Цэ-пять Дэ-четыре (внеконкурс)

Поле боя пахло смертью – даже сейчас, когда битва, казалось, утихла, и только редкие крики и стоны напоминали о недавнем кровопролитии. На пути мне попалась убитая лошадь, у нее была почти отрублена голова, это было и мерзко и страшно – я приказала себе не смотреть. Не смотреть, не думать, брести и брести по полю, перешагивая через трупы пехотинцев. Я должна была найти своего короля, прежде чем его нашли враги, хотя врагов –то и не осталось на поле, только уже пылающая башня-тура и одинокий всадник, которого добивали наши солдаты.

Мой король… сердце сжималось при одной мысли о том, что могло с ним случиться. Я не допускала мысли, что он может быть ранен – нет, он где-нибудь сидит, целый и невредимый, думает о чем-то своем, королевском, о том, чего мне и не понять, как я ни умна. Он всегда думает по вечерам, когда солнце заходит, и молоденький солдатик вносит свечи, и другой солдатик подает вечерний чай. Мне все хотелось завести себе служанок, хотя бы одну служанку, но служанок в нашем стане не водилось, я была единственной женщиной.

— Моя госпожа… вам лучше не оставаться здесь, это слишком опасно…

Я повернулась: маленький солдатик в белом мундире стоял передо мной навытяжку, робко держал мою меховую накидку, хотел укрыть меня – но стеснялся. Его забота меня и раздражала, и трогала – хотелось прогнать его в шею, и в то же время я понимала, что кроме этого солдатика и моего монарха у меня, может, ничего и не осталось.

— Как тебя зовут? – спросила я, вспоминая этикет.

— Рядовой Шварц к вашим услугам! – отрапортовал солдатик, совсем еще мальчишка. И его тоже могли убить в этой схватке.

— Ну пойдем, Шварц, спасибо, что принес плащ… Пойдем по полю, поищем нашего монарха… И вообще что ты тут торчишь, если должен быть возле короля?

Я изобразила гнев, кажется, солдатик испугался, мне это понравилось. Вообще приятно изредка гневаться, повергать подчиненных в трепет – но потом нужно обязательно улыбнуться, чтобы не делать им больно. И так уже предостаточно боли в нашем мире бесконечных войн…

Мы шли по полю, изрытому лошадиными копытами, чуть севернее возвышалась громадина убитого слона, хотелось даже подойти и мимоходом сдернуть с него звенящие колокольчики. Но мне некогда было заниматься слоном, мне было ни до кого и ни до чего – все мои мысли были отданы моему монарху.

— Тебе следовало бы больше думать не обо мне, а об отечестве, — зазвучали в памяти его слова, — лучше бы сшила солдатам новые мундиры, а то зима уже не за горами… в личном войске восемь пехотинцев, одеть не можешь!

Он нередко ворчал на меня – но сейчас это ворчание было мне даже приятно, но я не слышала его, наши добили последнего вражеского всадника и наступила пугающая, гнетущая тишина. Хоть бы птица мелькнула в небе, хоть бы чей-нибудь нечаянный окрик разрушил вселенское молчание, хоть бы стон умирающего! Но нет… никого и ничего…

Только после боя можно услышать истинное молчание – молчание смерти. Есть две смерти, смерть ревущая и гремящая, которая катится по полю битвы, увлекая нас всех в бешеный круговорот, и другая смерть, которая приходит потом. Молчаливая смерть… Истинная предвестница вечности…

И тут я увидела. Увидела случайно, уже почти прошла мимо, но какая-то сила заставила меня обернуться, посмотреть, вскрикнуть. Я наклонилась, я преклонила колени, я протянула руку, щупая меховой плащ, я еще не могла поверить, я смотрела, как завороженная, так я смотрела когда-то в ранней юности на огромного слона, готового меня растоптать. И страшно, и гибельно, и надо бежать, и нет сил бежать, и смотришь, смотришь…

— Моя госпожа… Мы позаботимся о нем, я и двое моих товарищей… Вам лучше уйти в шатер, моя госпожа…

— Уйди… — слова вырывались из груди сами собой, я не могла удержать их, — оставь нас, оставь!

Потому что передо мной лежал он, мой монарх, насквозь пронзенный мечом. Какой-то паршивый пехотинец убил его, сам валялся тут же с отрубленной головой – мой король никогда не оставляет своих убийц живыми. Никогда, сколько я его помню.

Мой король… Даже сейчас он был красив, эти утонченные черты, эти высокие скулы, этот чуть приплюснутый нос – наследие предков, знак рода, светлые, почти белые волосы, родинка над верхней губой, где пробивается пушок… Наверное, хорошо умереть молодым, вот так, в двадцать лет, наверное, ему уже не больно, вот только мне от этого не легче.

— Моя королева… позвольте нам позаботиться о его погребении…

— Оставь нас, Шварц, — у меня не было сил даже гневаться, — оставь нас…

Интересно остаться вдовой в восемнадцать лет, вот так, ни с чем, с остатками войска, с мертвым монархом, которого нужно похоронить где-нибудь в поле, с беспредельной неизвестностью, что делать дальше. Слезы заволокли глаза, я приказала им вкатиться обратно. Все-таки я королева и должна приказывать, всем, всем, даже своему сердцу. И все должны слушаться меня.

— Приготовьте могилу на холме и принесите могильный камень, — приказала я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно жестче, — и еще…

И тут что-то всколыхнулось, переменилось на огромном поле, и я увидела, как огромный слон, пронзенный тысячей стрел, начинает дергаться, встает, мертвый, растерзанный, и убитый погонщик слона снова берет свою палку. Вражеский всадник с отрубленной головой снова вскочил на коня, и я видела безобразную кровоточащую рану на его шее с острым кадыком. Я обернулась – люди уже бежали с поля, назад, назад, каждый на свою исходную позицию, кто-то решил отмотать все сначала, кто-то пытался дать нам реванш, еще один реванш за этот бесконечный день.

— А потом все сначала… я ждала и скучала… провожала, прощала… — бормотал Шварц, ища свое место в строю, — и назад возвращала… а потом все сначала…

Я хотела прикрикнуть на него, что он не вовремя горланит свои песни, но тут кто-то сзади сжал мои плечи, осторожно дыша мне в затылок – знакомый жест, знакомый вздох, от него пахнет «Айс», какой-то дешевенький парфюм, но как он ему идет…

— Эдик, — я повернулась к нему. Как хорошо, что сейчас нас никто не слышит, я могу назвать его просто Эдик, не упражняясь в титулах и званиях.

— Лиза, — он быстро, порывисто поцеловал меня в губы, — времени нет, родная, битва начинается… Шатер ждет.

