Мельница, которая не мельница

Все началось с того, что мы с Монтгомери заглянули на старую мельницу.

Вернее, нет. Все началось намного раньше, когда сюда приехали первые поселенцы и основали городок Вудсвилль, когда тишина векового леса нарушилась стуком топоров и шумом пил. Когда непролазные чащи превратились в пустырь, на котором мало-помалу поднялись дома, сначала простенькие, наскоро сколоченные, потом крепкие, добротные, мало-помалу обросшие множеством пристроек.

Или нет, эту историю нужно начать с моего рождения, а родился я тридцать первого октября, под самый канун Дня Всех Святых — соседи еще сочли это дурным знаком, да и я своим поведением нередко только подтверждал их догадки, что от ребенка, рожденного в сатанинскую ночь, ничего хорошего ждать не приходится.

Или нет, все-таки эта история, которую я хочу рассказать, неотделима от истории нашего городка. Собственно, в его истории не было ничего такого, что заслуживает особого внимания: первые тяжелые годы, кода все силы людей были направлены на то, чтобы выжить на новой территории; война за освобождение, почти не затронувшая наш городок; гражданская война, тоже обошедшая нас стороной. Вообще Вудсвилль старался держаться подальше от всяких передряг, да и лежал на отшибе, как бы в стороне от большого мира, и… и боюсь, что мне нечего больше добавить про историю Вудсвилля.

Так что, пожалуй, придется начать эту историю все-таки с того момента, как мы с Монтгомери пробрались на старую мельницу. Мельница стояла на отшибе городишки, на берегу пересохшего пруда, а за ней начинался лес, такой же непроглядный и зловещий, как и до появления людей в этих краях.

Итак, тем вечером мы с Монтгомери отправились на мельницу, чтобы…

Чтобы…

Да, пожалуй, мне придется начать не с мельницы, а с того момента, который заставил меня и моего приятеля отправиться к ней. Таких моментов было два: у отца Монтгомри пропала овца, а сын викария уверял, что видел черта возле мельницы. Мне не терпелось посмотреть на настоящего черта, а то, может, и поймать его за хвост и тем самым утереть нос сыну викария. Кроме того, я должен был помочь Моннтгомери, ведь его отец отличался крутым нравом, и мне совсем не хотелось, чтобы мой друг получил хорошую трепку за пропажу овцы.

Итак, тем вечером мы направились к засохшему пруду — почему-то я был уверен, что овца найдется где-то там, я вообще подумывал, что к пропаже овцы может быть причастен черт. Мельница, как я уже сказал, была на краю городка, в самом конце главной улицы, которая постепенно из широкой мостовой превращалась в узкую улочку, а потом и вовсе в неприметную тропку. Если смотреть оттуда на городок, можно увидеть городские конюшни, потом кузницу и дом кузнеца, потом пекарню, дом булочника, бакалейную лавку, дальше, на площади — городскую церковь и дом викария. Нашего дома отсюда видно не было, оттого путешествие к мельнице казалось еще более волнующим.

Мы осмотрели запыленные полуразрушенные постройки, но не нашли ничего такого, что помогло бы нам найти овцу. Помню, как я спросил у Монтгомери, почему это место называют мельницей, хотя ничего мельничного в ней не было, и нет, если не считать некоего подобия крыльев на самом верху. Я уже хотел было окликнуть Монтгомери и пойти домой, когда услышал в глубине темной сараюшки слабое блеяние.

— Овца, — кивнул я Монтгомери, — похоже, мы нашли её. Повезло нам, старик.

Однако, чем дальше мы шли по темным коридорам мельницы, тем больше убеждались, что никакой овцы там нет. Мы почти собирались было повернуть назад, когда Монтгомери схватил меня за руку.

— Смотри, — прошептал он, — смотри…

— Что такое?

— Да вон же она…

— Да где же?

— Да вон!

Наконец, я увидел белое пятно в отдалении, там, куда почти не проникал свет из маленьких окошек.

— Лаура, — позвал Монтгомери, — Лаура…

В ответ послышалось жалобное блеяние.

— Иди сюда, Лаура!

Однако, Лаура не спешила идти к нам, тогда я сам решительно шагнул в темноту.

В следующую секунду я опрометью кинулся с мельницы прочь. Монтгомери еще пытался окликнуть меня, но тут же сам бросился за мной, размахивая руками.

Нет, об этом нужно писать не так. Сказать, что мы испугались, значит, не сказать ничего. Я пришел в себя только на городской площади, где мы остановились, чтобы перевести дух. Даже здесь, возле стен церкви я не чувствовал себя в безопасности — мне казалось, что то, неведомое, темное, что я увидел на мельнице, все еще преследует меня, и доберется сюда.

