Альбатрос над Фисоном (VII - VIII)

VII

 

...День казался обычным, будничным, не считая того, что сегодня Элаю кровь из носу надо было выпросить, вытребовать, вытряхнуть из Метиха любой ценой аванс - хотя бы тридцать динариев для квартирохозяйки. Мара поставила среду крайним сроком, чтоб расплатиться за июль. Да и за август давно пора, на что надежд еще меньше. Дела у Метиха в последнее время складывались не очень, торговля шла вяло, так что Элай уже прикидывал, у кого можно «зависнуть», «вписаться», если старуха-зеленщица всё-таки выставит на улицу. Или, пользуясь сезоном, ночевать пока на свежем воздухе? До получки? День казался обычным – жаркий, сухой, безоблачный, - и ничто не предвещало быстрых перемен, но они произошли.

Элай разводил огонь в печи, готовясь загрузить посуду на обжиг, когда услышал из-за дощатого забора тараторящий без умолку голос хозяина. Элай немного удивился столь раннему возвращению с рынка, а Метих любил постоять за прилавком - с людьми поболтать, потрепаться, новости узнать, сплетни послушать. По необычайно заискивающему, подобострастному тону хозяина, а речь шла о каких-то цветочных горшках, Элай понял, что возвращается тот с покупателем. Такое изредка случалось, когда товара за прилавком не хватало и приходилось бежать домой, в мастерскую. Или вести покупателя.

Скрипнули несмазанные петли, и калитка широко распахнулась.

- Пожалуйте, милости просим! – услужливо суетился Метих вокруг гостьи, стройной, изящно одетой дамы в палевой шляпке с приспущенной вуалью и миниатюрным ридикюлем, забегая то с одной, то с другой стороны, не зная уж как и изогнуться. – Уж не обессудьте на бедность нашу. Сами видите, люди мы простые, мастеровые, манерам хорошим не обучены. Это вот мастерская, здесь и работаю, а это подмастерье мой Элай. Вы как, может, вначале в дом, кофею испьете?

- Нет, благодарю вас, – гостья несколько надменно тряхнула головой и небрежно откинула вуаль. Внимательный, оценивающе-цепкий взгляд из-под шляпки быстро скользнул по Элаю. – Как-нибудь в следующий раз. Лучше товар покажите. Мне побольше горшки нужны, чтоб корни могли нормально пуститься. И форм приятных, чтоб не стыдно гостей в оранжерею привести.

 Она говорила вроде бы Метиху, причем весьма чопорно, почти высокомерно, и внешне надменное выражение, казалось, застыло на ее красивом, с правильными чертами лице, но глаза вопреки этому продолжали пытливо, с непонятным интересом изучать Элая. Тот даже смешался. Причем не столько от взгляда: Элая с первых же фраз поразил необычный тембр ее голоса – глухой, низковатый, но не грубый, с легкой хрипотцой, он тем не менее волновал, тревожил, будоражил, словно задевая потаенные струны.

- Конечно, конечно! – вновь засуетился Метих. – Как пожелаете, госпожа э-э...

- Арпак.

- Да, Арпак, – и, подбежав к окну, нетерпеливо побарабанил в стекло. – Ндана, золотце моё, вынеси стул для госпожи Арпак! А ты, Элай, не стой как столб! Отпирай чулан, выноси, какие в понедельник закончили. И выбирай, что побольше.

Элай вынес самые большие горшки, скорее, глиняные кадки, - крепкие, добротные, хорошо обожженные, но тяжеловесные изделия грубой работы. А вокруг г-жи Арпак, небрежно усевшейся на стул, помимо хозяина, кудахтала уже и Ндана. Слащаво и приторно улыбаясь, толстуха источала восторги по поводу посещения. И безбожно расхваливала между словом товар, умильно складывая пухлые руки на груди, колыхаясь бесформенным рыхлым телом.

- Хорошо, – резко прервала гостья грозивший затянуться поток славословий и быстро поднялась, – я возьму для начала вот эти четыре.

И, как показалось Элаю, не глядя ткнула в первые попавшиеся.

- Сколько? – распустив тесемки, она достала из ридикюля бархатный, расшитый бисером кошелечек.

Метих в присутствии жены как обычно стушевался, затих и почти испуганно смотрел на Ндану. А та заволновалась, заколыхалась, глаза ее, впившись в кошелек, заблестели. И, замирая, видимо, от собственной наглости, назвала совершенно несуразную хамскую цену, за которую можно было купить столько же ваз из настоящего рисенского фарфора, что весьма ценился в Приречье. Элай ощутил стыд за столь бессовестную неприкрытую жадность. Но, к его удивлению и изумленному ликованию хозяев, гостья не стала спорить или торговаться, - усмехнувшись, она небрежно отсчитала нужную сумму.

- В расчете? – легкая улыбка презрения скользнула по ее губам. – Всё верно?

- Конечно, госпожа Арпак! – засиявший как начищенный динарий, Метих кинулся лобызать гостье руки. – Премного благодарны! Век за вас молиться будем, благодетельница!

- Не стоит! – дама брезгливо отдернула руки от тянувшихся слюнявых губ и убрала кошелек. – Надеюсь, подмастерье ваш поможет доставить на дом?

- Конечно, конечно! – Метих был сама услужливость. – Коли госпожа пожелает, я и сам свезу. Для вас – всё что угодно! Тачка имеется.

- Благодарю, – вежливо, но твердо отклонила предложение гостья, – достаточно будет подмастерья. Элай, если не ошибаюсь?

Элай торопливо кивнул. Г-жа Арпак по-хозяйски махнула перчаткой.

- Уложите горшки, и поаккуратней. Жду вас на улице.

И двинулась со двора, покачивая полями шляпки. В воздухе поплыл тонкий, немного терпкий аромат духов, от запаха которых у Элая тоскливо и сладко защемило в сердце.

Горшки под бдительным надзором Нданы уложили быстро, и под многословные напутствия Метиха, как вести себя, как товар везти, Элай осторожно выкатил тачку на улицу.

- Всё? Готовы? – г-жа Арпак ожидала у калитки. – Сапожная знаете где? Идемте!

...День был обычный, августовский. В высоком ярко-лазурном небе – ни облачка, полуденное, зависшее в зените светило припекало всё еще по-летнему горячо. Сухой, еле заметный ветерок изредка шелестел листвой вязов, что понуро стояли вдоль заборов на солнцепеке. Улицы города, более или менее оживленные по утрам, потихоньку пустели, жизнь, казалось, замирала в эти часы убийственного солнца.

Приближалось время обеда. И послеобеденного сна, что соблюдался даже бродячими собаками: приискав тенистый уголок, псы, завалившись на бок, дрыхли там до вечера. Что уж говорить о двуногих обитателях Лахоша! Те испокон приучены были после сытного обеда, приему которого не мешала никакая жара, подремать часок-другой. И дремали: на открытых верандах, в беседках под сенью родных яблонь в саду или же, плотно завесив окна, в самой темной и прохладной комнате. А служащие, вынужденные возвращаться в учреждения и конторы, украдкой посапывали на рабочих местах (время от времени, конечно, приоткрывая глаза, чтобы переложить пару бумажек с одного конца стола на другой для создания видимости кипучей деятельности).

Г-жа Арпак уверенно, ни разу не оглянувшись, шагала впереди, а Элай аккуратно катил мерно поскрипывавшую тележку и ломал голову – кто она, откуда? Лахошская или приезжая? Городок у них, конечно, небольшой, тем не менее сказать, что все знали всех, как обычно бывает в деревнях, про Лахош было нельзя. Тем более нельзя такого сказать про Элая. Будучи человеком замкнутым и малообщительным, он имел ограниченный круг знакомств и порой не знал тех, кого знала каждая собака.

Вот и сейчас он пытался вспомнить, видел ли г-жу Арпак раньше, слышал ли имя? И на оба вопроса приходил к отрицательному выводу. В том, что раньше ее не видел, Элай не сомневался – он не забыл бы такого лица, голоса, фигуры. Хотя из этого ничего не следовало: Элай почти каждую неделю встречал людей, которых, кажется, никогда не видел, но которые тем не менее оказывались коренными лахошцами.