Я бросилась вслед за ним к шатру, нужно было и вправду поторопиться – битва уже начиналась и из глубины вражеского войска вырвался всадник на черном коне…

                   ____________________________________

Ведь ты один умеешь так легко

Обнять мой лоб семи неполных пядей

Снять боль, наросшую за тысячи веков

Неясных передряг и неурядиц…

Молодой солдатик пел о любви и играл на лютне. Я приглашала его каждый вечер, чтобы он пел нам с Эдиком о любви – а потом к ужину спускался Эд, и прогонял солдатика, кажется, он ревновал меня к нему, хотя я не давала ему повода для ревности. Эд появился из своих покоев, одетый повседневно, ему очень идет этот расшитый золотом камзол. Он сделал знак, требуя, чтобы Шварц удалился, но я взмолилась:

— Оставь его… оставь хотя бы сегодня, пусть поет нам о любви… — и подсела к моему королю, чтобы он не гневался. Кажется, у него сегодня нет сил даже гневаться, он в изнеможении сел за стол, вяло чокнулся со мной, разрезал индейку. Мы сидели близко-близко, плечом к плечу, я чувствовала его тепло, даже жар, кажется, он простужен, но как всегда не подает вида, он хочет казаться сильным – даже сейчас, наедине со мной…

Один согреешь посреди зимы,

Один – сумеешь заглянуть в глаза

И сердце раскаленное омыть

Студеными, хрустальными слезами…

— Опять здесь этот солдатик… — вздохнул Эд.

— А ты не смотри на него. Ты просто слушай. А если хочешь, заведем канарейку, она будет петь нам по вечерам…

— Милочка, нет у нас канареек. Есть лошади, есть слоны, есть солдаты, вон, башни боевые… А канареек нету. И поваров нет, опять изжарили черт знает как, не ужин, а покушение…

— Да кто же нас тронет… они любят нас, наши солдаты… Кстати, они едят то же самое.

— Любят… Этот твой трубадур, может, вообще шпион с темной стороны.

— С чего ты взял? Ты что?

— Я что? Я ничего, фамилия у него нехорошая, Шварц… Темная личность.

— Ну что ты! – я засмеялась, я поняла, что мой король шутит, — смотри, какой белобрысенький, наш, в доску наш… А давай все-таки канарейку откуда-нибудь выпишем, из далеких стран…

— Где бы еще взять такую страну… Нам бы знаешь, что… Есть, говорят, такие штуки: танки, пушки… Вот их бы нам, сразу бы показали этим врагам…

— Да и они бы где-нибудь танки-пушки достали, и еще хуже бы было… Мы их и так одолеем. Видишь же, сегодня они нас три раза одолели, а мы их четыре…

Мы воскресаем каждый раз после битвы… интересно, настанет ли когда-нибудь такой бой, после которого мы не воскреснем…

— Мне вот что не нравится: я сижу в тылу а ты мечешься по полю битвы, как бешеная, бросаешься в самую гущу… Ты бы хоть себя поберегла… Ты же моя муза…

— Вот-вот, твоя муза, твой ангел-хранитель, а значит, должна тебя оберегать…

— Все равно. И не женское это дело, воевать… Если у нас будут дети…

— Дети? Зачем ты сказал о детях?

— Прости…

Я наклонилась над тарелкой. Есть не хотелось, хотелось не думать, но думалось. Думалось, почему у нас нет и не может быть детей, почему нас всегда будет двое, только двое, и наша личная охрана, и лошади, и башни с катапультами, и прочая военная белиберда. Я подумала, почему ни у него, ни у меня нет родителей, почему мы не можем поехать в выходные к моей матери или к его отцу, почему у нас не бывает выходных, а есть только война, война и война. Я подумала, кто и почему заставляет нас воевать. Странно, раньше я никогда не думала об этом, война была для меня просто войной, неотъемлемой частью нашего бытия, как закаты, рассветы, наш замок, казармы солдат, конюшни, башни, шатры. Война… какое нехорошее и злое слово, оно жалит, как пчела…

— Эдик!

— Да, Лиз?

— Эдик… а кто заставляет нас воевать?

— Как кто? – мой король едва не поперхнулся бисквитом, — ты что, будешь сидеть сложа руки и ждать, пока они придут и завоюют нас? Нет, если я прошу тебя беречься, это не значит, что я прошу тебя не воевать. Знаешь, перед товарищами стыдно будет, что они кровь свою проливали, а ты… С твоим сверхспособностями святое дело родине помочь…

— Да нет, я не про то… Просто почему мы все время воюем?

— Как почему? Ну… Странная ты какая-то сегодня. Потому что враги нападают, потому и воюем.

—  А их кто заставляет нападать?

— Как кто? Радость моя, они же от природы злые. Настоящие исчадия ада, темные силы. Вот они и рвутся все время воевать с нами, проливать кровь.

— Эдик!

— Лиз?

— А что если… если их тоже кто-то заставляет проливать кровь? Как ты думаешь, если они тоже не хотят… А их кто-то заставляет, и король с королевой вот так же сидят по вечерам и думают, почему все это…

— Ну что ты? Думаешь, они мирно сидят по вечерам, вот как мы с тобой? Да он бьет свою жену и держит в черном теле. Знаешь… — он обнял меня за плечи, тихонько дыша мне в затылок, — они вот так не сидят, и он никогда не обнимает свою жену… и никогда не дарит ей цветы, и они никогда не сидят вот так… под луной, вечером…

— Ну что ты… Не здесь… Тут же трубадур…

— Он ушел. Он же умный парень, этот Шварц, он знает, когда уйти… он давно уже у своей подруги.

— У какой подруги? Разве здесь есть женщины?

— Ну ты даешь, Лизка. Ты что, думала, все пехотинцы – мужики? Четыре парня, четыре девчонки, и всадница у нас есть, и там на башнях женщины… Семейные пары, уж они-то найдут, что делать в такую ночь.

Я была поражена – раньше я никогда не думала, что среди пехотинцев могут быть женщины. На поле боя они казались все одинаковыми – чумазые, грязные, заляпанные чужой и своей кровью, сцепившиеся в смертельной схватке. Впрочем, мне некогда было думать, кто у нас в войске кто, и кто прячется под маской бойца. Эд начал расстегивать пуговицы на моем жакете, и как всегда не смог одолеть верхнюю застежку, и пришлось ему помогать…

И луна желтым глазом заглядывала в окна…

Измена!

Вот что подумала я, когда дверь в наши покои тихонько приоткрылась, и человечек с кривыми ногами вошел в комнату. Кажется, я проснулась только что от скрипа двери – большие стенные часы показывали половину четвертого утра, муж спал, утомленный военным походом и бурной ночью, закутался в плед, пестрый, клетчатый, ох уж мне эти черно-белые клетки, нигде от них не скроешься. Хочется лежать и смотреть на него, на спящего, и тихонько задремать перед рассветом. Но уже не задремлешь, человек ворвался в комнату, и я узнала в нем всадника, нашего всадника, и в голове завертелось отчаянное:

Измена!

