Я был единственным ребёнком в семье, поздним и вымоленным, поэтому не удивительно, что детство мне запомнилось счастливым и безмятежным.
Маменька, бывшая воистину красавицей, судя по фамильному портрету, и чрезвычайно мягкосердечной и добродетельной, исходя из рассказов батюшки, к сожалению, не смогла отдать мне свою любовь и заботу, по причине того, что скончалась в тот самый момент, когда я сделал свой первый вдох.
Батюшка, служивший в то время уже действительным статским советником и по долгу государевой надобности большую часть жизни проводивший в разъездах по всей необъятной матушке-России, от Курляндских дюн до самых берегов Байгал-озера, не дал мне должного внимания и родительской опеки по вышеуказанной причине, но взамен применил всяческие способы полнейшего обеспечения моих потребностей, от здорового питания и добротного платья, до научения всевозможным знаниям, над коим трудились лучшие учителя и духовные наставники.
С самого раннего возраста приставлен был ко мне гувернёр, который постарался заменить так редко бывающего дома отца, окружил меня всевременной заботой и обучил многому из того, чем сам владел в совершенстве.
— Вы, Онуфрий Лукич, очень способный к наукам мальчик, — частенько говаривал мой наставник, — важно лишь не растерять со временем вашу детскую непосредственность и восторженное отношение к миру, нас окружающему.
Онуфрий Лукич — это я. Что уж тут поделаешь, коли батенька мой, наречённый Лукой, будучи проездом в Изборске и посетив Спасо-Рождественскую церковь, имел видение преподобного Онуфрия Мальского, похороненного в местном приделе. После чего мой будущий родитель принёс у алтаря клятву, что, ежели Бог даст ему сына, то будет окрещён отпрыск не иначе как Онуфрием. Удивительно, но менее чем через год, аккурат двенадцатого июня, в день памяти преподобного, и появился на свет Божий ваш покорный слуга.
— Не изволь беспокоиться, Пафнутий, — ответствовал я, — с радостию исполню твой наказ, в благодарность за науку и умения, коими ты меня наградил.
Как вы уже догадались, наставника моего звали Пафнутием. Сей муж выделялся богатырским сложением и густой окладистой бородой, в которой, вне всякого сомнения, можно было уберечь при надобности пару фунтов хлеба и добрую кружку бражки вдогонку. Токмо надобность таковая маловероятна, по причине полного отвергания моим гувернёром любого хмельного напитка.
Получив вольную за некие заслуги перед барином, большую часть своей жизни Пафнутий странствовал по далёким землям и перенимал тамошние мудрости и обычаи. Изрядное число лет провёл он на Востоке, где в холодных горах нёс нелёгкую службу чужому богу и овладел многими диковинными навыками и способностями.
Судьбе суждено было свести моих настящего и названного отцов во время одной из ревизий моим батюшкой Нерчинских рудников. Новоявленный родитель почуял необъяснимую приязнь к бородатому скитальцу и неожиданно предложил тому озаботиться миссией моего воспитания. Пафнутий с сомнением согласился, полагая, что за обещанный оклад можно и понянькаться годик с неразумным младенцем.
С тех пор минуло более пятнадцати лет. Полагаю, теперь Пафнутий настолько привязался ко мне, равно как и я к нему, что нет такой силы, которая способна была бы нас рассорить.
Всё это время мы были почти неразлучны. Я имел большие способности к обучению и с течением времени во многом стал равным своим многочисленным учителям. Особливо легко давались мне словесные науки, точные же продвигались значительно туже, к большому огорчению моего батюшки, коий мнил меня продолжателем его дела по управлению делами государственными.
К семнадцати годам я свободно читал по-гречески и на латыни, кроме родного языка, говорил по-немецкому, французскому и мало-мало по-англицки, назубок знал историю мира от древних веков и до сего момента и с завязанными глазами мог изобразить брега всех окиянов и линии рек, пресекавших сушу.
Пафнутий влагал в мою бестолковую голову толику своей мудрости и заботился о развитии силы и ловкости. До изнеможения мы занимались фехтованием, кулачным боем, борьбой и упражнениями с гирями. О сколько раз я готов был выгнать вон моего (м)учителя, когда в бессилии падал на землю после очередного часа измывательства над моими бедными костьми и мускулами. Но Пафнутий был непреклонен, точно каменная глыба, которую, кстати, чем-то напоминало его обличье.
