, подать голос – и не из-за того, что в темноте пещеры может поджидать враг. Страшно услышать молчание в ответ. На несколько секунд я замер, не в силах заставить слова вырваться из горла. А потом позвал:

— Дороти?

И после невыносимо долгой паузы, за которую я, наверное, успел поседеть на всю голову, раздался чуть охриплый женский голос:

— Это ты, Винсент?

Внутри пещеры зажёгся фонарик, и в его неверном свете появилось чумазое лицо Дороти. На ней тоже не было брони. Искромсанный скафандр валялся тёмной грудой в углу, совершенно непригодный для ношения. Но он хотя бы спас жизнь хозяйке – самыми серьёзными ранами Дороти были царапины и синяки. Стало быть, пронесло.

Мы обнялись; Дороти крепко стиснула меня единственной рукой. Я поцеловал её в сухие, перемазанные сажей губы. Всё напряжение отхлынуло, оставив лишь слабость в ногах. Казалось, меня одновременно затрясли лихорадка и озноб.

Дороти, впрочем, выглядела не лучше. Она уткнулась мне в грудь, крепко прижавшись щекой, и не шевелилась. Я чувствовал, как колотится её сердце.

— Я боялась, — сказала она. – Здесь ходили они. Искали. А у меня осталась только одна обойма.

Я погладил её по щеке:

— Ты молодец.

Она подняла взгляд, жалобно, но без слёз посмотрела мне в глаза:

— У тебя есть вода?

Я напоил её водой из фляжки, дал плитку сухого пайка. Дороти не стала отказываться; сев у стены, она принялась грызть еду, как мышь. Как и я, из брони она оставила лишь сапоги от скафандра. Пистолет с бронебойными патронами, который она теперь брала вместо автомата (по моему настоянию), лежал рядом.

— Рация цела? – спросил я.

— Угу, — ответила Дороти с набитым ртом. – Но я не стала её включать. Аэрдос отслеживают сигналы. Пещера ещё хоть как-то глушит наше тепловое излучение, но...

— Когда они начнут сканировать с воздуха, то никакая пещера нас не спасёт, — сказал я. – Время вообще работает против нас.

Дороти помолчала несколько секунд.

— У меня есть только это, — она показала мне пистолет. – А когда ты включишь рацию, то на сигнал придёт не одна тварь.

— Они всё равно за нами придут, — ответил я.

Дороти ответила не сразу; она сделала долгий глоток из фляги, словно набираясь решимости.

— А ведь и правда выбора нет, — сказала она с грустью. – Хорошо, Винсент. Включай рацию.

Я взял рацию, лежащую рядом с обломками скафандра, сел рядом с Дороти и взял её за руку; Дороти слабо улыбнулась в ответ и прижалась к моему плечу. Я включил рацию и вышел на связь.

***

— Утром, – резюмировала Дороти. – Они придут только утром.

Она вздохнула и ещё теснее прижалась ко мне.

  — Переждём, — тихо сказал я ей.

Никто не собирался бросаться сломя голову за двумя людьми, засевшими в самой глубине буферной зоны. У второго оборонного рубежа шли сейчас напряжённые бои, и, понятное дело, все силы были нужны именно там. Радист, однако, по-отечески дал советы, как укрыться от вражеских тепловизоров, как будто я сам этого не знал. А после отключился, посоветовав нам сделать то же самое. По крайней мере, он сказал, что записал наши координаты.

Всё, что мы могли сделать – это навалить груду обломков, бывшими когда-то скафандром Дороти, перед входом в пещеру и забиться поглубже. Оставалось сидеть тише воды ниже травы и ждать, пока не закончится бой вдалеке. Тогда, возможно, за нами пришлют помощь.

— Холодно, — пожаловалась Дороти, зарываясь лицом мне в грудь.

Действительно, её пальцы были просто ледяными. Я попытался растереть ей руку, а потом вспомнил:

— У меня есть кое-что. Но об этом – молчок.

 И вытащил из сумки ещё одну фляжку – маленькую и плоскую. Отвинтил крышечку и протянул Дороти. Она понюхала горлышко и удивлённо посмотрела на меня:

— Ты носишь с собой алкоголь?!

— Как раз на такие случаи, — ответил я. – Или для обработки ран, мало ли что.

— Даже я знаю, что это строго преследуется, — сказала она.

— Пусть сначала найдут. Если никому не расскажешь, то ничего не случится.

Дороти отпила глоток.

— Фу, гадость, — она поморщилась.

— Пей ещё.

— Нет, ты что, — Дороти покачала головой и сунула флягу мне в руки. – Я не спала два дня. Меня и после одного-то глотка вырубит, а уже если больше...

— Если не спала, то тем более, — я самым бесцеремонным способом приставил фляжку к её губам. – Пей.