Это было тем более справедливо для лахошского высшего света, а Элаю казалось, что, судя по платью и манерам, г-жа Арпак - дама светская. Светские же порой годами жили за границей - на морских курортах Бофира, лечебных водах Амарны или кедровых рощах Рисена. И не удивительно, что Элай мог не знать и никогда не видеть ее прежде. Хотя старой, княжеских времен, аристократии в Лахоше как таковой не осталось – кто эмигрировал, а кто гнил на нефтепромыслах Хайвара, – но свято место пусто не бывает: возникшее из некогда пламенных революционеров «новое дворянство» быстро усвоило сибаритские замашки и барский образ жизни «бывших».

Тем не менее Элаю почему-то казалось, что г-жа Арпак – не местная. Что-то в ней было, отличавшее от светских дам Лахоша, весь блеск и лоск которых исчерпывался, как правило, блеском нарядов и лоском холеных белых рук, но что именно – взгляд ли, выражение, – Элай понять не мог.

Миновав гвардейские казармы – обшарпанные двухэтажные бараки за высокой кирпичной стеной с колючей проволокой поверху и караульными вышками на углах, – они свернули на проспект Маршала. А пройдя мимо Собора и почтамта, обогнув городской парк, вышли наконец к Сапожной.

- Нам сюда, – г-жа Арпак остановилась у особняка на желтом цоколе и толкнула калитку. – Закатывайте. Сейчас покажу, где разгрузить, – она деловито огляделась и ткнула пальчиком, затянутым в тонкую перчатку, в глубь двора. – Давайте-ка в беседку вон ту пока поставим. Пойдемте.

По дорожке, мимо помидорных грядок, Элай докатил тачку до беседки под яблоней и принялся разгружать. Г-жа Арпак с нескрываемым облегчением стянула перчатки, небрежно швырнула шляпку и ридикюль на дощатый стол, застеленный выцветшей скатертью, и присела на широкую скамью у стены. Солнечные лучи, запутавшись в листве, застыли рябью на некрашеных деревянных полах; под крышей, в углу беседки, тихо гудели осы.

- Давно подмастерьем работаете? – лениво обмахиваясь шляпкой как веером, г-жа Арпак повернула голову к Элаю, когда тот выгрузил последний горшок.

Спрошено было тоном вроде бы по-прежнему чопорным, даже надменным, но Элай видел, что глаза ее, оказавшиеся при ближайшем рассмотрении не такими уж и холодными, равнодушными, глядят с непонятным, но живым интересом.

- Да нет, недавно, – Элай смущенно отвел взгляд, ощущая некоторую неловкость, что его так откровенно и бесцеремонно разглядывают, – месяца два, с июня.

- А до этого чем занимались?

Элай помялся.

- Да по-разному бывало. И грузчиком немного, и сторожем. Но, вообще-то, я в Университете учился. Но не доучился.

- Студент? – г-жа Арпак вдруг оживилась. – Я почему-то так и думала!

Элай набрался храбрости и поднял на нее глаза.

- А почему, если не секрет?

- Ну, более-менее образованного человека всегда можно опознать – по взгляду, речи, по манерам, наконец по тому несчастному виду, когда вынужден заниматься не своим делом. Не обижайтесь только, просто мне так показалось, я не права?

Элай усмехнулся.

- Да нет, почему же. Врать не буду, от работы своей, конечно, не в восторге. Не скажу, чтоб тяжелая, но нудная, пыльная, грязная. Да и платят не очень, в долгах как в шелках.

- А чем бы заниматься хотели?

- Учился, вообще-то, на истфаке, а так, честно говоря, уж и не знаю. Сейчас, к сожалению, выбирать особо не приходится.

- Выбор у человека есть всегда, запомните это, молодой человек! – и бросила шляпку на скамью. – Как смотрите, чтоб садовником у меня поработать?

- Садовником?! – Элай рассмеялся. – Да я яблоню от вишни не отличу!

- Не важно! – безапелляционно отмела она. – И к тому же я, наверно, не совсем точно выразилась: садовником, скорее, буду я, а вы – помощником, подсобным по саду, хозяйству, называйте как хотите. Никаких знаний, опыта особого не потребуется, указаний моих только придерживайтесь. С лопатой, мотыгой, ножницами садовыми, я думаю, хватит ума справиться? Вот и отлично. Я тут планирую оранжерею разбить, цветник зимний, клумб побольше, и вообще двор в божеский вид привести. Сколько вы сейчас получаете?

- Когда как, но в среднем около ста.

- Что с жильем? Или с родителями живете?

- Снимаю за сорок у бабки одной.

- Предлагаю двести в месяц, устраивает?

Ошеломленный таким внезапным предложением Элай только тихо выдохнул. Двести! Сейчас, в его стесненных обстоятельствах, эта сумма казалась огромной, хотя в действительности ненамного превышала средние заработки по Лахошу.

- Так что? – и г-жа Арпак нетерпеливо повела плечами. – Согласны? Или как?

Элай торопливо закивал.

- Да, конечно, согласен! Только я предупредить сразу хотел, – он запнулся и тяжело вздохнул. – Я ведь не сам ушел из Университета. Исключили, «по статье», «за антигосударственные высказывания». Вас это не пугает?

Г-жа Арпак неожиданно залилась долгим тихим смехом. И Элай поразился, как удивительно может меняться человек. Всего мгновение назад перед ним, казалось, сидела небрежно-надменная в своей холодной чопорной красоте дама с великосветскими замашками, а теперь он видел лишь милую молодую женщину с поблескивающими, искрящимися от смеха глазами, с ямочками на щеках и бисеринками пота на лбу.

- Нет, – отсмеявшись, помотала она головой, – меня это совершенно не пугает. Мне, вообще, дела нет до вашего государства. Мы с мужем граждане Амарны. А давно всё случилось? В охранке что сказали?

- Да что они могут сказать? Пальчиком погрозили, предупредили: не попадайся больше, а то в следующий раз исключением не отделаешься. Зимой это было, в феврале.

- И всё? Один раз только вызывали? Тогда ничего страшного. В картотеку вас, конечно, внесли, но если с февраля больше ничего не было, скорее всего, никто о вас там уже и не помнит.

- Хорошо бы. Я бы про них с удовольствием забыл.

- Вот и забудьте, – и г-жа Арпак деловито поднялась. – Ну что, насчет работы договорились? Когда приступить сможете? Мне желательно быстрей.

- Да я завтра уже приду, – заторопился Элай. – Сейчас только к хозяину схожу, сегодня доработаю, а завтра с утра буду. Во сколько придти?

- Давайте к полдевятого. Устроит?

Элай кивнул. Всё вроде бы было решено, но уходить он медлил. Попросить, не попросить? Не будет ли это наглостью с его стороны? Ведь еще работать не начал! И так из милости одной, по сути, работу халявную предложили! Так и не набравшись смелости, он махнул в сердцах рукой и собрался уже восвояси, но заминку его заметили.

- Мне показалось, что-то еще хотели спросить, нет? – и г-жа Арпак ободряюще улыбнулась. – Смелей, не бойтесь, за спрос не бьют.

Элай покраснел как рак.

- А нельзя аванс получить небольшой? – и торопливо пояснил. – Ну, динариев тридцать. Мне за жилье отдать надо, за июль еще долг, сегодня вот последний день. Если, конечно, не трудно.

- Совсем не трудно. Вы же не миллион просите, – и, достав из ридикюля кошелек, отсчитала пару купюр. – Вот, возьмите шестьдесят. Как понимаю, кроме квартплаты, вам и жить на что-то надо. Не стоит благодарности, я рада, что смогла помочь. Жду вас завтра. Всего доброго.

На улице Элай от радости сделал «колесо», чем напугал невзрачного господинчика неопределенного возраста, что проходил мимо с полусонным лицом. Неужели удача улыбнулась и ему? От мысли, что наконец-то отдаст зеленщице эти проклятые тридцать динариев, что нашел работу и получше, и полегче, и почище, на душе становилось веселей. Но особенно почему-то грело душу, что теперь может каждый день видеть г-жу Арпак, разговаривать с ней, быть рядом, слышать ее голос. Несмотря на природную склонность к пессимизму, Элай иногда приходил к выводу, что жизнь, в общем-то, не такая уж плохая штука.

…На следующий день, с утра пораньше, не пробило и восьми, Элай беспокойно расхаживал по Сапожной, неподалеку от дома № 17. Причина беспокойства была проста: он вдруг всерьез засомневался, а не окажется ли вчерашнее предложение лишь неудачной шуткой избалованной светской дамы? И он нетерпеливо поглядывал то на выкатывающееся из-за крыш солнце, то на занавешенные окна особняка, ожидая часа, когда можно будет смело постучать в заветную дверь.