— Не смейте сдаваться, барин! — понукал меня наставник. — Самое главное — победить себя, свою лень, слабость, малодушие. Опосля чего любой враг будет вам, словно семечки!
В один из редких приездов в родное имение батюшка призвал меня пред свои очи.
— Отпрыск мой! — провозгласил родитель. — Вижу я, мои заботы о твоём должном воспитании и обучении принесли подобающие плоды. Ты познал всё, что могли дать тебе учителя, возмужал, возрос и умениями превосходишь любого из отроков своего возраста и даже добрую часть тех мужей, кто не жалел времени на своё научение.
— К чему вы такую речь ведёте, батюшка? — молвил в ответ я, предчувствуя недобрую весть.
— А к тому, что пришла пора тебе, Онуфрий, отправиться в Копенгаген для познания наук европейских под началом лучших профессоров в тамошнем университете, дабы по возвращении служить делу государства Российского верой и правдой. Хочу, стало быть, видеть тебя со временем на посту ответственном, и чтобы дело ты моё продолжил и почёт к фамилии нашей приумножил.
Не сказать, что известие сие меня обрадовало, но воле отца перечить не подобает, посему с грустию взирал я на родные пенаты и готовился к скорому отбытию на чужбину. Пафнутия же решение батюшки чрезвычайно взволновало, и он тотчас бросился к тому на поклон.
— Ваше высокородие! — мой наставник упал на колени. — Молю вас, не лишайте меня радости заботиться и присматривать за Онуфрием Лукичом, ибо прикипел я к нему и душою, и сердцем, аки был бы он мне сын родной!
— Что ж, Пафнутий... — батюшка наморщил высокий лоб. — Диавол тебя побери! Опять я забыл принять пилюли для укрепления памяти... И вот итог: запамятовал сообщить о своём решении. Я ценю твоё рвение и усердие в деле воспитания моего сына. Должен сказать, что я счастлив, что нашёл такого наставника. И кому, как ни тебе, я могу доверить заботу о моём единственном наследнике. В чьи руки я мог бы отдать его с большим спокойствием? Посему велю тебе сопровождать Онуфрия в пути-дороге, жить с ним под одной крышей, помогать в освоении наук, оберегать от соблазнов и опасностей, кои могут подстерегать малоопытного юнца в чужом далёком краю.
Сказав такую речь, мой родитель благословил Пафнутия на дальнейшее оберегание меня от всевозможных бед и неведомых опасностей.
Не буду утомлять читателя описанием дороги, хотя для меня, ни разу не бывавшего далее Пскова, всё окружающее казалось прекрасным и удивительным. Особый восторг вызвало путешествие по Балтийскому морю. О эти солёные брызги! Эти крики чаек, крепкий ветер, сулящий неведомые приключения! Хотелось плыть и плыть вперёд, навстречу тёплым морям и неизведанным землям.
Но вот и Копенгаген. Старинный город расположен на трёх островах и отделён от Швеции не очень широким проливом. Со странным чувством ожидания чего-то необычного я ступил на шаткие сходни...
Необычное ждало меня на первом же повороте в образе страшной носастой старухи, видом своим вызывающей помесь омерзения и ужаса. Пафнутий замешкался с нашими пожитками, и я вдруг оказался нос к носищу с самой безобразной бестией, какую только можно вообразить.
— Begyndelsen til enden! — хрипло воскликнула карга, простирая ко мне кривой заскорузлый перст, увенчанный загнутым чёрным когтем, и тотчас же упала замертво.
Подоспевший наставник склонился над телом.
— Преставилась... — он перекрестился, — и немудрено — старухе, небось, уже прогулы на кладбище ставили... Но что она вам сказала, Онуфрий Лукич?
— Не знаю, Пафнутий. Не знаю...
Датский язык — один из самых сложных в Европе. Несмотря на то, что имеет он, несомненно, родственные корни в немецком и англицком, познать его иноземцу весьма непросто. Я терялся в догадках о значении предсмертных старухиных слов и был задумчив и рассеян в ближайшее время.