— Да как вы смеете? – в гневе прошептала я, все еще стараясь не разбудить супруга, — вы… что вам нужно?

— Госпожа моя, могу я говорить с вами наедине?

— Вы… в чем дело? – я была так удивлена, что у меня даже не было сил прогнать его, я просто встала с широкого дивана и набросила халат. Все равно в этом хаосе вещей я не найду свою блузку, а время идет, может, государственный переворот уже не за горами… Всадник почтительно пропустил меня вперед и даже поклонился, что меня немного успокоило – кажется, свергать власть он не собирается. От него мерзко пахло лошадиным потом и еще какой-то военно-полевой грязью, я хотела сказать ему, чтобы он шел в душевую – но промолчала.

— Госпожа моя… вы сегодня спросили вашего супруга, от чего бывает война.

— Наши разговоры с супругом касаются только нас двоих.

— Да, госпожа моя. Но я могу показать вам человека, который ответит на ваш вопрос.

— Вот как? Уж не себя ли вы имеете в виду?

— Нет, моя госпожа. Один солдат, рядовой Глашкин, он…

— Он знает?

— Он не знает, он… блаженный он. То ли сумасшедший, то ли святой, то ли ясновидец какой-то… все знает, все видит, все чувствует… Бывает, вот так посреди боя встанет на поле и стоит, и улыбается так странно… с духами разговаривает, значит. Его в прошлых двух сражениях вот так и убили, пока он там будущее рассматривал и всякие иные миры…

— Какой ужас… Сумасшедший в наших рядах. Ну, ему не место в нашей армии, хорошо, что ты сказал… Сейчас же возьмите его под стражу, а завтра же его казнят.

— Но тогда вы ничего не узнаете, моя госпожа.

— Что не узнаю?

— Про то… кто заставляет нас воевать.

— Ты веришь в бред сумасшедшего? Хороший же из тебя всадник.

— Всех гениев признавали безумцами, моя госпожа. Тот, кто сошел с ума сегодня, может завтра взойти на пьедестал. Истина… это слишком странная штука, чтобы признать ее сразу же.

— Это ты сам придумал?

— Это он так сказал.

— Да, и вправду похоже на бред сумасшедшего. Ну что… пойдем, покажешь мне своего безумца. Как его там… Глушко?

— Глашкин, моя королева.

На ушице царил привычный полумрак, подо мной был пол, ровный, деревянный, по нему хотелось идти и идти. Над нашим замком нависал потолок, тоже деревянный, здесь было хорошо, уютно, может быть, потому, что не было видно поля боя. И не было видно крови, такой частой и такой яркой в минуты битвы, и никто не умирал, это так приятно, когда никто не умирает. Тихонько фыркали лошади, в огромном слоновнике сонно копошился слон, старый солдат дремал на боевой башне, положив руку на колчан со стрелами. Только дойдя до стана воинов, я спохватилась, что не одета, что вышла к солдатам, как была, в домашнем халате и шлепанцах. Какой позор! Назавтра все войско будет говорить, что королева разгуливала по лагерю в неглиже… Впрочем, мой супруг ничего не узнает.

— Вот здесь, моя госпожа… он в этом шатре.

Всадник показал мне шатер, ничем не отличимый от остальных – разве что он казался чуть-чуть поновее и украшен желтыми кистями. Когда я вошла, сумасшедший спал, закинув руки за голову, я даже подумала, что это ошибка, или какой-то дурацкий розыгрыш – но Всадник ткнул сумасшедшего в бок и шепотом крикнул:

— Проснись! Тут королева стоит, ты дрыхнешь, как сурок!

Глашкин поднял голову, посмотрел на меня и странно улыбнулся – я первый раз видели, чтобы так улыбались, завидев государыню. Он встал со своего ложа, лениво поклонился мне и заговорил.

— Рад вас видеть, добрая моя госпожа. Осмелюсь предложить вам чашку кофе…

— Благодарю вас, не стоит. Я пришла сюда только чтобы услышать от вас правду… и вернуться домой.

— Правду? И о чем же?

— Не притворяйтесь. Вы сами хвалились перед своими друзьями, что знаете, кто заставляет нас воевать.

— Ага, все-таки разболтали… Ну что, моя госпожа, правда будет очень неприятной.

— Вот как? тогда тем более скажите ее мне. Кто гонит нас в бой?

— Две силы. Некие силы, имени которых я не знаю.

— Темная и светлая?

— Этого я тоже не знаю, моя госпожа. Одна из них управляет нами, другая гонит наших врагов.

— Боги?

— Нет, госпожа моя. Это кто угодно, но это не боги. Боги не могут ошибаться. И боги… не могут проливать кровь.

— Много ты знаешь о богах… Кто еще может вести войска в бой, если не боги?

Глашкин только молча пожал плечами: хотите верьте, хотите нет, моя королева.

— Ты прочитал об этом в книгах?

— Нет, моя госпожа. Я их видел.

— Что?

— Я видел их.

— Кого?

— Богов.

— В минуты мистических откровений, когда молился в храме?

— Нет, моя госпожа. В минуты боя. Когда вражеские солдаты окружали нас, я повернулся назад – и увидел его лицо. Он наклонился над нами, у него были тонкие губы и, кажется, усы. И глаза цвета крепкого кофе. И… он управлял нами.

— Управлял? Как?

— Не знаю. Но он что-то делал с нами, чтобы мы шли на войну. И я… я не сам бросился в битву, я не сам махал мечом, и голову врагу я тоже отрубил не сам, меня заставляли. Он заставлял. А потом, когда я почти ворвался во вражеский стан, я увидел второго… Ну, того, который с их стороны… и управляет ими.

— Он, конечно, был весь черный, и у него дымились рога?

— Нет, моя госпожа. У него было белое лицо, совсем как у нашего бога, только усов не было, и глаза голубые. И еще у него был маленький шрамик над верхней губой. Белый, давно затянувшийся. И он управлял врагами, и они нападали на нас.

— Так ты хочешь сказать… что в минуты боя, когда гибли твои товарищи, ты стоял и пялился по сторонам? Хороший же ты воин, ничего не скажешь…

— Я виноват, моя королева. Но иначе бы я не узнал правду. Наверное, чтобы узнать правду, нужно нарушить все правила.

«Да он и вправду сумасшедший», — подумала я, но вслух ничего не сказала. И даже не приказала Глашкину встать – ведь он уже полчаса лежал на своей постели, тогда как я стояла над ним.

— Послушай… А ты не пробовал заговорить с ним, с этим богом? Нет? напрасно, напрасно, нам давно пора молиться этому божеству. И приносить ему дары в храме.