С Метихом, искренне огорчившимся известием об уходе, он расстался по-хорошему. И тот клятвенно побожился, что в сентябре выплатит всё причитающееся сполна. Хотя в том, что действительно получит всё заработанное, Элай сильно сомневался. Он уже немного знал, что не всем клятвам говорливого гончара можно верить, тем более что деньгами распоряжалась толстуха Ндана.

С квартирной хозяйкой разговор состоялся менее приятный. Получив плату за июль и не выказав при этом никакой радости, сварливая старуха тут же принялась пилить Элая за не оплаченный август. Пришлось обещать, что в сентябре заплатит и за август, и за сентябрь сразу, - по расчетам, с учетом новой работы, денег хватало.

В восемь часов калитка дома № 17 распахнулась и на улицу вышел франтоватого вида господин в котелке и, небрежно помахивая тросточкой, двинулся по Сапожной в сторону городского парка. Элай решил, что это, видимо, г-н Арпак, а значит, скорее всего, г-жа Арпак уже встала. И, выждав пару минут, вошел во двор, но стучать в дом повременил, полагая, что хозяйка и сама вскоре выйдет, услышав, как хлопнула калитка. Так оно и случилось.  

- А, вы, – на крытом крыльце в простом домашнем платье появилась г-жа Арпак. – Доброе утро. Готовы? Пойдемте в сад, покажу, что делать.

Работы оказалось немного: здесь прополоть, там полить, яблоню окопать, малину кое-где обрезать.

- Как сделаете всё - скажете. Я в доме если что. Инструмент за беседкой, воду в бочке берите, вон там, в углу, видите. Особо не напрягайтесь, не торопитесь, это всё терпит. И на солнце не лезьте.

Она ободряюще улыбнулась напоследок и пошла в дом. Проводив ее взглядом, Элай неизвестно чему вздохнул.

…Солнце поднималось всё выше, в небе, как обычно, – ни облачка, день обещал быть привычно жарким. Под карнизом дома шумели-галдели, чего-то не поделив, забияки-воробьи, монотонно гудели над клумбой с астрами шмели. Степенно и важно квохтали за забором соседские куры, где-то через двор, гремя цепью, остервенело заливался на кого-то сторожевой пес.

Быстро окопав яблоню, полив малину со смородиной, Элай энергично принялся за прополку, но так как в доме постоянных жильцов давно не было и огород запустили сильно (иные сорняки вымахали по пояс), то попотеть пришлось изрядно. Загнувшись над грядкой, он старательно и тщательно прореживал от «незваных гостей» помидорные ряды, испытывая даже некое удовлетворение от работы. То ли задумавшись, то ли попросту замечтавшись, что, вообще-то, частенько с ним случалось, Элай рассеянно засвистел-замурлыкал под нос щемяще заунывную «На Хайварских холмах…», песню лахошских каторжан. И не услышал шагов за спиной.

- Не возражаете?

Хрипловатый голос г-жи Арпак прозвучал настолько неожиданно, что Элай чуть не подпрыгнул. Торопливо вскочив, вытирая испачканные руки о штаны, он почему-то еще и покраснел, словно воришка, застигнутый на месте кражи.

- Почитать хочу здесь, не помешаю?

Перед ним, у беседки, в небрежно-расслабленной позе стояла г-жа Арпак, с книгой в одной руке, с веером – в другой, и слегка вопросительно смотрела на него.

- Нет, что вы! – смущенно залепетал Элай. – Конечно, не помешаете! Да и вы же хозяйка.

- Значит, не возражаете, – и в той же небрежно-расслабленной манере уселась на скамью и раскрыла книгу. – Не обращайте внимания, я не контролировать пришла, занимайтесь делами. Просто люблю на свежем воздухе почитать.

Легко сказать – не обращайте внимания! Элай, сконфуженный, вновь склонился над грядкой, стараясь придать себе более непринужденный и независимый вид (если такое, конечно, было возможно в его позе). И заставлял не скашивать глаз, не оглядываться. Как и многим застенчивым, ему частенько казалось, что все только и делают, что незаметно наблюдают за ним. Но в беседке слышался лишь шелест веера и переворачиваемых страниц, и когда Элай всё-таки украдкой оглянулся, то убедился, что г-жа Арпак, действительно, читает. Это немного успокоило – не очень приятно ощущать, что кто-то пялится в спину.

Через полчаса г-жа Арпак отложила книгу.

- Чаю попить не желаете? – серые глаза смотрели на него открыто, прямо, дружелюбно. – На свежем воздухе? Передохните, составьте компанию.

Элай, честно говоря, удивился – сажать за стол, по сути, прислугу?! Но тем не менее кивнул, хоть и смущаясь.

- Вот и отлично, – г-жа Арпак поднялась. – Тогда мойте руки. И посидите, пока самовар подогрею. С вареньем пьете?

С вареньем он пил, и вскоре на выцветшей скатерти появились небольшой медный самовар, расписной заварной чайник, стеклянная вазочка с густым вишневым вареньем и тарелка со свежими овсяными лепешками. Последние заменяли в лучших домах Лахоша булочки-плюшки и прочие ватрушки, что исчезли с прилавков и лотков после непонятной истории с тестом.

- Присаживайтесь, присаживайтесь, не стесняйтесь, – по-хозяйски распоряжалась г-жа Арпак, аккуратно разлив крепкий ароматный чай. – Лепешки вот берите, варенье, не бойтесь, я не кусаюсь.

Элай, всё еще смущенный, тем не менее хмыкнул.

- Да я догадываюсь, что не кусаетесь.

- Вот как? Это уже хорошо, что догадываетесь!

И хозяйка искренне развеселилась, а Элай еще раз поразился, как удивительно меняет, преображает человека хорошая, открытая, ясная улыбка и смех, словно срывающие шелуху условностей, что разделяют людей. Перед ним вновь сидела обычная молодая женщина, весьма заразительно смеявшаяся, с которой, казалось, можно запросто и интересно пообщаться. И он осмелел.

- А что читали, если не секрет? – брошенная на скамью книга, карманного формата, в твердом переплете, невольно привлекла внимание (причем брошена так, что ни титула, ни корешка не прочесть). Элая, как заядлого книгочея, всегда живо интересовало, а что же читают другие? Это позволяло к тому же многое узнать о человеке сразу и без излишних расспросов.

- Не секрет, – и она спокойно перевернула книгу. – Не всегда и не всё, но отдельные его вещи мне нравятся.

Это было «Избранное» Басе Адара, поэта старой амарнской школы, широко, впрочем, известного и в Лахоше.

              Одиночество - тень на руках,

              одиночество - небо в пыли,

              одиночество - небо мое,

              одиночество - ты...

Знакомые строки в хрипловатом исполнении звучали непривычно. Элай не смог отказать себе в тщеславном желании блеснуть эрудицией, тут же подхватив и продолжив:       

              Одиночество - дождь и шаги,

              одиночество - ветер и смех,

              голые стены, белые стены,  

              и  лишь эхо, лишь паутина тоски...

- Браво! – поаплодировала г-жа Арпак. – Приятно иметь дело с образованным человеком. Наверно, не сильно ошибусь, если предположу, что и сами в юности стишками баловались?

Элай отмахнулся.

- Вот именно, что «стишками», и именно «баловался». В семнадцать мы все себя поэтами мним. Правда, у большинства со временем проходит, потом только поражаешься: господи, какую же я нес тогда чушь?!

- У вас тоже прошло?

- А что я? Я – не исключение. К сожалению. Может, и хотелось бы, но Адаром мне не быть.

- Но это ведь не единственный путь для мыслящего человека. Есть много путей-дорог, чтобы не зря прожить жизнь.

- Да, много, но для чего-то нет возможностей, условий, а для чего-то – сил, желаний.

- Будет желание, появятся и силы, и условия, и возможности. Главное – желание! Кстати, хотела всё спросить, что же вы такого «антигосударственного» наговорили, что из Университета попросили? Можете, конечно, не отвечать, это я так, из любопытства чистого. 

Элай пожал плечами. Виноватым себя не ощущал, стыдиться было нечего, и он рассказал всё без утайки.

- Так вас решением профессора Ирума исключили? – оживилась г-жа Арпак, услышав знакомое имя.

- Да, но другого выхода у него не было: не исключи меня, «ушли» бы его, – вступился за декана Элай. – Да и, вообще, он предлагал помочь, выгородить хотел, причем реальный вариант. Но я сам не захотел.