Здесь следует объяснить читателю, что же именно я увидел. Но, боюсь, я не смогу этого сделать. Даже сейчас, много лет спустя я думаю с содроганием о минутах, проведенных на мельнице. Мне вспоминается что-то…

Впрочем…

Впрочем, позволю себе забежать вперед.

Монтгомери боялся идти домой — он знал, что получит крепкий нагоняй от отца, но и оставаться на темнеющей улице было страшновато. Поэтому мы решили идти ко мне, посидеть в моей комнатке на чердаке. Монтгомери с неохотой согласился — наш скромный домишко его не прельщал, в богатом доме родителей Монтгомери нравилось гораздо больше. Однако, деваться было некуда, мой друг последовал за мной.

Каково же было наше изумление, когда мы вошли в дом и увидели, что в маленькой гостиной сидят мои родители и отец Монтгомери, оживленно что-то обсуждая. Взрослые сдержано приветствовали нас, даже не устроили выволочку по поводу того, что мы пришли слишком поздно — и это было совсем странно.

Прислушавшись к разговорам, мы поняли, что взрослые обсуждают пропажу овцы — но не так, как обычно обсуждают пропажу какой-нибудь домашней скотины. Такие лица у взрослых были последний раз, когда утонула дочь булочника. Чуть погодя я понял, что действительно случилось серьезное происшествие — сын викария пропал без вести, его не видели со вчерашнего вечера.

Мы с Монтгомери сидели притихшие, почти не прикасались к еде, боялись хоть чем-нибудь навлечь на себя гнев, — напряжение так и нарастало в воздухе. Наконец, кто-то заметил, что можно поискать сына викария на старой мельнице — и тогда Монтгомери обмолвился, что на мельнице сына викария нет.

— Что ты сказал? — спросил отец Монтгомери. Я забыл сказать, что его отец был местным шерифом, наводившим ужас на малочисленных жуликов нашего городка.

— Я сказал… что его там… нет.

— Вы что, были на мельнице? — спросил отец Монтгомери таким тоном, что мне стало страшно.

— Мы… — Монтгомери пытался соврать, но на свою беду мой друг патологически не умел лгать, даже когда дело касалось чего-то серьезного.

— Вы были на мельнице? — повторил отец.

— Да…

— Вы видели… видели…

Монтгомери опустил голову еще ниже и сказал:

— Да.

Отец Монтгомери стал прощаться с моими родителями. Я чувствовал, что атмосфера накаляется, что случится что-то очень плохое — но никак не понимал, что же именно мы натворили. Обиднее всего, что это был канун Дня Всех Святых и мой день рождения — мне исполнялось тринадцать лет — и веселого празднества на этот раз не получилось. Я даже не спрашивал своего отца, можно ли мне надеть свой костюм дьяволенка и пойти колядовать вместе с другими ребятами — я уже чувствовал, никаких колядок сегодня не будет.

И я не ошибся. После ужина отец позвал меня к себе в кабинет для серьезного разговора. В кабинете я было забормотал что-то в свое оправдание про поиски пропавшей овцы, но отец оборвал меня.

— Что же… вы с Монтгомери видели то, чего нельзя было видеть.

— И… что теперь будет?

— Думаю, ты уже взрослый, Тим… достаточно взрослый, чтобы узнать правду.

— Какую правду? — спросил я.

— Правду про наш город… правду, которую лучше не знать… но надо знать. Тимми, ты любишь страшные истории?

Я любил страшные истории — особенно в канун Дня Всех Святых — но почему-то сейчас мне меньше всего хотелось узнавать правду о нашем городке. Однако, я понимал, что отец не собирается слушать мои возражения.

— История эта началась, когда первые поселенцы прибыли на эту землю. Как ты знаешь, времена были тяжелые и суровые, чтобы выжить, приходилось прилагать немало усилий.

Старики говорят, среди первых поселенцев был некий музыкант, здорово играл на скрипке. Как он попал на корабль переселенцев, никому не известно… Да как попал, как все, не смог найти себе места на родине, отправился попытать счастья на чужбине, да кто же знал, что чужбина встретит людей так неприветливо? Страшные были года, страшные зимы, вот ты сейчас бросаешь хлебные корки на пол, а тогда за хлебную корку давали горсть золота.

Я почувствовал, что краснею.

— Люди привезли с собой на кораблях зерно — но хлеб не приживался на новой земле. Большая часть животных погибла во время долгого странствия, а те, что остались, не приносили приплода.

— Разве нельзя было получить помощь от Британии? — спросил я.