— Что вы, моя королева! Думаете, бог примет какие-то наши жертвы? Честно скажу, ему на нас глубоко наплевать.

— Что? Да как ты смеешь?

— Это не я смею, это он смеет. Ему наплевать на нас, и на наши судьбы, и что у нас в поле пропадает хлеб, а мы должны идти на войну – его это не волнует. И что моя жена болеет, он тоже об этом не думает. Он кончит войну и пойдет по своим божественным делам, а мы останемся…

— Да ты бредишь, — я посмотрела на его бешено блестящие глаза, — бедный ты мой… Ты же болен, бедный Глашкин. Я скажу лекарю, чтобы он…

— Ну и как это понимать?

Я обернулась. Мой супруг стоял у входа в шатер, в парадном мундире, одетый с иголочки, будто и не было бессонной ночи, будто он и не держал в своих объятиях дорогую супругу и не шептал ей на ушко нежности. Он стоял передо мной, строгий, подтянутый, и выражение его лица не предвещало ничего хорошего.

— Дорогой мой, бедный Глашкин сошел с ума. Мы должны позвать к нему врача, и…

— Да это ты сошла с ума, дорогая. Или тебе мало твоего дорого супруга? Или захотелось попробовать молодого солдатика?

Краска бросилась мне в лицо. Кажется, так он не оскорблял меня еще никогда, никогда, и я едва удержалась, чтобы его не ударить. Нет, он не мог не понять меня, мой монарх, я все ему объясню, и он поймет, и если Глашкин сошел с ума, то оправит его в лазарет, а если нет… Что же, может быть в пылу боя мы с мужем повернемся и посмотрим назад, и увидим то лицо с тонкими губами, про которое нам говорил солдат? Я и сама читала книги, где было писано, что мы – не единственный мир в этой вселенной, что за пределами поля боя и двух лагерей есть и другие миры, и в них тоже живут короли и королевы.

— Да ты хоть знаешь, что он говорил мне? – возмутилась я, — что…

— Да, я прекрасно знаю, что говорит мужчина женщине на любовном ложе, — ледяным голосом ответил мой супруг, когда-то такой нежный и ласковый, — ты хоть понимаешь, что теперь с тобой будет? Ты хоть понимаешь, что я разжалую тебя в рядовые?

— Не посмеешь, — я холодно засмеялась, — в бою без королевы ты и наша армия никто и ничто. Ах да, твоя армия, если ты уже отрекся от своей королевы…

— Ты забыла, дорогая, что каждая девчонка из пехотинцев может стать королевой. И я возьму в жены любую девку из наших солдат, может, она окажется благодарнее тебя… отведи ее в башню, — кивнул он Шварцу, который стоял за его спиной, — запри хорошенько, и когда будет битва, выдай ей мундир пехотинца и меч. Будет знать, как обманывать мужа…

— Простите, моя госпожа… Но я должен сделать это, — Шварц встал позади меня, готовый вести меня в башню, — позвольте ваше сверхоружие, госпожа, больше оно вам не принадлежит.

Внутри все похолодело. Сколько я помнила себя, я держала при себе сверхоружие, страшную силу, стреляющую во всех направлениях и переносящую меня куда угодно, на любые расстояния. Кажется, больше мне не доведется летать по полю, как ветер, и поражать врагов направо и налево.

Интересно, каково это будет – воевать в шкуре пехотинца…

Я шла впереди Шварца, злая на него, что он меня вел, злая на себя, что приперлась среди ночи к сумасшедшему солдату, злая на солдата, который молол всякую чепуху, злая на своего супруга, который даже не потрудился разобраться, что к чему, злая на тех, кто заставлял нас воевать, злая на…

И уже когда мы подходили к высокой башне и Шварц открывал ворота, продолжая бормотать извинения, до меня донесся крик супруга:

— Казнить мерзавку!

Казнить он меня не успел – в то же утро была битва, вот так, ни с того ни с сего, мы выстроились в ряды, и меня поставили прикрывать всадника на коне, и это было так непривычно, стоять не рядом с моим супругом. Всадник сжалился надо мной, хлестнул лошадь, конь перепрыгнул через меня и бросился по полю. Тут же наперерез ему выскочил вражеский пехотинец, размахивая мечом.

— Заходи с левого фланга! Левее, левее!

Конь прыгнул на пехотинца, грозя раздавить его своими копытами – я уже предчувствовала, что будет дальше, и сердце испуганно сжалось. Предчувствия меня не обманули, и вот уже вслед за пехотинцем из вражеских рядов показалась королева – настоящая боевая машина смерти, которая только кажется хрупкой изящной женщиной. Я со страхом смотрела на сверхоружие в ее смуглых руках, смерть, готовую обрушиться на любого из нас.

— Огонь! По вражеским слонам целься!

Конь увернулся от королевы и начал метаться по полю, белый, как будто сияющий изнутри. Он ловко сбил вражеского пехотинца, потом метнулся в самую гущу врагов и могучими копытами разбил боевую башню, с которой как горох посыпались лучники со стрелами. Наша королева (боже мой, как непривычно это звучит!) вырвалась вперед, размахивая сверхоружием, и черный, как смоль, боевой слон погиб под ее ударами. А потом я отвернулась, чтобы не видеть, как черный всадник отрубил моей королеве голову…

Битва продолжалась, я не заметила, как позади меня оказался боевой слон, и я бросилась бежать, чтобы он не пронзил меня своим бивнем. Шварц бросился за мной следом – милый Шварц, ты и здесь не оставляешь свою госпожу… Я подняла голову посмотреть, далеко ли слон – и тут я увидела.

Сначала я подумала, что это облако в небе – так неожиданно было то, что я увидела высоко над головой. Но чем больше я смотрела, тем больше понимала – он есть.

Молодой, худощавый, нервный, с бесцветным пушком над бесцветными губами, и глаза у него вправду были кофейные, красивые, в него можно было бы влюбиться, если бы я не любила своего короля. Он смотрел на нас сверху, с неба, нервно кусая губы, а потом он вытянул вперед руку, морщинистую, с длинными ногтями, и указал ею на слона, и слон ринулся на нас…

Я уже знала, что будет дальше. Если я сейчас брошусь под ноги слону, то Шварц сможет зарубить проклятую животину, и мы хоть ненадолго отсрочим свою погибель, хоть ненадолго продлим надежду на победу, хотя какая тут победа, без королевы мы – ничто…

Мне бы пробраться во вражеский стан, схватить сверхоружие, вернуть былую мощь…

А потом громадная ножища слона рухнула мне на голову, и небо раскололось на тысячу кусков…

Было больно. Даже сейчас, когда я очнулась и поняла, что не погибла, было больно, и голову разрывали горячие молнии. Странно, что битва кончилась так быстро, и что новая битва не началась – так было редко, очень редко. Я поняла, что даже не знаю, чем закончилась битва, и кто победил, и где теперь мой король, я не хочу верить, нет, я не хочу верить, что он убит. Я попыталась встать, силы оставили меня, я упала на тонкую подстилку, снова уткнулась в нее руками, приказала себе подняться. Кто-то сидел возле меня, кажется, кто-то из солдат, и мне хотелось, чтобы это был Шварц, а не сумасшедший Глашкин. Конечно, Глашкин тоже принесет мне воды и перевяжет мои раны, но все же…

Но все же, как тяжело приходить в себя в солдатской казарме…

— Вам лучше? – спросил пехотинец, и голос был незнакомый.