К счастию, при порту нашёлся извозчик, знающий по-немецки, и поездка по кривым улочкам красивейшего старинного города отвлекла меня от тягостных раздумий.
— Извольте заполнить формуляр, сударь, — служащий канцелярии университета обратился ко мне на латыни.
— Скажите, — (Я же упоминал, что языком Сократа и Платона владел в совершенстве?), — вы понимаете по-датски?
— Странно спрашивать датчанина, понимает ли он по-датски, — писарь поправил парик, — но в стенах сего заведения мы обязаны изъясняться исключительно по-латыни.
— Не имею ничего против, но не могли бы вы ответить, как переводится фраза... и тут я произнёс те слова, которые, надо полагать, засели в моей памяти на всю жизнь.
— Оное означает «начало конца». Но почему вы спрашиваете?
— Неважно... Просто сие были первые услышанные мною датские слова... Соблаговолите указать способ заполнения формуляра.
— Прежде всего, сударь, извольте выбрать факультет. Философский, теологический, медицинский, юридический, естественно-математический или, может быть, магический?
— Юридический... — вздохнул я (перспектива всю жизнь копаться в пыльных бумагах меня вовсе не прельщала), — подождите! Как вы сказали? Магический?
— Да, сударь. За шесть дней до июльских календ был учреждён сей факультет волею ректора Христансена. Он пригласил к нам лучших магов и чародеев, кого сумел сыскать по всей Европе. Как понимаете, известие сие не всем полагается открывать, дабы не было слухов и кривотолков. Но сегодня профессор Стурлусон объявил мне, что нежели явится иноземный гость и спросит значение слов «начало конца», то оному надобно непременно поведать о новом факультете.
— И что же мы батюшке вашему скажем, вы подумали?! — по обыкновению спокойный, до лености, Пафнутий на сей раз являл вид совершенно рассерженный: глаза метали молнии из-под кустистых бровей, борода распушилась, точно лисий хвост, а пудовые кулачищи упёрлись в бока, отчего мой наставник фигурой походил на необыкновенно раздутый и пыхтящий от возмущения самовар.
— Друг мой, не гневайся! Не знаю, что за морок на меня нашёл. Но понял я в тот миг, что нет ничего на свете важнее магического умения. Я сам отправлю батюшке епистолию, покаюсь и со всей силою постараюсь объяснить, что магистр магических наук будет надобен государству Российскому гораздо более, нежели расплодившиеся сверх всякой меры юристы и экономисты, жиреющие на решении грязных споров и считании чужих ассигнаций.
— И чем же будет полезно ваше магическое умение, — прищурил глаз мой собеседник, — кроме возможности выступать с фокусами в цирке, на потеху народу?
— Э-э, Пафнутий! Невысокого же ты мнения о магах! Приравнял их к каким-нибудь крафт-жонглёрам. А между тем, чародейство крепко вошло в нашу жизнь. Не ты ли плюёшь через левое плечо, встретив чёрную кошку? Не ты ли говорил, что в урядника нашего бес вселился? И в делах государственных нередко тёмные силы стоят за спинами самодержцев.
— Э-эх... — гувернёр махнул ручищей, — обещал же его высокородию, что ни на шаг от мальца не отступлю... Ну теперь-то уж выполню наказ: отныне стану вашей тенью, даже до дверей уборной буду провожать, чтобы ни-ни!
С тех пор Пафнутий утроил усилия по моему обереганию. Везде, где бы я ни появлялся, и впрямь следовал за мной тенью. Огромной, бородатой, хмурой тенью. Даже на лекциях. Не ведаю, как ему удалось уговориться с профессором, но полагаю, что батюшкины червонцы сыграли свою магическую роль.
— Неспокойные времена наступают в мире людей. — начал свой речь профессор Стурлусон, собрав всех студентов факультета в огромном, мало освещённом амфитеатре.
Был наш преподаватель высок, лыс, худ, сутул и носат. Последнее качество невольно заставило меня вспомнить зловещую старуху на причале.
— Король наш Кристиан Шестой обратился ко мне с тревогою, — продолжил метр, одного за другим пронзая колючим взглядом притихших слушателей и остановившись на мне несколько дольше, — оживилась нечисть всевозможная, ведьмы да оборотни страха не ведают, среди бела дня козни людям творят, чёрные дела свои не таясь отправляют. Не иначе, опасается король, сам Великий Тёмный Маг, имя которого нельзя произносить вслух, силу пробует да злое коварное дело замысливает.