— Хам, — сказала она, улыбнувшись. – Только и можешь, что спаивать девушек.

Но, тем не менее, послушно взялась пить, изредка прерываясь и покашливая тоненьким голоском. Фляжка была крошечной, так что Дороти не пришлось долго мучиться. Зато её щёки загорелись румянцем, и озноб отступил.

— М-м-м, — промычала Дороти, снова утыкаясь мне в грудь. – Я ведь сейчас засну намертво. И как ты будешь один?..

— Это уже моё дело, — сказал я. – А ты спи.

Дороти промямлила что-то ещё, а затем сдалась и заснула мертвецким сном, тесно прижавшись ко мне. Ни я, ни она не произнесли это вслух, но мы оба знали, почему Дороти так легко согласилась заснуть – случись что, для неё было лучше умереть во сне, нежели мучиться. В тот вечер я молча попрощался с ней. И до сих пор рад, что в этом не возникло нужды.

Нас искал враг. Пусть не тщательно, ведь все силы были сейчас брошены на прорыв, но всё же искал. Дважды я слышал противный звук вражеского самолёта-разведчика, низко летящего над землёй.  А ближе к утру к нам заглянул один гость.

Это была тревожная пора, когда земля задрожала, а воздух наполнился перестуком тонких ног и утробными звуками, издаваемой инопланетной техникой. Аэрдос отступали; их попытка прорвать оборону провалилась. Более того, их преследовали: вскоре я услышал знакомый свист наших штурмовиков, и земля зашлась в тряске от взрывов.

Когда обстрел стал совсем плотным, завал из обломков скафандра вдруг задребезжал – и отнюдь не из-за взрывной волны. Раненный пехотинец Аэрдос отчаянно разбрасывал обломки брони и протискивался внутрь пещеры в попытках спастись от вражеского огня. Выстрелом из пистолета Дороти я разнёс ему башку. Труп так и остался торчать в проёме,  как пробка в горлышке бутылки. Преграда всяко надёжнее разбитого скафандра, если не считать неприятного запашка.

Лишь когда звуки боя затихли, я вытолкал этого Винни-Пуха из проёма и оставил валяться на равнине среди прочих «счастливчиков», также частично расчленённых. Небо встретило меня чистотой и слабо пробивающимся рассветом, что служило хорошим признаком. Ночь была пережита, а мы с Дороти оказались целы. Как же мало надо для счастья – всего-то не умереть.

Я обнаглел настолько, что снова включил рацию и маяк. Теперь, когда войска Аэрдос были обращены в бегство, не приходилось сомневаться хотя бы в относительной безопасности буферной зоны. Враги сюда уже не сунутся. И в этот раз мне ответили с куда большим радушием, нежели на закате: всё тот же радист (правда, слегка осипший), поздравил меня, похвастался победой и пообещал выслать подмогу. Жизнь вновь набирала обороты.

Я вернулся в пещеру, взял спящую Дороти на руки и сел вместе с ней у входа.

— Вот видишь, — сказал я, пусть она и не слышала. – Говорил же: переждём.

Наша первая ночь закончилась объятиями на фоне рассвета. Алый свет разлился по небу, заполз вглубь пещеры и коснулся наших ног. Поднимающееся из-за горизонта солнце навеяло воспоминания о детстве. Я начал напевать под нос одну старую песню.

Услышав звук моего голоса, Дороти впервые за несколько часов пошевелилась. Она открыла глаза, обвела взглядом пещеру и задумчиво посмотрела на зарю.

— Что ты поёшь? – спросила она хриплым со сна голосом.

— «Рассвет», — ответил я. – Знаешь, старая песня: «Рассвет… Начало нового дня. Ещё одно утро, когда рядом нет тебя»

— Нет, — Дороти покачала головой. – Уже нет. Теперь я рядом.

Она положила мне голову на плечо, продолжая смотреть на рассветное небо.

— Как прошла ночь?

— Нормально, — ответил я. – Под утро наши погнали тварей. Один из пауков попытался спрятаться у нас.

— И что?

— Вон, — я показал на труп, хотя Дороти всё равно не увидела. – Лежит с остальными.

Она хихикнула, потёрлась щекой о мой рукав:

— Ты – настоящая каменная стена… Хотя нет. Ты у нас – «Железная дева».

— Мы себя так не называем, — я покачал головой. – «Железными девами» у нас в отряде зовут только женщин. Мужчин называют «Рыцарями Железной Девы».

— Рыцарь, — резюмировала Дороти. – А тебе подходит.

Она умела делать комплименты мужчинам.

-6-

Противостояние на выжженных равнинах продолжалось ещё несколько недель. Практический каждый день мне приходилось ходить в бой, однако обходилось без эксцессов. Возникали трудные ситуации, но мы их решали малой кровью и потихоньку выполняли поставленную задачу. На той планете мне больше не случилось попасть в безвыходную ситуацию.