— Да… все хорошо. Где мой король?

Я уже не могла назвать его своим супругом, но он бы и оставался моим королем.

— Наши убили его на пятой минуте боя. С одной стороны его поджимала наша королева, а другой стороны пехотинец, и еще на подходе был всадник.

— Вы… убили своего короля? – я почувствовала, что у меня нет слов.

— Вашего короля, сударыня.

Я подняла голову, посмотрела на пехотинца – и все перевернулось внутри, когда я увидела черный мундир, и черную каску, и черный меч на бедре, и черные сапоги. Поодаль топтались два коня, они тоже были черными, кто-то в аспидном плаще быстро прошел по коридору казармы, и исчез. Мне стало страшно – страшно не от того, что могли со мной сделать, а просто от того, что я попала в плен. Пленных никогда не брали, мы убивали в бою и погибали в бою, но никто никогда не скручивал нам руки за спиной и не уводил в плен.

— Вставайте, светлая королева. Позвольте предложить вам вино, и наша королева просила накормить вас ужином.

— Королева? Вы назвали меня королевой?

Я оглядела свой белый мундир – кажется, только слепой мог увидеть в чумазом пехотинце королеву. Да еще и так учтиво говорить с ней.

— О да, мы же знаем, что случилось у вас… Ваш супруг разгневался и разжаловал вас в рядовые.

— А вы неплохо осведомлены. Ваши шпионы работают отлично.

— Позвольте принять это как комплимент, — он фальшиво улыбнулся.

Я увидела, что он смотрит на меня, как на диковинное животное: наверное, так же смотрели бы мы на черного пехотинца, если бы взяли его в плен. Он жестом указал мне на накрытый столик, я качнула головой, показывая, что не хочу есть. Голова трещала по швам, я чувствовала, что не смогу есть как минимум неделю, не смогу смотреть даже на миндальные пирожные, не говоря уже про мясо, которое дымилось на столе. Хотелось пить, и не вина, а воды, много, много воды, но тошнота была сильнее жажды.

— Если вы не голодны, то король и королева приглашают вас на аудиенцию.

— Большое спасибо, — я отряхнула свой мундир и зашагала вперед по коридору, стараясь держаться прямо. Только бы не шататься, не падать, еще нехватало, чтобы эти смуглые, почти черные руки поддерживали меня под локоть, еще нехватало опираться на эти плечи под вражескими мундирами. Хотя бы здесь нужно показать себя настоящей королевой, пусть даже мой король больше не зовет меня госпожой…

Мы вошли в просторный зал, который открывался прямо сразу за казармой – странное расположение залов и комнат, но не мне нести свой устав в чужой монастырь. Королева оказалась, какой я ее себе и представляла, худенькая, щуплая, совсем еще девочка, видно, что ее только-только выдали замуж и посадили на престол, и сверхоружие в ее руках выглядело непомерно массивным и неуместным. Король казался жутковатым, молодым, но сгорбленным, пальцы у него были длинные, а темные зубы выдавались вперед. Я даже пожалела королеву, что ей достался такой жуткий супруг, хотя, кто ее знает… она смотрела на своего мужа с любовью.

Черное войско оказалось вовсе не черным – под черными мундирами скрывались люди, смуглые, чумазые, как будто нарочно перемазанные черной грязью, глаза у них были агатовые, а волосы под цвет воронова крыла. Но все-таки это были люди, обычные люди, а не какие-нибудь мохнатые-рогатые-хвостатые, которыми мы стращали солдат, чтобы пробудить в них ненависть к врагу.

— Рады приветствовать светлую королеву в наших чертогах, — король слегка поклонился мне.

— Взаимно, — ответила я, — что заставило темных повелителей пригласить меня в свой чертог?

— Я думаю, вы знаете, — король усмехнулся, — Глашкин сказал вам.

— Глашкин? Так все-таки Глашкин – ваш шпион?

— Нет, что вы. Просто Глашкин видел то же, что видели мы. Мы все… и что вы упорно не хотите замечать. Скажите, — королева повернула ко мне смуглое лицо, — вы хотите покарать того, кто убил сегодня вашего мужа?

Меня передернуло: это было уже слишком. Я чувствовала, что окажись у меня сейчас в руках сверхоружие или даже простой меч, я бы снесла головы и королеве, убийце моего мужа, и ее страшному королю, и всем, всем в этом царстве тьмы. И у царицы хватило наглости приглашать меня на ужин и спрашивать, хочу ли я отомстить…

— Этикет не позволяет мне обидеть гостеприимных хозяев, но моя честь и мой долг требуют мести за короля. Я благодарна вам за прием… но если я встречу вас в бою, вы узнаете, как женщины нашей страны мстят за своих мужей.

Королева недовольно поджала темные губы.

— Разве Глашкин вам не сказал… Или вы не поверили… Думаете, мы не хотим воевать? Думаете, это нам надо, чтобы кровь текла? Думаете, мы такие кровожадные, ни дня без кровищи прожить не можем? – царица воздела к небу тонкие руки, — что же вы так… сами же видели сегодня за спиной, я видела, вы смотрели…

— Тот, с неба?

— Ну да. Ваш и наш, эти… которые смотрят на нас и гонят нас на войну. Думаете, мне это нравится, что у нас руки… в крови, — она посмотрела на свои золотисто-коричневые ладошки, чуть светлее остальной кожи, — нет, это не наша вина. Вы их видели? Обоих видели? Их двое. У одного глаза голубые, у другого под цвет нашей кожи… Один живет здесь, недалеко от поля боя.

— А второй?

— А второй приходит и уходит куда-то, я не знаю, куда. В том-то и дело, что мы ничего про них не знаем… про наших господ.

— Богов?

— Нет, не богов. Боги не заставляли бы нас проливать кровь. Вы подумайте сами, будь вы богиней, вы бы стали истреблять своих подданных?