Мой отец только усмехнулся в ответ. И то правда, от родной земли поселенцев отделяли огромные расстояния, помощи ждать было не от кого.

— Стоит ли говорить, что музыкант остался без работы? Его мелодии были больше никому не нужны, людям было не до уютных вечеров в таверне и не до веселых праздников. Для музыканта наступили совсем тяжелые времена, когда ему неожиданно улыбнулась удача.

Здесь надо сказать тебе, что наш прапрадед, от которого пошел наш род, в молодости был мельником. У него была большая семья, жена и семеро детей, а еще вроде как тетушка с ними жила, об этом уже не знаю. И вот с нашим прапрадедом скрипачу улыбнулась удача, да такая, что он не верил своему счастью — мельник попросил скрипача поиграть на дне рождения дочери, обещал щедро накормить. Музыкант, конечно же, согласился…

Отец замолчал. Слышно было, как стучат в окно последние облетающие листья, и как ветер воет в печной трубе. И — мне показалось, что в вое ветра слышатся звуки скрипки.

— Мельник прислал за скрипачом карету, запряженную парой лошадей, карета увезла музыканта на мельницу. В те времена мельница была богатым домом, не то, что сейчас. Однако, в тот вечер люди так и не услышали звуки скрипки.

Мне стало не по себе, я даже придвинулся поближе к огню в камине, чтобы не чувствовать холодок со стороны окна.

— Мельник предложил своему гостю пойти в лес и поохотиться на мелкую дичь, которая водилась в чаще. Скрипач согласился, они взяли ружья, и отправились на поиски добычи… в ту ночь музыкант так и не вернулся домой, а мельник сказал, что его гостя растерзал неведомый зверь.

Я вздрогнул.

— Конечно, все мужчины в селении взяли ружья и отправились в лес на поиски чудовища. Охотники хотели взять с собой собак, но собаки не шли в лес, жалобно выли и рвались с цепей. Однако, никаких чудищ охотники в лесу не нашли. Ты понимаешь, Тимми? Не нашли. И в тот же день на столе в доме мельника было мясо, ты понимаешь, Тимии?

Я понял. Я сразу же все понял, и мне стало не по себе.

— Что самое интересное, той же весной неурожаи прекратились, и скотина начала приносить приплод. Как будто земля приняла принесенную ей жертву, стала милостива к нам. С тех пор наши края не знали голода…

В окно стучал дождь, мне показалось, что звуки скрипки стали ближе.

— Но с тех пор, — продолжал отец, — раз в тринадцать лет в Вудсвилле пропадают люди, причем кто-нибудь из нашей семьи. В прошлый раз пропала твоя сестра, Тимми…

Меня передернуло. Я и не знал, что у меня была сестра.

— Теперь я тоже пропаду? — спросил я.

— Вовсе не обязательно, — голос отца стал каким-то отрешенным, — есть еще семья викария… и Монтгомери… и дочь булочника… они тоже наши родственники… Так что все обойдется. И вообще нечего верить всяким сказкам. Обычно это длится около месяца… звуки скрипки на мельнице… потом все поутихнет… А ты бы все-таки не подходил к мельнице…

Этого отец мог уже не говорить, я и так уже зарекся не то что подходить к мельнице, но даже смотреть в её сторону.

— Да… и лучше тебе не выходить на колядки сегодня вечером.

И этого отец тоже мог не говорить.

Стоит ли писать, что после этого я месяц боялся шагнуть за порог своего дома, мать даже волновалась, не заболел ли я. Мало-помалу страхи сошли на нет, я снова стал выходить играть с другими ребятишками. Так было до тех пор, пока мы однажды не затеяли играть в разбойников, и я сказал, что неплохо было бы позвать Монтгомери, уж больно хорошо у него получается делать луки и стрелы.

Тут-то Карлайк, сын лекаря, и сказал мне, что Монтгомери уже месяц как нет в живых.

— Что с ним случилось? — спросил я.

— А то сам не знаешь. Сцапали его там, на мельнице, — и Карлайк зловеще защелкал зубами.

Мальчишки засмеялись, мне было не до смеха. Стыдно сказать, но я так и не спросил, что случилось с Монтгомери, я до сих пор не знаю, как он погиб.

Эту историю нужно продолжить тем, как я пошел в школу, как поехал в город учиться на врача, и бывал в Вудсвилле только изредка. Однако, я опущу эти подробности, как малоинтересные для читателя — вспомню лишь то, что действительно важно, а именно — тот день, когда я стоял на коленях перед Агнессой, дочерью булочника, умолял её стать моей женой.

— Сожалею, Тимми, но вы опоздали, — улыбнулась Агнесса, — дело в том, что я уже помолвлена.