Вот потому и повелел Кристиан Шестой создать при университете магический факультет и собрать в его пенаты всех тех, кто дар особый, о коем говорить опасно, имеет. Вы не просто студенты. Всех вас привело сюда божественное провидение. Вы будущая армия магов, призванная одержать победу над войском тьмы.
Не буду живописать во всех подробностях будни студенческие, что скоро стали привычны для нас с Пафнутием, точно новые сапоги, принявшие формы стоп хозяина. Скажу только, что мне не пришлось каяться пред отцом, по причине того, что попутно с магической, какую-либо из обычных специяльностей мы тоже получали. Однако учение чародейству и волшебству оказалось куда как увлекательнее. Сам же магический факультет являл собой некое подпольное предприятие, и все мы были строжайше упреждены о надобности соблюдать тайну.
Спустя год упорных занятий (а упорства мне было не занимать, благодаря былым урокам Пафнутия), я начал обретать первые успехи. Умел прогнать дождь, заговорить зуб, остановить икоту. Научился зрить сквозь стены. Мог предсказать удачу или беду человеку. А главное, стал безошибочно определять, сам ли кто-либо вершит свои дела, али бес какой стоит у его за левым плечом.
Попутно овладел языками датским и шведским, настолько, что сумел бы поддержать непринуждённую беседу.
И тут пришло известие о тяжкой болезни батюшки.
— Сын мой... — еле слышно прошептал мой родитель, когда я, не став снимать даже дорожную одёжу, склонился над его одром. — Пришёл, по всему, мой смертный час... Счастлив лицезреть тебя подле в столь печальный миг и готов поведать свою последнюю волю.
И узнал я, что рождение моё было не только чудом, но и знамением. Видение батюшкой преподобного Онуфрия не являлось обычным помутнением рассудка. На самом деле произошло то, во что я бы не поверил ещё год назад, но проницательный читатель, несомненно, догадался. Во мне воплотился сам Онуфрий Мальский, чтобы продолжить начатое дело и довершить конец...
К моему величайшему горю, батюшка не успел закончить свою последнюю речь. Он умер у меня на руках, и долгие годы после мне снился его затухающий взгляд. Отец, несомненно, отправился на небеса, а я остался сиротой и владельцем поместья о семнадцати сотен душ.
Кончина родителя весьма опечалила меня, и я несколько дней не мог ни есть, ни пить. Но когда последняя горсть земли легла на могилу, слёзы на моих щеках высохли, а в глазах запылал огонь одержимости.
— Пафнутий! — молвил я с решимостью. — Пакуй вещи! Мы возвращаемся в Копенгаген, дабы мне с удвоенной силою овладевать искусством чародейства и выполнить предначертанную миссию, в чём бы она ни заключалась.
Ещё один год обучения пролетел, точно день. В самом начале июньских календ профессор Стурлусон имел со мною конфиденциальную беседу, до которой не был допущен даже Пафнутий, невзирая на его праведное возмущение.
— Сударь! — начал профессор, по обыкновению прохаживаясь взад-вперёд и заложив руки за спину (от этой манеры, а также от непомерной длины носа, он бывал похож на диковинную птицу марабу и частенько вызывал наши усмешки). — Вы прилежно и добросовестно постигали науку волшебства, и неудивительно, что сие позволило вам называться лучшим студентом факультета. Должен сообщить, что испытываю понятное чувство гордости за ваши успехи. Но причина их кроется также и в вашей необычайной способности к магии, о коей вы, по всей видимости, не подозревали. Но тем, кто наделён волшебным даром, сия способность явственно видна. Задолго до вашего появления я имел видение о вашей роли в борьбе с тёмными силами и выдал распоряжение секретарю встретить вас подобающим образом. Знаю, что мучает вас загадка о назначении странных слов, сказанных пред смертью старухой в порту. Мне смысл сих слов ведом, но сказать о том не могу. Зато смею вас уверить, что в своё время вы всё узнаете сами.