— Ну… может, эти боги не могут что-то поделить между собой… и используют нас…

— Если не могут поделить, так вот пусть сами и сражаются! – королева вскочила, быстрыми шагами забегала по комнате, сжимая кулачки, как будто хотела ударить кого-то или что-то, — пусть сами берут мечи! Пусть сами садятся на коней, да на своих, а не на наших! Пусть сами рубят себе головы, пусть у них течет кровь, у них, у них! Оставьте нас в покое, оставьте! Убивайте друг друга, не троньте моего Виктора! Или тебе все равно, что кто-то убивает твоего мужа?

Последние слова были обращены ко мне: королева едва не плакала, ее руки дрожали. Ее супруг, худой, сгорбленный встал со своего кресла, тихонько сжал ее виски, приговаривая: «Дорогая… дорогая…» Королева постепенно остыла, одумалась, села, строгая, стройная, и я увидела, как в уголках ее глаз блестели слезы.

— Не надо, дорогая… Я думаю, это судьба, и мы не можем ничего изменить. Напрасно ты все это затеяла…

— Не напрасно, — она снова повернулась ко мне, — кто-то приказал моему солдату, и он убил твоего мужа – неужели ты оставишь это вот так? Я понимаю, что эти ужасные мужчины… им все равно, что творится в мире, лишь бы утром подали чистую рубашку и кофе с гренками…

— Ну, я бы так не сказала…

— Но ты… Я не верю, что тебе не хочется узнать, что за этим стоит…

— Но как? Не можем же мы полететь в небо, откуда смотрят на нас они?

— Не можем… но мы можем послать отряд. Конечно, я могу сделать это одна, но ты… Мне кажется, ты тоже можешь поговорить со своими воинами. Разве они тебя не послушают?

— Вряд ли, — я оглядела свой белый мундир, мундир солдата, — разве войско повинуется пехотинцу?

— Пехотинцу? – королева рассмеялась, совсем тепло, по-домашнему, — разве ты не знаешь, что они преданы тебе, как богине? Или ты думаешь, что чин решает все? Да рядовой Шварц дрался за тебя, как дьявол, он убил двоих наших слонов. А этот ваш… Глашкин? Нам пришлось убить его, он не подпускал нас к твоему телу. Напрасно ты записала его в шпионы.

— Ты думаешь… они подчинятся мне?

— Они должны подчиниться, — она снова встала, легкая, стройная, горячая, обняла меня, — они не могут не подчиниться тебе…

Мы обнялись, как подруги. Хотелось говорить и говорить с ней, мне казалось, что она единственная может понять меня до конца, потому что она тоже королева, она живет тем же, чем живу я, и, может, мы видим с ней одни и те же сны… Но времени не было, нужно было спешить, я не знала, кто и сколько отвел нам времени на то, чтобы поговорить, встретиться, сказать друг другу все то, что должны были сказать… На улице было темно, на поле опустился белый пушистый туман, пушистый он был только издалека, а на деле мерзким и колючим. Где-то фыркали лошади, где-то переговаривались пехотинцы, кто-то из черных всадников пел всю ту же набившую оскомину песню: «А потом все сначала… Я ждала и скучала… Прогоняла, прощала…» И я знала, что утром и вправду начнется все сначала, и по полю снова потечет кровь. Я остановилась только возле колодца, чтобы глотнуть воды – жуткая тошнота подкатилась к горлу и тут же утихла, как будто ее и не было. Боль тоже ушла, а может, мне просто стало не до боли. Смуглые воины даже хотели проводить меня, но я решила идти одна – мне ничего не угрожало, а вид белой королевы в компании черных солдат привел бы нашу армию в замешательство.

Идти ночью через поле было жутко – я привыкла видеть это поле днем, залитое солнцем и кровью, когда видно было далеко-далеко – теперь же меня со всех сторон окутывал туман, и я даже не знала, в ту ли сторону иду, и не покажется ли сейчас передо мной черный замок. То и дело в темноте мелькали огоньки, и я точно знала, что это были не звезды – я подумала, что это души умерших. Сколько раз убивали нас на этом поле, сколько крови было пролито – и мне казалось, что каждый раз, умирая, мы отдаем в темноту ночи кусочек своей души. И теперь эти души беспокойно мечутся там, хотят соединиться с нами, но не могут. Вон там Шварц, это Глашкин, это пешка, имени которой я не знаю, она не раз прикрывала меня от вражеской королевы…

Чьи-то шаги послышались в стороне, и я сначала даже подумала, что мне кажется. Но нет, шаги приближались, кто-то шел за мной, кто-то быстрый, тихий, осторожный. «Наверное, черные воины – решила я, — они следят за мной, чтобы я благополучно добралась до дома…» Но шаги приближались, кто-то явно хотел догнать меня. Я ускорила шаг – шаги сзади стали быстрее и четче, я положила руку на бедро, где должно было висеть сверхоружие, и поняла, что осталась не только без сверхоружия, но и без меча. Оставалось только бежать – бежать во весь дух через поле от той непонятной напасти, которая подкрадывалась сзади, бежать, легко сказано, голова снова раскололась на тысячу кусков, но я заставила себя ускорять и ускорять шаг.

Темная фигура показалась из тумана – недостаточно темная, чтобы быть из отряда черных, и недостаточно светлая, чтобы быть нашей. Он был стройным и длинноногим, и я поняла, что легко убежать от него у меня не получится, и остается принять бой, если какое-то чудовище решится на рукопашную схватку с безоружной женщиной…

— Моя королева… Я искал вас.

— Шварц, — я вздохнула, оперлась на его плечо, — ты нашел меня… Пойдем, Шварц, у нас мало времени.

— Да, моя королева.

— Ты все еще называешь меня своей королевой?

— Конечно. Вы были и остаетесь моей королевой. Мы все понимаем это, и даже пешка, которую теперь назначили царицей… Когда вы вернетесь, она покинет залы дворца.

— Приятно слышать. Думаю, вы сделаете то, что я вам скажу.

— Непременно. Мы ждем ваших приказаний.

— Я буду говорить странные вещи, — я поняла, что не знаю, как объяснить ему, что я встречалась с четой черных королей и говорила с ними.

Белый замок был совсем близко, и в нем уже опустили мост надо рвом, чтобы мы могли войти.

— Что бы вы ни говорили, мы поверим вам, моя госпожа.

— Я знаю… Позови Эдуарда.

— Моя королева… Позвольте мне позвать его завтра утром.

— Он спит? Ну так разбуди его, дело слишком срочное. Еще сегодня ночью мы должны послать отряд…

— Отряд? Ночью?

— Ну да, отряд ночью. Ты, кажется, сам обещал, что будешь делать все, что я говорю. Так что же Эдуард?

— Моя госпожа…

— Он болен? Веди меня к нему, нам есть о чем поговорить.

— Утром, моя госпожа.