Меня будто ударили в сердце ледяным кинжалом. Первой мыслью было умолять Ангессу переменить свое решение, но я тут же спохватился, что буду выглядеть нелепо. Поэтому я просто вежливо пожелал Агнессе счастья с её избранником и осторожно поинтересовался, кто этот счастливец.

— Некий скрипач из Чикаго, — призналась та, которой я готов был отдать своё сердце.

— Скрипач? — мне стало не по себе, еще сам не знаю, отчего. Я сказал, что хочу познакомиться со скрипачом поближе, осторожно заверил Агнессу, что не собираюсь вызывать соперника на дуэль.

— Боюсь, это невозможно, — отозвалась Агнесса, — он очень нелюдимый, и не любит больших компаний. Но все-таки я попробую с ним поговорить.

Мысли о странном скрипаче не давали мне покоя, тем более, что я никак не мог увидеть этого загадочного музыканта. Когда бы я ни зашел в гости к булочнику, жениха Агнессы у них не было. Моя мать несколько раз закидывала удочки насчет того, что мне пора жениться, но я только отмалчивался. Мысль о том, что я потерял Агнессу, не давала мне покоя.

Наконец, настал канун свадьбы Агнессы — невеселый для меня день. Мне было не по себе не только потому, что Агнесса, которую я в мечтах уже видел своей женой, ушла от меня — чем дальше, тем больше я чувствовал, что этот брак не предвещает ничего хорошего.

Мои опасения подтвердились — в день свадьбы в наш дом постучался младший брат Агнессы и сбивчиво объяснил мне, что Агнесса очень просит меня зайти к ней. Мне стало не по себе, я уже почти был готов к тому, чтобы отказаться — когда мальчишка разревелся. Я пытался успокоить его, но мальчик был очень напуган — из его сбивчивых объяснений я понял только, что в доме булочника творится что-то ужасное.

Стоит ли говорить, что я опрометью бросился к дому булочника? Только поднимаясь на крыльцо, я спохватился, что не взял с собой никакого оружия — и что-то мне подсказывало, что оружие мне понадобится.

Я не ошибся: когда я вошел в комнаты, то стал свидетелем полного разгрома. Сказать, что дом был перевернут вверх дном значило не сказать ничего. Я окликнул Агнессу, уже заранее чувствуя, что девушки здесь нет.

Я не ошибся — Агнессы нигде не было, что-то случилось, пока она была дома одна, пока булочник с женой уходили потолковать с виноделами насчет завтрашней свадьбы. Я не знал, кто именно напал на Агнессу и что он с ней сделал — но чувствовал, что должен идти к старой мельнице.

Я бросился к мельнице по улицам городка, почти не изменившегося за годы. Так получилось, что время в Вудсвилле как будто остановилось, замерло, завязло в ветвях лесной чащи. На площади стоял тот же самый экран, что и двадцать лет назад, передавал сводки новостей и прогноз погоды, люди по-прежнему ездили на электромобилях, по-прежнему доставали телефоны из карманов, упорно не желая вживлять аппараты себе в голову. Изредка кто-нибудь привозил из больших городов какую-нибудь диковинку, однако, она так и оставалась не более чем диковинной игрушкой.

Итак, я пробежал мимо экрана на площади как раз в тот момент, когда диктор передавал последние новости, как всегда неутешительные: ведущие лидеры ведущих стран так и не смогли договориться, война неизбежна. Впрочем, такие новости появлялись чуть ли не каждый год, потом лидеры все-таки договаривались, и локальные конфликты не переходили в тотальную бойню. В другое время я бы подумал, что мы живем на пороховой бочке, вот-вот готовой рвануть — но теперь мне было некогда думать о таких вещах.

Я должен был найти Агнессу, живую или мертвую.

Когда я приблизился к мельнице, меня поразило, что она почти не изменилась с тех пор, как мы с Монтгомери искали здесь пропавшую овцу. Вообще как я понимал, мельница стояла здесь с самого начала, с того момента, как появился город, если… если не раньше.

Мне показалось, что Агнесса зовет меня по имени. Я окликнул её — но не получил ответа, и уже почти готов был поверить, что мне померещилось, когда я услышал в отдалении звуки скрипки.

Я снова окликнул Агнессу — и мне послышалось, что она отвечает мне, зовет меня на помощь, только не с мельницы, а из леса по ту сторону мельницы, куда не хаживали даже самые отчаянные головы.