Она внимательно посмотрела на него.

- Почему?

Он вздохнул.

- Сам толком не знаю. Наверно, просто не люблю лишний раз врать, унижаться, просить, быть кому-то обязанным.

- Понятно, - протянула г-жа Арпак, хотя что ей понятно, было непонятно.

После чая Элай поработал еще час, а потом хозяйка отпустила домой, так как работы больше никакой предложить не смогла. Но твердо заверила, что на заработке это никак не скажется, – свои двести он получит в любом случае.

То же самое повторилось и на следующий день, в пятницу. Поковырявшись с утра на огороде, попив чаю, поболтав о том о сем, Элай проработал только полдня. Он вновь вернулся домой непривычно рано и долго ломал голову, а зачем ей, собственно говоря, понадобился садовник? И вразумительного ответа не находил. Об оранжерее, зимнем цветнике г-жа Арпак уже и не заикалась.

Но после выходных, в понедельник, ситуация прояснилась. В то утро она даже не стала придумывать ему занятия, а сразу предложила позавтракать с ней.

Они сидели в беседке под старой яблоней, легкий ветерок шелестел листвой. В углу лениво гудел самовар, потрескивая щепками в трубе. Г-жа Арпак рассеянно помахивала веером и, несколько озабоченно, словно взвешивая, решаясь на что-то, поглядывала на Элая. И только когда закипела вода и был разлит чай, она наконец-то начала разговор.

- Элай, а без права восстановления – это навсегда или как? Я про Университет.

Он пожал плечами.

- Года через три можно подать прошение, чтоб наказание смягчили, и если охранка возражать не будет, может, и разрешат. Но я не знаю, захочу ли этого, – там ведь покаяться потребуют.

- А в чем проблема? Или вы по-прежнему считаете, что Маршал – тиран, а демократии давно нет?

Элай удивленно вздернул брови.

- А что, за последние полгода у нас что-то изменилось?

Та вытерла губы салфеткой.

- В политике – нет, но могли измениться вы. Сами же говорили, что когда-то и стихи писали. Так и здесь: человек взрослеет, взгляды меняются, обычная история.

Он саркастично улыбнулся и покачал головой.

- Стихи - это немного другое. Там настроение, а здесь – зрение или, если угодно, мировоззрение: я не могу видеть что-то белым, если это – черное, по крайней мере в моих глазах. Так глаз мой устроен.

- Ну, глаз для языка не указ. Видят-то черное черным, наверно, большинство, но говорят об этом далеко не все.

Он фыркнул.

- Это их проблемы!

- Проблемы-то, по-моему, как раз у вас, а не у них. Неужели так трудно сказать «я заблуждался, простите, был не прав»?

Элай криво усмехнулся.

- Сказать не трудно, - трудно будет забыть и уважать себя после такого. Может, это и гордыня, тщеславие, но уж лучше гордыня, чем измена.

- Да, сказать не трудно, – хозяйка рассеянно повертела чайную ложку, – но не трудно и стоять в оппозиции, ничего, по сути, не делая, – она подняла голову, и в хрипловатом голосе прорезалась нескрываемая насмешка. – Люди интеллигентные везде, и Лахош не исключение, считают чуть ли не правилом хорошего тона фрондировать перед правительством, но дальше речей обычно дело нигде не идет. Так ведь, господин «бумажный» оппозиционер? 

Элай вспыхнул.

- Что вы хотите этим сказать?

Г-жа Арпак хмыкнула и пожала плечами.

- Ничего, кроме того, что сказала. Если Маршал – узурпатор и тиран, то почему вы, прекрасно видящий это, тем не менее лепите горшки и копаете грядки? Не вижу связи между вашими взглядами и делами.

Голос Элая, задетого за живое, задрожал от обиды.

- А что прикажете делать? Что я могу один?

- А если не один? – и она пристально и тихо посмотрела ему в глаза.

Он, обескураженный и всё еще непонимающий, чего от него хотят, требуют, нервно покрутил шеей.

- Что значит «не один»?

- Допустим, существуют люди, группа людей, – вкрадчиво начала она, – разделяющих ваши взгляды. Но не просто разделяющих, - они еще и борются с режимом, причем не только легально. Я говорю, если вы заметили, в сослагательном наклонении, предположительно, никаких выводов отсюда пока делать не надо.

Хотя глаза ее говорили, что выводы определенные делать уже можно, и Элай их сделал. Провокация? Пустая болтовня не знающей чем себя занять светской дамы? Или… или что-то за этим стоит? Все эти мысли лихорадочно пронеслись в голове, а г-жа Арпак продолжала:

- Так вот, вы бы присоединились к такой группе?

Элай помялся. На болтовню непохоже – слишком уж серьезен взгляд г-жи Арпак. Не похоже и на провокацию, по крайней мере, внутренний голос почему-то подсказывал, что верить сидящей напротив женщине можно. Но так неожиданен был сам вопрос, что Элай растерялся, не зная, что и сказать.

- Знаете, – наконец-то выдавил он, немного даже заикаясь, – это непростой вопрос. Я не могу ответить сразу, сейчас же. Мне надо подумать.

- Сколько вам надо времени? – поджав губы, г-жа Арпак откинулась на спинку. Было заметно, что она разочарована, ожидая, видимо, другого, более определенного и решительного ответа. – Час? Два? Сутки?

Элай покраснел.

- Давайте до завтра?

Г-жа Арпак, вдруг словно спохватившись, быстро и любезно, но несколько натянуто улыбнулась.

- Да, конечно. Тем более ведь помните, что вопрос поставлен гипотетически? – но глаза ее опять говорили об обратном. – На досуге поразмышляйте, а чтоб легче думалось, от работы я вас сегодня освобождаю. Идите домой, отдохните, погуляйте, а завтра, может, продолжим.

И она, как показалось Элаю, весьма холодно кивнула на прощанье.

…Размышлял Элай долго – весь оставшийся день и вечер, – терзаемый противоречивыми чувствами и мыслями. Причем беспокоили в первую очередь вовсе не соображения риска, не опасения за свою судьбу, жизнь (а участие в такого рода «группах», он прекрасно понимал это, могло тянуть и на «пеньковый галстук»). Нет, страха, как ни странно, он не ощущал, а волновал, по сути, только один вопрос: честно ли это будет с его стороны?

Да, он критично настроен к власти. И отчетливо видит за демократическим фасадом всё ту же, вновь и вновь возрождающуюся деспотию прежних времен, когда один коронованный самодур сменял на троне другого. Но мог ли он сказать, что пылал гневом, ненавистью к тирану, что готов стать идейным борцом с режимом? Вряд ли. Ведь к политике как таковой он, по большому счету, был равнодушен. А нежелание пойти на компромисс в истории с исключением объяснялось не столько политическими, сколько личными принципами: он не любил, когда кто бы то ни был, пусть и всесильная охранка, сует нос в его личные дела, в его личное жизненное пространство.

Элай так и остался человеком, скорее, асоциальным, ориентированным на внутренний мир, живущим в башне мечтаний и фантазий. Он следовал принципу «отвечаю только за себя» и ценил превыше всего честность и искренность, по крайней мере перед собой. И, несомненно, ощущал бы фальшь и ложность своего положения, согласись участвовать в такой борьбе, что обязывало в его представлении ко многому, к чему он не был и не желал быть готовым.

Но, с другой стороны, не будет ли отказ подтверждением правоты г-жи Арпак, обозвавшей его «бумажным  оппозиционером»? (А эти слова ох как резанули его!) Разве не вправе будет она усмотреть в этом элементарную трусость? Элай даже видел, как презрительно скривит губы, каким холодом наполнится ее взгляд, услышав его «нет». Такая мысль для Элая была невыносима. Особенно с учетом одного простого обстоятельства, что существенно влияло на его решение: г-жа Арпак нравилась ему.

Да, она нравилась как женщина. Ее глаза, порой такие холодные и надменные, ее резкие манеры и хрипловатый смех волновали и смущали его, а когда проходила рядом, шурша складками, касаясь шлейфом парфюма, Элая охватывала дрожь. И отказаться означало закрыть дорогу в ее дом, лишиться ее общества. А этого он допустить не мог. Он, конечно, понимал, что вряд ли может надеяться - кто она и кто он? да и замужем уже, - но ничего поделать с собой не мог. И решение в итоге принял.