Я начал лепетать что-то о том, что мне лестно слышать похвалу из уст уважаемого профессора, но тот вдруг прервал меня:
— Сударь, не стоит утруждать себя ответными любезностями. Я отнюдь не желал вас похвалить, но выражал имеющуюся суть вещей. Эти слова были вступлением пред головной вестью. — тут он сделал паузу, буравя меня неприятным колючим взором, от которого обыкновенно студенты вжимали головы в плечи. — Ваши успехи, сударь, позволили мне рекомендовать вам испробовать свои умения в настоящем деле, ибо маг никогда не достигнет виктории, покуда не сумеет в практике укрепить полученные знания. Вы готовы послужить за благо людского рода?
— Вот скажите, Онуфрий Лукич, каковая в вашей магии практическая польза? Я к тому, что, к примеру, враги на нас напали. И чем же вы их сразите? Молнией?
Долгое путешествие как нельзя более располагало к разговорам. Усталые лошади шли шагом, над головой звенела стая вездесущих кровопийцев, а вокруг простиралась приятная глазу, но пустынная местность срединной Швеции.
— Ну, молнией! Пафнутий, ты видел, как долго занимают приготовления к волшебным действам. Нужно разложить магические артефакты строго по плану, мысленно подготовиться и прочитать полторы дюжины заклинаний. Полагаешь, враги будут смиренно ждать, пока ты соизволишь низвергнуть на них молнию?
— Вот-вот, я про что и речь веду. Выходит, не нужна она, магия-то? Бесполезна?
— Ну как бесполезна... — я смутился, — можно ещё применить заклинание невидимости. Оно займёт чуток менее времени. Можно... И вообще, Пафнутий! Я лишь начинающий маг, мои умения и в сравнение не идут с могуществом признанных чародеев.
— Не-е, барин... Нету пользы от вашей магии. Пуля и клинок — вот самое верное оружие! А не пора ли нам остановиться на обед? А то чую, ещё малость, и моё седалище волшебным образом пустит корни в седло.
Мы спешились и расположились в живописном местечке на берегу шумного ручья. С утра дорога ощутимо шла на подъём, и на северо-западе явственно проступили вершины Скандинавских гор, местами сокрытые туманом.
— Диавол тебя побери! Спички отсырели... — Пафнутий уже добрых полчаса безуспешно пытался зажечь огонь, и вдруг кучка сложенных им веток разом вспыхнула и запылала мощно и яростно.
— Э, э! Барин! Вы так мне бороду спалите! — он отпрянул и оглянулся на меня, стоявшего с победоносным видом и с гордо скрещенными на груди руками. — И всё одно в бою ваша магия — фикция!
К вечеру, который летом тягостно тянется в этих высоких широтах и незаметно превращается в серую ночь, мы узрели высокие шпили старинного замка, упирающиеся почти в самые привычные для здешнего сырого климата облака. Пред нами раскинулась широкая долина, вмещающая в себя возделанные поля, уютную деревеньку и обширное озеро, на брегу коего и располагался оный замок из розового камня.
Казалось бы, радостно было поселиться в таком благодатном краю, но лица встречных крестьян вовсе не пылали счастием. Как будто бы тяжкое горе навсегда исказило их черты.
Скорбный трактирщик предложил нам нехитрый ужин и скромную опочивальню.
— Скажите, милейший, какое несчастие нависло над жителями вашей деревни? Почему здесь не слышен детский смех, не видны улыбки крестьян, а токмо уныние и скорбь охватили всю долину?
— Э-эх, чужеземцы, — горестно вздохнул хозяин, — шли бы вы подобру-поздорову, откуда явились, ежели сумеете, ибо к чему вам ведать про наши заботы?
— Ну-ну, поосторожнее, милейший! — тут Пафнутий, который уже немного понимал по-шведски, положил руку на эфес своей казацкой шашки, но я прервал его:
— Сударь, зря вы так грубы с теми, кто в силах помочь вашему горю.
— Да простит меня небо, но не по грубости я призывал вас покинуть нашу долину, а из чувства милосердия. — трактирщик снова вздохнул. — Ибо нет такого удальца, кто сумел бы нам помочь, зато тех, кто сложил буйны головы — не счесть. Впрочем, если вам не дороги жизни, то воля ваша.
И тогда мы услышали самый удивительный и леденящий душу рассказ из тех, что возможно породить человеческое воображение, но более ужасное заключалось в том, что сие являлось чистейшей правдой.