— Ты что, хочешь сказать… — страшная догадка мелькнула в сердце, я оттолкнула Шварца, бросилась по коридору в наши личные покои, скорее, скорее, два солдата пытались преградить мне путь, я развела их в стороны, попробовал бы кто-нибудь встать на пути у королевы…

Эдуард лежал на столе, бледный, бесцветный, убранный цветами, и все сплошь розы, розы, белые розы, и его меч лежал у него на груди, это было красиво, так красиво, что даже не пахло смертью, как поле боя. Я коснулась его руки, холодной, страшной, синей, едва удержалась, чтобы не закричать. Кажется, я сама виновата, кажется, я сама думала об этом не далее как вчера.

Мы воскресаем каждый раз… интересно, настанет ли когда-нибудь такой бой, после которого мы не воскреснем… Наверное, это был какой-то знак, начало какой-то новой непонятной эпохи, где смерть Эдуарда была только первым звеном в страшной цепи.

Я знала, что времени нет. Я знала, что черный отряд уже ждет нас на границе поля, зорко смотрит в туман. Я знала, что мне еще придется объяснять своим людям, что случилось, и что они должны делать дальше – но в запасе у меня было несколько минут, и они принадлежали только мне. И мои слезы принадлежали только мне, я была хозяйка своим слезам, и сама решала, когда дать им волю. Нет, эти минуты и эти слезы принадлежали не только мне, но и ему, нам вместе…

Аш-два-аш-четыре… Е-семь, е-пять…

Николай обернулся напоследок, прежде чем зайти в темную арку. Сумка неприятно оттягивала руки, странно, а вроде бы нет ничего в ней такого, или кирпичей мне Серега туда понакидал… За ним не убудет, озорник тот еще… Мне все кажется, пешки он в рукава прячет, у него же вон какие манжеты здоровенные, туда слона можно запихнуть, да не шахматного, а настоящего, с ногами и с хоботом.

Це-пять… Де-четыре…

Я ему устрою, я не я буду, если завтра ему не устрою, не покажу, кто здесь настоящий гроссмейстер. И это не Серега, это уже точно не Серега, я даже знаю его слабинку, когда он снова выставит своего слона и оставит королеву неприкрытой…

Легкий топоток послышался сзади, как будто побежала лошадь. Николай обернулся, ничего не увидел, арка сзади была пуста, и дворик вокруг пуст. Это даже неприятно, когда со всех сторон окружает вот такой пустой дворик, хоть бы человек промелькнул, хоть бы кошка пробежала, свернулась клубочком под крыльцом, хоть бы чья-то тень… Никого и ничего не было, все как будто вымерли или испугались чего-то…

Николай поправил сумку и заспешил к дому. До дома оставалось немного, еще одна арка, и вот сюда, вбок, вбок, в спасительный подъезд, там, конечно, тоже много всего, но все-таки уже у себя дома… Николай нащупал в кармане ключи и свернул в арку.

Что-то показалось из арки, что-то темное, легкое, от него пахло лаком и деревом, мертвым, обработанным отточенным деревом – но это что-то было живым, оно шевелилось, оно сгрудилось вокруг Николая, и человек увидел, что их было четверо, четыре всадника, закутанные в плащи. Кони, похожие на деревянных лошадок, такие когда-то продавались в магазинах, еще когда Николай был маленьким, ему хотелось такую лошадку, ему не покупали. Теперь Николай каждый вечер правил деревянными конями и деревянными слонами и пешками.

— Это… он? – спросил кто-то

— Синие глаза… И шрам… я не вижу его шрам, ты видишь его губы?

— Нет. Здесь слишком темно.

— Вы… что вы хотите? – спросил Николай как можно резче. Он почти кричал на них, на четырех всадников, у которых как будто вовсе не было лиц.

— Пойдемте с нами, — один из всадников протянул Николаю руку, как будто помогая взобраться на лошадь, — нам нужно… поговорить.

— Никуда я с вами не пойду, — Николай отдернул руку, — Это что… похищение с целью выкупа? Поговорить и здесь можно… Вы что?

Николай поднял голову – и закричал, когда увидел меч, короткий, он блестел, как деревянный, но что-то подсказывало Николаю, что он не деревянный, и что рубить он будет, как настоящий, и кровь, пролитая в землю, тоже будет настоящая. Человек повернулся, кинулся в соседнюю арку, всадники метнулись следом. Кажется, эта арка слишком низка для них, да, вот так и есть, черный всадник врезался головой в стену, рухнул на асфальт с легким деревянным стуком. Лошадь беспомощно заметалась на месте, еще три фигуры метнулись в проем, низко пригнув головы. Николай метнулся в сторону, тяжелое копыто впечаталось в бок...

Рассвет пришел, поднялся над полем, выполз из-за горизонта, а всадники не возвращались. Напрасно я посылала пехотинцев, напрасно дозорные с башни смотрели на все четыре стороны – воины не показывались, они как будто бесследно растворились в чужом, незнакомом мире. Близился рассвет, близилась битва, а коней все не было. Победа в бою меня не волновала – коней не было и у них, и у нас, силы были равны – но гибель наших всадников выбивала меня из колеи. Воображение рисовало мне жуткие картины одну страшнее другой – то мне виделись наши всадники, убитые и растерзанные непонятной силой, то я представляла себе, что они предали нас и бросили нас, и сидят где-нибудь в большом мире среди богов, говорят с ними о нас…

Время шло, и чем дальше шло время, тем больше я понимала – Эдуард мертв. Мертв уже безвозвратно, безнадежно, и он уже не проснется от звуков битвы. Память подсказала мне непонятную картину, древнюю, как мир, и почти забытую: чьи-то внимательные умелые руки выпиливают нас из куска дерева, кто-то шлифует наши тела, заботливо раскрашивает белой краской, покрывает лаком. Тонкая пила работает легко и виртуозно, точит туру, и вдруг – бац! – боевая башня раскалывается пополам, беспомощно обнажает щепочные деревянные внутренности. Чуткие руки хватают ладью и бросают вниз, вниз, и я вижу внизу картонный ящик, в котором уже валяется куча исковерканных фигур.

— Ну что, опять брак порешь? – крикнули откуда-то свыше.

— Снова. Что теперь делать, я не бог…

— Не бог… Нам за этот вот ящик брака начальник головы пооборвет! Или самих нас лаком покроет и на доску поставит… вместо коней.

— Коней? Да ты и на пешку-то не потянешь!

— Молчи уже, слон!

Я смотрела на разбитую туру и ждала, когда она снова склеится и очнется, и лучники на ее боках снова возьмут свои луки. Но тура не оживала, она как будто и не вспоминала, что нужно оживать.

— А что же тура? – спросила я у погонщика, который сидел на большом белом слоне.

— Тура мертва, — отозвался возница.

— Как… мертва? Но ведь она же очнется?