…- Что ж, я надеялась и рассчитывала именно на такой ответ, – спокойно, как само собой разумеющееся, восприняла г-жа Арпак его «да» на следующее утро, – хотя думала, что услышу это быстрее.

Элай слегка покраснел.

- Мне… мне надо было разобраться в себе, – запинаясь, пробормотал он. – Все ведь по-разному решают: кто легче, кто тяжелей. Я не хотел бы поспешно решить что-то, а потом раскаиваться, сожалеть, подводить кого-нибудь.

- Я не в укор это сказала, а просто констатировала, что я что-то там думала, – и она неожиданно улыбнулась. – Хороший садовник не дергает саженец, чтоб быстрей рос. Плод должен созреть вовремя, не так ли, господин старший помощник младшего садовника?

Элай с нескрываемым облегчением вздохнул – раз шутит, значит, порядок, обид нет.

Они вновь сидели в беседке, в углу привычно гудел самовар, также привычно квохтали за забором куры. Из-за крыш поднималось солнце.

- А дальше? – Элай поднял выжидательный взгляд. – Вы ведь, как понимаю, не из праздного любопытства спрашивали? Пусть и в сослагательном наклонении.

- Конечно, – и г-жа Арпак хмыкнула. – Приличные, благовоспитанные дамы из хорошего общества таких вопросов не задают. Ибо «птица дятел» встречается и в самом добропорядочном обществе. Разговор наш, конечно, продолжится, но в ином составе: вам надо будет переговорить с господином Арпаком.

- Вашим мужем?

Г-жа Арпак на мгновение запнулась.

- Да, мужем.

Произнесено это было с секундным колебанием, с едва уловимой заминкой, что у Элая, уже понявшего, что многое в этом доме не обязательно то, чем кажется, зародились сомнения, а мужем ли?

- Когда? Хотелось бы побыстрей.

- Какой вы нетерпеливый! Учитесь ждать, в нашем деле это необходимо.

Элай смутился.

- Да я просто… – оправдываясь, забормотал он, – просто когда решение принимаешь важное, хочется побыстрей за дело.

- Это чтобы решимость первоначальная не испарилась? – подпустила шпильку г-жа Арпак с легкой улыбкой на губах.

Элай, не нашедшись, что возразить, окончательно сконфузился. А собеседница, довольная его замешательством, чуть тряхнула головой и деловито, как ни в чем не бывало продолжила:

- Сделаем так: вы не спеша, не утруждаясь поработаете в саду, пока господин Арпак с лекций не вернется, а там и поговорите. Без его мнения решать одна я всё равно не могу. К тому же если вы человек поднадзорный, «на заметке» стоите, лучше, чтобы «легенда» с жизнью не сильно расходилась. А вы у меня садовый рабочий, помните? Поэтому поковыряйтесь для вида, пополите что-нибудь, деревья окопайте, и то польза хоть какая-нибудь будет, идет?

Элай торопливо кивнул.

- Вот и отлично, – и она поднялась снять самовар, – а пока давайте чай попьем. Вы мне, кстати, обещали о семье своей поподробней рассказать…

…Время до обеда пролетело незаметно. Дел во дворе, по хозяйству хватило бы не на один день: сад был запущен, старые тропинки заросли, у забора буйным цветом расцвели в полный рост репьи да лопухи. Так что Элаю, по натуре человеку, скорее, ленивому (но если уж брался, то делал на совесть), скучать не пришлось.

Да и хозяйка скучать не давала. То приходила почитать, то воздухом подышать. И развлекала беседами на самые разнообразные темы, начиная с космологических теорий профессора Мркеса и заканчивая причинами несквашивающихся теста и молока, - последний вопрос уже неделю будоражил весь Лахош. Единственно не касались они тем политических.

Элай еще раз поразился контрасту: насколько чопорна, холодна, высокомерна могла быть (или казаться?) г-жа Арпак на людях, и насколько простой и открытой в общении становилась она наедине.

В два часа пополудни вернулся г-н Арпак, - шел второй день сентября, занятия в Университете уже начались. Как всегда прифранченный, щеголеватый, в котелке и с кожаным саквояжем, он громко хлопнул калиткой и небрежно помахал им тростью с крыльца. Г-жа Арпак пошла за ним и минут через пять позвала Элая в дом.

…Элай стоял в гостиной с задернутыми занавесками и горшками бегонии, герани на полочках. На столе - тяжелый бронзовый канделябр, на стене - часы с кукушкой, в углу - кадка с фикусом. Г-жа Арпак для проформы представила их (хотя друг о друге они, разумеется, знали) и незаметно удалилась.

- Ну что ж, господин Абон, или Элай, если позволите, мне так проще, что же движет вами сейчас? – г-н Арпак по-барски развалился в широком мягком кресле у окна, закинув ногу на ногу. Рассеянно покачивая носком до блеска начищенного ботинка, он с бесцеремонным любопытством разглядывал его. – Жажда приключений? Принципы? Тщеславие? Или что-то еще? Вы, полагаю, понимаете, во что вы ввязываетесь? За одно только сочувствие эрдекам, а группа наша, скрывать не буду, радикал-демократического направления, можно «загреметь» на Хайварские холмы лет этак на десять без права переписки. Не говоря уж об активном участии. Да вы присаживайтесь, не стойте, мы не в школе. Надеюсь, понимаете, что это не праздное любопытство с моей стороны. Я должен знать о вас всё, что может иметь значение: кто вы, что вы, чем и как дышите, ваши мотивы? Если я не буду уверен в человеке до конца, работать с ним я не буду, надеюсь, это ясно? Итак, я весь во внимании.

Присев на краешек стула у стены, Элай потер вспотевшие ладони о колени, – он почему-то немного волновался, словно на экзамене.

- Ну-у, – помялся он, – сразу вот так сложно сформулировать…

- А вы попробуйте.

Элай тяжело вздохнул.

- Просто надоело жить бесцельно, бессмысленно. Иногда хочется верить, что жизнь не просто так дана, а для чего-то. А так, – и он пожал плечами, – так, может, хоть польза какая-нибудь будет.

- А вы уверены, что будет? – глаза г-на Арпака насмешливо заблестели. – Я даже не про вас. Такое ли уж благо мы несем людям? Выйдите на улицу, спросите у десяти первых, у так называемого простого люда, ради которого вроде бы и боремся, а нужна ли им свобода, демократия, законность? Нужны ли права человека, когда будет нужно думать самому, что-то решать, власть выбирать, ответственность на себя брать, а не валить всё на плохих князей? Мне, например, и выходить не надо, и так знаю: не нужны! Девять из десяти скажут: да, паршивенько живем, неправильно, но перемен не хотим, оставьте нас в покое, господа хорошие, пока хлеба кусок имеем и крышу над головой, а то и этого, не дай бог, лишимся!

Элай недоуменно покрутил головой.

- Зачем тогда огород городить, если сами не верите, что это кому-нибудь нужно?

- А вот это я хотел бы услышать от вас. Зачем мне мой «огород», я и так знаю, а вот вам зачем в него лезть, пачкаться?

Элай несколько раздраженно повторил:

- Я же сказал: хотел бы приносить пользу. Разве этого недостаточно?

- А я вот вам говорю, что пользы от нас, может, ничуть не больше, чем, например, от гончарного дела. Более того: польза от гончарного дела бесспорна и очевидна, а от нашего - не уверен! Вопрос: ради чего всё, спрашивается? ради какой-то такой мифической пользы?

- Знаете, странный у нас какой-то разговор, – и Элай криво улыбнулся. – Эрдек агитирует против радикал-демократии и разубеждает человека, которого сам же пытается привлечь.

- Может, и странный, но я не против радикал-демократии агитирую, это было бы действительно странно. Я против иллюзий и завышенных ожиданий. Против ложного романтизма, когда к нам приходит «юноша бледный со взором горящим» и жаждет облагодетельствовать человечество, а через месяц уходит законченным мизантропом, с обидой на весь белый свет, что не пожелал быть спасаемым. Я против идеализации народа, человечества, человека, за которого боремся. Человек в массе своей слаб, подл, слишком еще животен. Это, скорее, «тварь дрожащая», чем «право человека имеющий». И надо трезво и ясно осознавать это, видеть реальное лицо, а чаще – рыло реального человека, для которого всё и делается. Легко и приятно бороться во имя «Человека» с большой буквы, сильного, гордого, прекрасного душой и телом. Но такой, к сожалению, существует только в воображении философов и художников, а вы попробуйте представить и понять, что боретесь за права какого-нибудь придурка из соседней подворотни? Нам нужны не мечтатели-энтузиасты, точнее нужны, но не в первую очередь. А нужны прежде всего трезвые, здравомыслящие, но тем не менее убежденные в правоте идеи работники, способные делать общее дело независимо от настроений, собственных иллюзий, обстоятельств и прочей «погоды».