Но не только поэтому я был так спокоен. С Дороти сняли временные обязанности, и она вернулась на прежнюю работу в медсанбат – в тыл, подальше от вражеских выстрелов. Наверное, когда бойцы «Ведьмака» выписались из госпиталей и вернулись в отряд, они так и не узнали, что под их знаменем воевали такие исключительные женщины. Ни Дороти, ни её девчонки не удостоились ни похвалы, ни орденов. Напротив, Кэмпбелл вынес им строжайший выговор за то, что прятались по норам и не сражались с врагом. То, что у каждой девушки на счету было по двое убитых противников, и то, что некоторые были тяжело ранены, Кэмпбелл проигнорировал. Он «упустил из виду» даже тот факт, что сам отправил на передовую однорукую девушку. Как говорится, наглость не умеет просить – наоборот, это ей все обязаны.

Потеряв статус бойцов, ни Дороти, ни её подружки не расстроились. Жизнь в тылу протекала куда спокойнее, и даже напряжённая работа в госпитале не сравнится с тем, что творится на передовой. Куда как лучше спасать жизни, чем убивать или быть убитым. А отсутствие правой руки ещё долго будет напоминать Дороти о том, как легко можно умереть.

Жаль лишь, что мы стали редко видеться. «Железная дева» яростно толкала линию фронта на север, драться приходилось постоянно. У меня нечасто получалось вернуться в городок и уж тем более выкроить свободную от обязанностей минутку, чтобы повидаться с Дороти. В те редкие минуты, гуляя по вечерним улицам, мы обсуждали наше будущее.

Мы решили пожениться. Правда, это пришлось отложить до поры – мы ждали, когда закончится военная операция, и я уйду в полагающийся мне отпуск. Однако главные проблемы поджидали впереди. Вопрос заключался в том, как нам жить вместе. Лодка любви была крепка, но всё же билась о рифы быта: в силу служебных обязанностей я не имел постоянного места жительства; мой дом был там, где шла война. Дороти, в виду предстоящего комиссования и увольнения в запас, собиралась вернуться домой, на планету Итор. Ей бы в любом случае не позволили быть со мной. Я же мог надеяться на мирную жизнь лишь в том случае, если враг окажется отброшен далеко за границы сектора – тогда дислоцирующиеся здесь войска будут уволены в запас. В ближайшее время этого не предвиделось.

В конечном итоге, мы сошлись на том, что поселимся на Итории, в Самри. Мне-то по большому счёту было всё равно, куда податься – я уже давно остался без отчего дома. Так что незачем было выдёргивать Дороти из родных краёв. Вопрос о совместном проживании так и не решился – оставалось довольствоваться отпусками и надеяться на скорое отступление противника из сектора. До сих пор не знаю, как мы тогда на такое решились. Но всё же решились – и ни разу не пожалели. Пожалуй, одна из прелестей того возраста – это безоговорочная вера в счастливый исход, как бы ни складывались обстоятельства. Особенно если ты влюблён, и взаимно.

***

Когда я, наконец, дождался отпуска и прилетел в Самри, Дороти потащила меня знакомиться со своими родителями. Говорят, многие парни в такие моменты волнуются. Я же был спокоен и даже слегка дерзок – как-то не престало после семи кругов ада пугаться будущей родни. Возможно, именно это хладнокровие, граничащее (в их понимании) с нахальством, и не понравилось чете Пеш. Родители Дороти отнеслись ко мне с прохладцей. Карл Пеш как бы в шутку спросил: «а есть ли у вас, молодой человек, средства на содержание моей дочери?». Почему-то его так и не устроил ответ, что оклада и премий, которые у меня копились и почти не тратились, хватит на покупку целого дома. Матушку Пеш, Матильду, на первый взгляд больше волновала духовная сторона вопроса: сможет ли какой-то солдафон сделать счастливой её принцессу, с его-то вечными отъездами? Правда, я уже тогда научился читать скрытые послания: сеньора попросту опасалась, что я брошу её дочурку с ребёнком на руках, а сам отправлюсь изменять налево и направо. Должен сказать, было весьма обидно, что вопрос моей гибели не обсуждался.

Дороти виновато улыбалась мне: «Вот такая у меня семейка». За тот вечер она обмолвилась лишь парой фраз. Однако я неправильно оценил это молчание – бывшая капрал «Ведьмака» при всей своей серой внешности выделялась крайней дерзостью. И так уж вышло, что даже любимые мама и папа не смогли помешать ей. Много позже Дороти призналась мне, что родители даже пытались запретить ей выходить за меня замуж. Судя по тому, что мы прожили вместе пятьдесят с гаком лет и сделали девятерых детей, Дороти слегка пренебрегла запретом.