Было бы приятнее сказать, что я смело бросился в чащу — но к стыду своему признаюсь, что это не так. Я долго не решался ступить в заросли — я слишком хорошо понимал, что эта прогулка может оказаться последней в моей жизни. Я почти готов был вернуться в город за подмогой, но вовремя сообразил, что когда я вернусь, Агнессы уже не будет в живых.

Знал ли я тогда, что Агнессы уже нет в живых, что я напрасно ступаю в сырую чащу?

И все-таки эту историю надо было начать не так. Эту историю надо было начать не с того момента, как первые поселены ступили на новую землю, поставили флаг, огласили тишину леса стуком топоров. Эту историю нужно было начать задолго до поселенцев, эта история должна была уходить корнями в глубину веков, в те времена, когда здесь ходили настоящие хозяева этой земли… кто?

Эту историю нужно было начать с того момента, как я спрашивал у отца, почему мельница называется мельницей, хотя ничего мельничного в ней не было и нет, а отец отмахивался и кивал мне — иди, играй. Или с того дня, когда я первый раз прочитал в учебнике истории про племена, жившие здесь до первых поселенцев, и спросил у учителя, куда они делись.

— Ушли, — уклончиво ответил старый учитель.

— Куда ушли?

Учитель пожал плечами.

— В учебнике написано просто. Ушли.

Я пытался возразить, что уходить некуда, что нельзя просто так уйти — учитель отмахивался, будто я спрашивал что-то запретное, страшное, что-то…

Я пробирался по темным зарослям, огибал развалины причудливых зданий, ступал по остаткам мостовых из неведомого мне материала. Я уже чувствовал, что не вернусь в город живым, и что никакой Агнессы я не найду — но что-то гнало и гнало меня вперед, в темную чащу.

— Агнесса! — окликнул я, ни на что не надеясь, — Агнесса!

И я увидел Агнессу, вернее, то, что раньше было Агнессой, — легкая, призрачная, полупрозрачная, она парила над землей, держа за руку Монтгомери, — я сразу узнал Монтгомери, хотя он здорово вырос за это время. Чуть в стороне от этой странной пары стоят парень, в котором я узнал сына викария, сын булочника подбежал к нему, сбивчиво что-то объясняя. Я еще хотел заговорить с ними, когда заметил тощую высокую фигуру в стороне, темную тень, и я готов был присягнуть, что темная тень держит скрипку.

Дальше все было как в тумане, как во сне — я развернулся, кинулся в сторону Вудсвилля. Однако, все оказалось не так просто, — чем больше я бежал, тем дальше, казалось, быть от меня Вудсвилль.

Я обернулся к ним, я умолял отпустить меня — в конце концов, я ничего им не сделал, и если Агнессе так захотелось остаться в лесу, это её дело, и я никому не скажу, что видел здесь, и вообще…

Агнесса только покачала головой. Она звала меня за собой, в лес, в мертвый город, который только казался мертвым. Агнесса… это была она и в то же время не она, какая-то часть Агнессы, к которой присоединилось что-то другое, чуждое, что поджидало людей на старой мельнице, которая была вовсе не мельницей.

Здесь-то все и случилось. Когда над Вудсвиллем разгорелось сияние, и весь городок превратился в раскаленный огненный шар, сияние от которого расходилось все дальше и дальше. Я бросился бежать уже прочь от города — однако, сияние дошло до какой-то невидимой границы на опушке леса и отступило.

Теперь мне придется отступить от последовательного повествования. Признаться честно, я действительно почти не помню, что было дальше в течение суток. По-настоящему я пришел в себя на борту патрульного крейсера, который держал курс на Солнечную Систему. Капитан корабля рассказал мне, что прибыл на сигнал бедствия, однако, на всей планете я оказался единственным выжившим в тотальной бойне.

— А ты, парень, в сорочке родился, — признался капитан, — от городов одно пепелище осталось, что вы там вообще не поделили-то?

Я уклончиво ответил, что далек от политики, и не знаю, что именно не поделили сильные мира сего.

Полгода спустя я ступил на Землю, понемногу начал привыкать к земному притяжению, к земной жизни, давал интервью, взялся вести колонку в местной газете. Сейчас, по прошествии полувека жизнь в Новой Англии кажется мне каким-то сном, жутким и пугающим.

Колония в Новой Англии так и не возродилась, все попытки людей обустроиться там снова не увенчались успехом. Сухие официальные сводки сообщали, что планета стала непригодной для жизни, хотя я знал, что это не так, бомбардировки затронули только города, и никак не повлияли на климат.

И никогда-никогда в отчетах исследователей я не находил ни слова про одинокую скрипку, голос которой звучал на заброшенной мельнице. Также никто не упоминал про Агнессу и Монтгомери — как будто их не существовало вовсе.