- И на чем же тогда правота идеи зиждется, если вокруг, как говорите, одни придурки и «рыла», которым, кроме куска хлеба, ничего больше и не надо?

- Во-первых, я сказал «девять из десяти», то есть один всё-таки найдется, кому, окромя колбасы дешевой, чего-нибудь еще в этой жизни захочется. А разве это мало – один из десяти? Это уже какая-никакая надежда, что лет через сто-двести таких, может, будет двое-трое. В общем, игра стоит свеч. А во-вторых, – г-н Арпак запнулся и, как-то деланно рассмеявшись, посмотрел на Элая, – вам никогда не бывает скучно? Скучно вселенски, глобально, от бытия вообще?

Удивленный неожиданным вопросом Элай лишь невразумительно промямлил:

- Ну-у, бывает.

- А мне вот часто, – он чему-то усмехнулся. – И политическая борьба - одно из средств против сего дьявольского наваждения, а скука, я уверен, именно оттуда, из преисподней. И скрежет зубовный ада - это скрежет обреченных на вечную скуку, а не от огня страдающих, ибо нет страшней наказания, чем вечная скука, это и есть гибель вечная. От нее и спасаемся, кто как может: кто горькую пьет, кто за юбками волочится, а кто политикой балуется. У каждого свои игрушки в этой долгой скуке, что зовется «жизнью». Как говорится, играй, человек, пока играется, всё остальное – прах.

Элай пожал плечами – странная аргументация.

- Но с таким же успехом можно играть и «на другой стороне», - если всё игра, в чем разница?

Г-н Арпак широко осклабился и помотал головой.

- Нет, в подполье интересней - больше ограничений, а мастер, как известно, познается именно в них. Впрочем, ладно, речь сейчас не обо мне и моих мотивах, а о ваших. Что-нибудь еще, кроме желания пользы, можете добавить?

Элай на секунду задумался и покачал головой.

- Ну что ж, – г-н Арпак пожевал губами, – выходит, что движут вами не столько политические убеждения, их у вас я пока не приметил, сколько, скажем так, общегуманистические побуждения. Нет, конечно, это тоже неплохо, хотя человек убежденный политически, идейный, как правило, более стоек, случись что-нибудь, а случиться может всякое. Ареста, следствия, суда не боитесь? Вшей камерных, рукоприкладства, унижений, лишения сна? А если к «высшей мере социальной защиты» приговорят?

- Мы и так с рождения к «вышке» приговорены, – буркнул он нехотя, собеседник стал его уже немного раздражать. – Какая разница, когда помирать?

Г-н Арпак тихо рассмеялся.

- Не скажите, молодой человек! Это вы по молодости так все хорохоритесь, потому что смерть для вас сейчас далекой кажется, даже если размышляете о ней ежечасно, а умирать всегда страшно. Вы ведь сами, наверно, не видели никогда, как людей вешают или расстреливают? Как многие от страха животного, неудержного, в штаны мочатся или того хуже, а? Пренеприятнейшее, скажу вам, зрелище! Малоэстетичное!

- Ну, если на виселице и обмочусь, вам какая забота? – огрызнулся Элай. – Вас же, наверно, отдельно повесят как руководителя, мочу мою нюхать не придется.

Тот хлопнул себя по коленке и расхохотался.

- Зачет! Мне нравится ваше чувство юмора, вы не безнадежны, – и, отсмеявшись, потер шею. – Но типун вам, конечно, на язык! Да, жизнь частенько штука скучная, но всё равно веселей, чем на рее болтаться. Ладно, балл за вами.

Разговор в таком же духе продолжался долго, всё более напоминая то ли экзамен, то ли допрос, причем допрос с пристрастием, и Элай несколько раз порывался встать и, послав всех подальше, уйти. А г-н Арпак всё не унимался, допытываясь, докапываясь, задавая порой явно провокационные вопросы, словно проверяя терпение, выдержку.

- А если через кровь надо будет чью-нибудь переступить? Переступите? У нас ведь разные дела бывают, и не все в белых перчатках делаются.

- Надо будет, переступлю, – бросив исподлобья насупленный, хмурый взгляд, Элай отвернулся. – Я в белых перчатках не хожу.

- А это не покоробит каких-нибудь ваших убеждений? Вы же, как понимаю, пользу хотите людям нести, гуманистом, полагаю, себя считаете, человеколюбцем, а тут вдруг нате вам - кровь! Неувязочка какая-то выходит! Противоречия сами-то не ощущаете?

Элай резко поднялся.

- Слушайте, вам самому не надоело? Может, мне лучше сочинение, как в школе, написать - «Десять причин, по которым хочу стать эрдеком»? Или вы по совместительству духовником в нашем приходе подрабатываете?

Но собеседник повел себя на удивление спокойно.

- Сядьте, не кипятитесь, я же сказал, что с моей стороны это не праздное любопытство, – миролюбивым тоном, не повышая голоса, не раздражаясь, продолжил разговор г-н Арпак. – Как говорится, ничего личного, интерес у меня к вам сугубо деловой, прагматичный, поэтому воспринимайте всё спокойней. Итак, уточним: политический террор, подчеркиваю политический, не противоречит вашим принципам и убеждениям?

- Смотря против кого, – усевшись на место, буркнул он. – Некоторых давно пора.

Г-н Арпак внимательно посмотрел на него.

- Маршал, например?

Элай на мгновение запнулся, но затем решительно кивнул.

- Да! Этого в первую очередь.

- Ну что ж, хорошо, – и г-н Арпак задумчиво покачался в кресле. – Вы были, как мне кажется, более-менее искренни со мной, и некоторое представление о вас я заимел. Думаю, вы нам подходите.

- Вот как? – и Элай усмехнулся. – А что политических убеждений не приметили?

- Это не столь важно, как вы, может, подумали. Один из законов теории систем гласит, что вполне надежная и работоспособная система может быть построена даже из ненадежных элементов, главное – структура и архитектура системы, принципы ее организации. И как организатор, скромничать не буду, с немалым опытом, могу заверить, что это действительно так: у меня работали, и работали с пользой для дела, люди весьма разных политических взглядов, порой вроде бы несовместимых с радикал-демократией, но тем не менее работали. Просто большинство людей, у кого нет определенных политических убеждений, как вы например, преувеличивает их значение. Хотя, если разобраться, это только идеологическая надстройка над базисом реальных потребностей, а имеют значение лишь они. В большинстве случаев людям всё равно, демократично ими управляют или нет, важно только, чтобы власть жить давала, определенный минимум благ обеспечивала и безопасность, и, наверно, это нормально. Поэтому политические взгляды – это всё наносное, поверхностное, и не ими определяется реальное поведение человека в обществе. Я, например, знаю многих в вашем Университете с эрдекскими взглядами, но работать с ними я не буду, потому что вижу, что это всё не то. Главное – это наличие в человеке готовности к определенным действиям, к определенному образу жизни, и не так уж важно, какими политическими мотивами будет он руководствоваться при этом. И такую готовность я в вас, кажется, ощущаю. На этом предлагаю закончить. Обдумайте всё хорошенько, мосты за вами пока не сожжены. И если решение ваше твердо, приходите завтра с утра как обычно, госпожа Арпак объяснит, чем заняться, с чего начать. Кстати, для поддержания «легенды» вам придется работать и по саду.

Элай вздохнул и кивнул.

- Я приду. Я уже решил…

 

VIII

 

- Это тебе задание такое, что ли, дали – сестру «расколоть»?

Отложив книгу, Кела спокойно и невозмутимо смотрела на него ясными безмятежными глазами. Хен вспыхнул

- Слушай, ты болтай-болтай, да не забалтывайся! – он возмущенно вскочил с дивана, а разговор происходил в спальне Келы. – Ты за кого меня принимаешь?! Я тебе, наверно, в первую очередь брат!

Кела вздохнула.

- Ладно, не заводись, но я уже всё сказала. О чем еще говорить?

- Нет, сказала ты не всё! – жестко отрезал Хен и присел поближе. – Поэтому поговорить придется. Еще раз: это правда… ну, что ты девушка еще?