Несколько лет назад неподалеку уединёно поселилась старая фру, внешностию более похожая на ведьму, нежели на обычную крестьянку. Но мирные жители долины не очень-то обеспокоились — мало ли кто на кого бывает похож. Только спустя время стали пропадать овцы, коровы, лошади и даже собаки, что вызвало волнение среди крестьян. Местный барон — из того самого замка — затеял экспедицию с целью прознать причину напасти. И обнаружил в окрестностях жилища отшельницы великое множество костей и останков шкур животных. Когда же он потребовал объяснения, то был обездвижен проклятьем и прибыл обратно перекинутый чрез седло, подобно суме. После несколько смельчаков пытались вправить мозги старой ведьме, но многие не вернулись вовсе, а те, кто вернулся, рассказывали такое, от чего кровь стыла в жилах. Им даже не верили до тех пор, пока ведьма не явилась в деревню верхом на ужасном огнедышащем драконе и не установила свои порядки. Случилось сие три месяца назад. Первым делом она взяла в полон дочь барона и потребовала еженедельную дань в виде десяти единиц домашнего скота для пропитания дракона и по одному дитю любого пола от пяти до десяти годов для помогания в своём тёмном колдовстве. Для острастки дракон спалил несколько дворов и захватил троих ребятишек, что не успели спрятаться в подполе. Теперь барон, в опасении за жизнь своей единственной дочери, вынужден платить названную дань, а жители деревни в ужасе кидают жребий, кто в следующий раз выдаст ведьме своё дитя. В довершение бед, единственная дорога из долины оказалась заколдована. Всякий, кто желает покинуть чёртову местность, непостижимым образом возвращается обратно.
— Да уж... — только и сумел произнести я после того, как трактирщик окончил свою речь. — Пафнутий, как видно, мы прибыли по назначению. Скажите, сударь, а как проехать к жилищу этой ведьмы?
— Дорогу найти несложно, коли вам голова на плечах лишняя. Все деревья на пути, коим дракон летает, высохли, а над самим ведьминым жилищем всегда клубится чёрная туча, исторгающая белые беззвучные молнии. Впрочем, завтра ведьма сама явится за очередной данью, и вам предоставится прекрасная возможность познакомиться с нею поближе. Только имейте в виду — дракона не берёт ни пуля, ни клинок, а ведьма взмахом руки любого лишает движения.
Позже при свете свечи я разбирал свои магические пожитки, размышляя, что нам может понадобиться. Но мысли часто уходили в сторону.
— Пафнутий... — начал я и вдруг замолчал.
— Ну что, барин? Ну?
— Как думаешь, она красивая?
— Кто?
— Ну дочка барона.
— Да откуда ж мне знать? Скажу токмо, что красивые шведки встречаются так же часто, как акулы в нашей Тотьве.
— Не-е... Она красивая... Пафнутий...
— Ну что же?
— Как думаешь, ежели мы её спасём, то барон отдаст её мне в жёны?
— Вот почём мне знать? И почто вы дознаваетесь, Онуфрий Лукич? Да что вам сия шведка? Мало ли на свете милых барышень, кои с радостию выскочат за вас и нарожают кучу детишек!
Я не ответил, потому как задумался. Конечно, бывало, что барышни строили мне глазки. Я недурен собой, не беден, образован, крепко сложен. При случае могу поддержать любую беседу. Но почему при общении с барышнями язык точно немеет и я начинаю заикаться и краснеть, как нашкодивший школяр?
— Пафнутий... А как узнать, твоя ли это половинка? То бишь, та ли она, с коей и в горе и в радости?.. И так далее... до скончания века.
— О-о, барин! Сие сердце подскажет! Не сумневайтесь!
— Сердце? Да как же оно подскажет, коли говорить не умеет? Молчит оно.
— Вот потому и молчит, что сказать нечего. А коли надобность будет, то услышите сердце, я вам сие точно говорю!
Похожие статьи:
Рассказы → О любопытстве, кофе и других незыблемых вещах
Рассказы → Незначительные детали
Рассказы → Культурный обмен (из серии "Маэстро Кровинеев")
Рассказы → Лизетта
Рассказы → Как открыть звезду?