Думаю, это объясняет скромность нашей свадебной церемонии. Должен признать, что тесть и тёща состроили хорошую мину при плохой игре и не стали откровенно хамить. Впрочем, и на угощения они особо не раскошеливались. Праздник вообще вышел смазанным: подписав документы, мы отправились отмечать в кафе с немногочисленными друзьями. К нам даже заскочил Скай, бывший в увольнении. Коул присутствовать не смог, однако поступил в своём духе – передал в подарок пачку презервативов. Но не мне судачить о пошлости друга, ведь я немедленно купил плётку и отправил её на имя супруги Коула.

Всё портило то, что за день до бракосочетания и мне, и Дороти поступили срочные вызовы. Дороти нужно было отправиться в расположение медсанбата, чтобы решить последние вопросы о демобилизации, а мне предстояло навестить «Железную деву» для получения повышения и, следовательно, разгребания возникших в связи с этим дел. Всё это обещало разъезд на неделю, но церемонию было уже поздно отменять – как-никак, кафе арендовано, а друзья побросали ради нас дела и работу. Так что, попраздновав первую половину дня, мы с Дороти уехали в космопорт и разлетелись по разным рейсам.

***

Как ни странно, я вернулся первым. Отпуск, несмотря на бездарно потерянную свою часть, всё ещё продолжался, а проблемы на новой должности оказались легко решаемыми. Дороти же, уверенная в том, что я задержусь, решила не торопиться и осталась погостить у подружек. Получив известие о том, что я свободен, она сразу же подорвалась с места.

Я маялся целый день. Бродил, как потерянный, по нашему недавно купленному дому. Как сейчас помню то двоякое ощущение: уютная обстановка, тепло, но тело напряжено и даже не думает расслабляться. Я жду её. А на улице дождь, холодно. Я пью кофе без молока, одну чашку за другой. Просто удивительно, как быстро может закончиться сахар. Иду в магазин, даже не надевая куртку, покупаю ещё и вновь устраиваю кофеиновые атаки на сердце. Часы откровенно издеваются и не хотят отсчитывать секунды. Разбил бы их к чёртовой матери, но нельзя – свадебный подарок же.

Но вот, когда за окном уже темно, а желудок готов взорваться от килолитров чёрной жижи, наступает час «икс». Я выбегаю на улицу. Новенькая машина ждёт в гараже. Это «гражданская» модель автомобиля-перехватчика «Хилл-и-Трэвис», на котором я гонял под куполом.  И я несусь по ночным улицам. Капли дождя хлещут по капоту, но, отталкиваемые очистной системой, не долетают до лобового стекла. Они причудливо мерцают в свете уличных фонарей. Кажется, именно в ту ночь я осознал, почему я так люблю запах мокрого асфальта и пляшущие на нём блики неоновых вывесок. Как будто ассоциация наоборот: сначала пришло впечатление, и только потом объект.

А объектом тем была Дороти, вышедшая из тоннеля космопорта. Я жду её снаружи – хочу встретить лично, а не сидеть в салоне автомобиля. Мы обнимаемся; Дороти моментально промокает под ливнем. Я поспешно накидываю куртку ей на плечи и веду к машине. Короткая поездка, тихий разговор под гул мотора. Стук дождя.

 Мы входим в наш новый дом, под своды потолка и стен, окрашенных в кремовые тона. Немного красного вина для согрева. Вместе принимаем горячую ванну. Поднимаемся наверх, в спальню. До сих пор не могу забыть тёплый свет настольной лампы, освещавшей комнату ярче любой люстры. Мы не выключали её всю ночь.

И так продолжалось ещё не один вечер.

-7-

Во время одной из наших прогулок по парку на Дороти напало молчаливое настроение. Необъяснимая меланхолия преследовала её уже второй день и сейчас, когда мы сидели на лавочке у искусственного пруда, её, казалось, что-то тяготило.

— Что за скорбные лица? – спросил я. – Если что-то гложет, говори.

Дороти вздохнула, посмотрела на небо.

— Просто грустно, — сказала она. – Ты скоро уедешь. И опять на войну.

Я бы хотел сказать ей что-нибудь оптимистичное. Но увы – Дороти была слишком умна, чтобы вестись на лживые утешения.

— Я вернусь, — пообещал я.

— Знаю, — Дороти кивнула. – А потом опять уедешь.

— И снова вернусь.

Она наконец-то засмеялась. Я почувствовал укол совести – ведь сейчас ей было по-настоящему грустно. А я не мог заставить себя грустить. Потому я уже вдохнул дымок от горящей листвы, что приходит с весной. И я точно знал, что, когда растает дым, начнётся лето. Лето моей жизни.