Он вновь запнулся и слегка покраснел, – прежде о таком с сестрой, девчонкой в его представлении, ему разговаривать не приходилось. Но Кела была на удивление спокойна и невозмутима.

- Да, я девственна. Ты это имел в виду?

- Но как?! Ты ведь беременна!!! Или нет?

- Да, и беременна.

- Как такое возможно?! Ты сама подумай!

- А чего тут думать? Раз есть, значит, возможно, вот и всё. Это - факт, а факты - вещь упрямая. Да и было такое уже.

- Когда? С кем?

Кела чуть улыбнулась.

- А ты Евангелие почитай.

- Ага-а! – многозначительно протянул Хен. Мельком взглянув на отложенную книжку, а это оказалась «Мария Магдалина. Жизнь и спасение», дешевенькая брошюрка, из тех, что раздают на улицах бабульки-сектантки, он откинулся на спинку и хрустнул костяшками. Многое сразу стало ясно. – Так вон откуда ветер дует!

Про Братьев Судного Дня он, вообще-то, тоже собирался поговорить, но тут зверь сам бежал на ловца. Он испытующе пристально посмотрел на Келу.

- Кстати, не хочешь рассказать про «драмкружок» свой? Что ставите, кого играешь?

Та неожиданно залилась тихим смехом.

- Какой ты загадочный стал! Так издалека начинаешь! А я всё думала, когда же тебе, наконец, «настучат»? Ты про Братьев хотел спросить? Спрашивай. Или тебя и драмкружок заинтересовал?

Хен зло осклабился, покрутил головой и расстегнул ворот, словно стало душно.

- Да-а, нечего сказать, удружила ты мне, сестренка, с этим «Блятством Судного Дня»! Может, расскажешь, как дошла до жизни такой?

Кела хмыкнула.

- А чего тут рассказывать? Заинтересовало, и пошла.

Хен недоверчиво прищурился.

- С каких это пор тебя боженька интересовать стал? Я что-то прежде за тобой такого не замечал. Думаешь, не помню, как в восьмом зачет по Закону Божьему сдавала - с грехом пополам да с моей помощью? С шантрапой всякой по подворотням, помню, шлялась, а чтоб Писанием интересоваться, извини, сестренка, верится с трудом!

Девушка пожала плечами.

- Не хочешь – не верь, я перед тобой исповедоваться не собираюсь.

И взяла «Марию Магдалину».

- Да оставь ты ее! – и он резко захлопнул книгу. – Я, по-моему, с тобой разговариваю! 

Кела усмехнулась и вновь пожала плечами – невозмутимо и равнодушно.

- Ты, по-моему, с собой разговариваешь и никого, кроме себя, не слышишь.

Хен начал злиться. Вот эта новая ее манера, что появилась в последнее время, эта действительная или напускная невозмутимость, это кажущееся непробиваемым спокойствие, положительно выводили его из себя!

- Слушай, ты можешь ответить нормально?! Без недомолвок, загадок? Как тебя туда занесло? И как девушка беременной ходить может?!

Кела подняла глаза и тихо покачала головой.

- Но в правду ведь ты не поверишь, а врать тебе я не хочу.

Он попытался взять себя в руки.

- Хорошо, говори правду, я внимательно слушаю.

- Я тебе уже говорила: СКОРО ВСЁ ИЗМЕНИТСЯ! Прежний мир кончается, грядут новые времена…

Хен взорвался, – вскочив с дивана, он запустил «Марией Магдалиной» в стену.

- Издеваешься, да?! Издеваешься?! Я ведь без бредней этих просил! Ты еще про снег желтый расскажи!

И он в ярости заметался по комнате. Что они с ней сделали?! Где его прежняя сестренка?! Это как же надо человеку мозги «промыть», чтобы нормальная веселая девчушка, болтушка и хохотушка, что на дух не переносила разговоров «о спасении души», вдруг сама стала «о божественном» печься?! Та, кого на воскресную службу пряником не заманишь, кто подсмеивалась над чересчур набожной соседкой по площадке, Писание теперь цитирует! Говорил же он шефу, что «закрыть» всех надо было сразу, чтоб заразу на корню пресечь! В Хайвар всех, в Степи Дикие – пусть сусликам проповедуют! А до Хашана-смутьяна он еще доберется и «под статью» подведет, это уж постарается!

- Книга здесь, кстати, не причем, – подняв «Марию Магдалину», Кела как ни в чем не бывало, словно ничего и не случилось, вновь завалилась на диван и спокойным ясным взглядом посмотрела на Хена. – Ты всё сказал? Я тоже. На этом давай и закончим.

И, раскрыв книгу, не обращая внимания на взъяренного брата, невозмутимо продолжила читать, или, по крайней мере, сделала вид. Хен сжал кулаки. Он никогда - ни разу в жизни! - не позволил себе и пальцем тронуть сестренку, воспитывая ее уже восемь лет в одиночку, заменив и отца, и мать. Никогда, но сейчас впервые захотелось ударить, ударить наотмашь, с оттяжкой.

- Ну знаешь! – он со злостью двинул кулаком по платяному шкафу и с шумом выдохнул. – Ладно, сестренка, мы еще поговорим с тобой!

И хлопнул дверью так, что посыпалась штукатурка с потолка.

Кела изменилась, это Хен понял со всей отчетливостью. Зная буквально с пеленок ее веселый и легкий, но несколько неуравновешенный и вспыльчивый нрав, он не узнавал сестры (впрочем, вспыльчивость была свойственна не в меньшей мере и ему). Случись сегодняшний разговор в прежние времена, неизвестно, кто на кого орал и стучал бы кулаком по мебели (а отпор Кела обычно давала примерно в таком же духе). Но сегодня она - этого Хен, уже остыв, не признать не мог - была сама выдержка и спокойствие.

Еще больше поразила Хена ее непривычная серьезность, на которую, казалось, Кела не способна по определению. Тон, с каким сказала, что всё изменится, - в этом чувствовалась непоколебимая вера и убежденность, но во что Хен никак поверить не мог. Неужели эта «попрыгунья-стрекоза», «артистка», как ласково звала ее в детстве мать, его сестра-раздолбайка, как позднее стали звать соседи, в самом деле уверовала? Эта богемная особа без царя в голове? Та, кто регулярно попадала в истории то со шпаной, то с анархистами, из которых Хену приходилось вытаскивать злоупотребляя положением? В голове это укладывалось с трудом. Разве способна ее непостоянная, легко увлекающаяся и также легко остывающая натура к такой глубокой, серьезной и кропотливой душевной работе, какой требует настоящая вера? Хен сомневался, однако сегодняшний разговор показал, что в этом мире, наверно, возможно всё, - Кела менялась.

…Поговорить с сестрой еще раз не получалось.

- Хен, всё сказано, – тихо, но твердо отрезала Кела, когда он в очередной раз попытался завести разговор. – Ты знаешь, что скажу я, - я знаю, что скажешь ты. О чем еще говорить? И не пытайся вывести меня – не получится.

Хен злился, бесился, матерился, но ничего поделать с упрямой, замкнувшейся в себе девушкой не мог. Ну не бить же ее! И под конец плюнул и махнул рукой – пусть сама разгребается со своими проблемами! На вопросы о Хашане, куда тот пропал, когда появится, отвечать она также отказалась.

На деликатные же, но настойчивые намеки-напоминания шефа, что это не только его личное дело, а еще и «материал, переданный в производство», Хен вначале отвирался. Отвирался как мог или уклончиво отмалчивался, делая непонимающий вид, но потом-таки признался, что «расколоть» сестру не получается. Про участие ее в Братстве он, разумеется, и словом не обмолвился, хотя по долгу службы обязан был доложить. 

- М-да, – и полковник Эбишай задумчиво покрутился в кресле, – этого, видимо, и следовало ожидать. Всё-таки личное и служебное смешивать нельзя, в очередной раз убеждаюсь. Придется передать другому.

Хен аж привстал. Чтобы кто-то допрашивал его сестру, лез в семейное, по сути, дело?! Этого он допустить не мог!

- Господин полковник! – загорячился Хен. – Но ведь это мое дело! Его я должен вести! Ведь это сестра моя, в конце концов!

- Вот именно, что сестра. Я и по Уложению Процессуальному давно тебя отстранить должен, – и шеф назидательно поднял палец, цитируя закон, – ввиду возможной заинтересованности личной, не совпадающей с интересами государственными. Так кажется?

Полковник добродушно рассмеялся, но Хену было не до смеха, - он скрипнул зубами.

- Да, но тогда и поручать не должны были!

Шеф вновь рассмеялся и развел руками.

- Каюсь, грешен, уел старика! Но ты же сам знаешь: букву закона в нашем деле блюсти – дела не сделать, мы же сыщики, а не законники судейские. Только вот в этом деле, извини, сынок, чувства братские мешать будут. Да и уже, думаю, помешали: неужто бы ты девчонку шестнадцатилетнюю не «расколол», будь она тебе чужой?

- Но господин полковник! – почти взмолился Хен. – Я ведь и знаю ее как облупленную! Разве чужой сможет так знать своего «подшефного»? А что не «расколол», так это пока – пока! – не «расколол»! Дайте время, и я раскручу дело, ей-ей! Или…

Он запнулся, помялся, и шеф чуть удивленно повернул голову.

- Или что?

Хен тяжело вздохнул и выпалил.

- Или давайте закроем вообще! – и торопливо-поясняюще зачастил, увидев, как недоуменно поползли вверх брови полковника. – Ведь нет тут никакой угрозы государству! Это же смешно! Чем девчонка шестнадцатилетняя, по глупости «залетевшая», Республике угрожать может? Ну, есть, конечно, непонятка, как девственница беременной ходит, наверно даже загадка научная, но научная, а не уголовная, не политическая! Пусть профессора ей займутся, я не возражаю, но нам-то, охранке, что здесь делать?! Давайте прекратим дело, а?

И просительно, почти что жалобно посмотрел на шефа, но тот слегка нахмурился и недовольно поджал губы.

- Ошибаетесь, старший лейтенант Бисар! Не по-государственному рассуждаете! Наше это дело, в первую очередь, а не ученых. Сказать про непонятное, что нет тут угрозы государству, можно только тогда, когда это непонятное поймешь и сделаешь ясным до последней запятой. Непонятное само по себе, только фактом своего существования, уже нарушает устои государства, ибо отрицает таким образом его авторитет, его всеведение и контроль! Непонятное невозможно контролировать, и в этом опасность. Вспомни историю: почему погиб могущественный Рим? Вовсе не из-за варваров, те лишь довершили дело, а погубило Империю – Непонятное! Да-да, то непонятное, что случилось в Иудее на третий день после распятия какого-то чудака-проповедника. Кабы прокуратор иудейский дело свое знал лучше и непонятное расследовал бы как положено, глядишь, и Рим бы устоял. Поэтому не будем уподобляться Пилату: непонятное должно стать понятным! Его, кстати, непонятного, у нас что-то слишком много стало. Думаешь, почему занялись тестом, вином? Поверь, не из любви к загадкам научным, а потому, что тоже непонятно. Профессора наши да академики только руками разводят: мол, дрожжи да закваска нормальные, микрофлора, культуры всякие там бактериальные в порядке, а результата нет – тесто не подымается, молоко не сквашивается, брага не сбраживается, а вино почему-то, наоборот, скисло. Да и доложили о сестре твоей «наверх», «бобики», конечно, подсуетились: вчера на Директории коллега Айсар, будь он неладен, лично Маршалу рапорт зачитал, - мол, выявили и передали по подведомственности особо важное дело. Сукин сын! – и полковник чертыхнулся. – Сами разобраться не сумели, так решили нам свинью подложить! Маршал, кстати, заинтересовался. Так что прекратить дело я просто так уже не могу, - на контроле у Самого!

Хен вздохнул.

- Хорошо, прекратить нельзя, но оставить мне ведь можно? Всё равно лучше меня никто ее не знает, и если уж мне ничего не скажет, то чужому и подавно, я-то ее знаю! Когда сестренке моей блажь в голову какая-нибудь взбредет, хоть кол на голове теши - не «расколешь»!

- Э-хе-хе, – и шеф покряхтел, поерзал в кресле, – молодежь! Одно слово! Ладно, убедил старика, возьму грех служебный на душу, забудем про Уложение. Всё-таки случай здесь особый, вопрос деликатный. Беспокойство твое, сынок, вполне понимаю, стороннему сюда, может, и впрямь не резон лезть. В общем, за тобой дело, так и быть. Но под твою личную ответственность!

Хен вскочил и на радостях как по уставу щелкнул каблуками.

- Благодарю, господин полковник! Я этого не забуду!

Шеф замахал руками.

- Сядь, что ты, сынок, сядь! Мы же не на плацу! Это пусть «бобики» да «попугаи» перед начальниками на лапках задних прыгают, а вы ж для меня как дети родные! Как там в Писании? Неужто отец родной сыну камень в руку даст, когда тот хлеба попросит, так кажется?

«Попугаями» в Лахоше звали гвардейцев – из-за желто-зеленой формы, – точно так же, как прозывали «гвардейцами» желто-зеленых бофирских попугайчиков. Хен вновь присел, полковник пошуршал бумагами на столе.

- Ладно, Хен, что у нас там по Пижону?

Хен пожал плечами.

- Пока ничего особенного. «Наружку» ведем, филеры отчитываются. Лекции читает. Оса либо дома, либо по городу шляется, но «работать» они начали. Одного, думаю, точно «закадрили», садовником к себе взяли. Из нашего списка, само собой, здесь Пижон соглашение блюдет.

- Кого именно?

- Абона. Бывший студент, двадцать два года, отец – младший инспектор Миграционного, мать – домохозяйка, брат младший – школьник. На истфаке учился, но «полетел» за «антигосударственные высказывания». По пьяне брякнул там что-то насчет Маршала, Республики, ничего вроде серьезного, обычный студенческий трёп. Но в список на всякий случай включил, - проверим, может, чего посерьезней выклюнется.

- В общем, всё под контролем?

Хен запнулся.

- В целом, да. Отчет вот только Пижона не нравится. Просил план накидать подробный, пошаговый, а он какую-то филькину грамоту прислал, сплошная «вода», темнит чего-то. Не нравится мне это, думаю, пожестче надо в оборот взять.

Но шеф, к его удивлению, почему-то воспротивился.

- Нет, Хен, нет, – со странной торопливостью помотал головой полковник, – не трогай его пока, всё нормально. Пусть работает как работает, не прессуй его с планом, общий план мы и так знаем.

Хен немного недоуменно пожал плечами.

- Ну ладно, как скажете.

- И еще, – шеф продолжал как-то непохоже на себя мяться, – как придет телеграмма, ну, как дата акции определится, мне, видимо, нужно будет самому с Пижоном встретиться. Ну, чтоб дальнейшее сотрудничество обговорить. Поэтому, как только - сразу ко мне, и организуешь встречу, ясно, да?

Хен кивнул, но сама просьба немало его удивила, хоть и не подал вида. Обычно такое – лично встречаться с внештатниками, пусть и очень ценными, – среди руководства охранки не практиковалось. По крайней мере, Хен о подобном ни разу не слышал – для этого имелись оперативники. 

- Так, а что у нас с Хашаном? – сменил шеф тему. – Так и не объявился?

- Не-а, как в воду канул. И погранцов, и Миграционный запрашивал, и «бобиков» с моргами, и агентуру задействовал, но глухо. Последние сборища, как «дятел» мой сообщает, без него проходят.

Отчитываться колбасника Бхилая Хен заставлял теперь после каждого собрания.

- А другие Братья что говорят? Кто-то же должен хоть чего-нибудь сказать, объяснить, куда их «пророк» делся?

- Говорят, дело свое сделал и появится теперь перед самым Судным Днем, но обещают, что скоро. Поэтому, кстати, и пропаганду уличную свернули, - заметили же, что на улицах их почти и не встретишь?

Шеф ухмыльнулся.       

- Вот неймется людям! Не живется им на земле этой, новую подавай! О-хо-хо, и куда мир катится? – и он по-стариковски сокрушенно покачал головой. – Ладно, Хен, на сегодня всё, доклад принят, иди отдыхай. И держи меня в курсе.

Полковник устало смежил веки. Хен тихо прикрыл дверь кабинета. За окном вечерело.

 

________________________________

 

Похожие статьи:

Рассказы → Альбатрос над Фисоном (XI - XII)

Рассказы → Альбатрос над Фисоном (XIII - Эпилог)

Рассказы → Альбатрос над Фисоном (IX - X)

Рассказы → Альбатрос над Фисоном (I - III)

Рассказы → Альбатрос над Фисоном (IV - VI)