— Нет. То, что погибло на поле боя, то да, приходит в себя… Но то, что убили люди, уже не очнется…

Помню, тогда мне стало страшно, и я ничем не могла унять свой страх. Даже меховое белое манто, которое надели на меня поверх платья, меня не радовало. Я представила себе, что будет со мной, если я вот так же неудачно попаду под резец, и кто-то бросит меня туда, в картонную коробку, и… интересно, что будет потом?

Я посмотрела на мертвого Эдуарда. Я сказала себе, что не отдам его никому, когда кто-нибудь придет сюда, чтобы забрать его и бросить в коробку. На счастье, картонной коробки нигде не было, но тревога все равно не оставляла меня. Я пыталась утешить себя тем, что раз он мертвый, то теперь его никто не убьет, да и он больше не станет упрекать меня в изменах – но утешение оказалось слабым, и вовсе не утешением.

— Шварц?

Я только сейчас увидела, что Шварц стоит в дверях, как будто хочет сказать что-то, но не решается.

— Скоро битва, моя госпожа. Мы ждем вас.

— Да… Битва. Очень хорошо, — я встала, и накрыла Эдуарда плащом. Кажется, сложновато будет биться без короля, да и вообще, что за войско будет без короля…

— Я же говорю, наши боги вообще играть не умеют, — слышались голоса пехотинцев, идущих на битву, — я ему прямо подсказывал, намекал, что надо вбок, вбок, на е-шесть, и бить слона, а ему хоть бы что…

— Да с ними лучше вообще дело не иметь, только нервы себе истреплешь… Они все равно сделают по-своему.

— А потом все сначала… Я ждала и скучала… провожала, прощала… — не унимался кто-то, кажется, ему было страшно.

— Я даже вчера в бою сам на дэ-семь перешел, чтобы показать ему, как надо… Так он знаешь, что?

— А что?

— Сделал вид, что не заметил. Просто не заметил, подвинул меня назад и давай свою битву разыгрывать.

— А потом все сначала…

— Это когда мы проиграли?

— Ну.

— И на стрелки смотрела… И ревела, ревела…

— Уймись, Глашкин.

— А по-о-том все сначала… — Глашкин повернулся к товарищам, будто для того, чтобы поддразнить их, я хотела подойти ближе, чтобы разнять не в меру расшалившихся пехотинцев, но тут я увидела коней.

Кони были крошечные, какие-то пони на поле брани, и их вели под уздцы пигмеи, крохотные тщедушные человечки, чем-то похожие на детей. Они растерянно встали в строй, как раз там, где должны были быть кони, и их не было видно из-за наших пехотинцев.

— Это… это что? – растерянно спросила я у погонщика слона.

— Не знаю, моя госпожа… кто-то привел их сюда…

— Вы откуда? – я повернулась к маленькому всаднику.

— Чаопьяо аютонг, ху кван менг рао… — заверещал человечек.

— Да ты можешь мне объяснить, откуда ты взялся?

— Чиуки, чиуки… — продолжал чирикать человечек.

— Совсем хорошо, — пожаловалась я погонщику слона, — мало того, что наши кони пропали, так теперь нам подсунули каких-то иностранцев, которые дай бог вообще понимают, что такое битва…

— Это ужасно, моя госпожа, — послушно согласился погонщик и почесал слона за огромным ухом.

Только теперь я поняла, как мне нехватает мужа. Мне не к кому было повернуться и сказать два-три слова о том, что волнует меня и не дает покоя. И я почувствовала, что у меня холодеет сердце.

В эту минуту зазвучал горн – резкий, и в то же время протяжный, и я поняла, что битва началась. Черная королева взметнулась из вражеских рядов, размахивая сверхоружием. Мне стало страшно, мне даже показалось, что наш вчерашний разговор был не более чем розыгрышем, и ее черные кони как ни в чем не бывало стоят в строю – но отсюда я не видела этого. Я почти готова была заподозрить королеву в обмане, но она слабо кивнула мне, и на душе потеплело.

— Ты снова здесь?

Я обернулась. Знакомый голос, знакомые черты, он стоял позади меня, бледный, измученный, и кутался в плащ, видно, потеря крови давала знать о себе. Но он был здесь, мой супруг, он был рядом со мной…

— Ты упрекал меня в измене… — начала было я.

— Я был неправ. Знаешь… я не верю, что ты могла променять меня на кого-то… Но и ты меня пойми, я же жутко ревнивый, сама же знаешь… Берегись, слон! Давай, прикрой меня от слона, он на тебя наскочить не посмеет, я же сзади… А я пока королеву ихнюю зарублю…

Я была настолько очарована тем, что он снова со мной, что даже не понимала, что он говорит – а Эдуард, тем временем, уже выхватил свой меч, чтобы обрушить его на голову царицы…

— Не смей! – я бросилась к супругу, схватила его за руку, — слышишь, не смей ее трогать!

— Ты что? – он посмотрел на меня, как на сумасшедшую: должно быть, я и вела себя как сумасшедшая, — но это же…

— Не трогай ее, она нам ничего не сделает. И никого не трогай, слышишь? Сегодня у нас будет совсем другая битва… ты только делай, как я скажу, и сегодня мы их одолеем…

Сергей еще раз посмотрел на часы, снова включил телефон, прислушался. Трубка вяло загудела, гудки текли, как удары сердца умирающего. На улице было темно, как в чернильнице, фонарь то пытался вспыхнуть, трепетал янтарно-рыжим светом, то выдыхался, умирал. Николая не было, и, казалось, что его вообще нет – ни в этом городе, ни в этой стране. Домашний не отвечал, сотовый не отвечал, все телефоны как будто сговорились молчать. И улица молчала, не выпускала из чернильной темени фигуру человека в пальто.

Интересно, сколько придется ждать Николая на Московском чемпионате… А ведь не за горами, в марте обещали, а вот так же будет сидеть какой-нибудь гроссмейстер и ждать, пока наш Николенька изволит появиться. Лучше бы меня послали, ей-богу. Уж я-то не опоздаю.

От нечего делать Сергей начал расставлять фигуры. Король, ферзь, два слона… На златом крыльце сидели царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной… Ряд пешек, ладьи куда-то задевались, кони тоже. Сергей доставил ряды пешек, вытащил четыре туры, растерянно посмотрел на пустую коробку. Коней не было, кони ускакали, сам виноват, что хранишь фигуры не в шахматной доске, а в коробке из-под конфет, вот они и разбегаются. Сергей посмотрел на столе и под столом, даже приподнял ковер, оттуда ореховой скорлупкой взметнулся пылевой жучок, но коней – всех четырех – не было.

Еще раз выглянул на улицу, в ночь – ночь молчала, не давала Николая, и коней тоже не давала, два черных, два белых коня пропали бесследно. Сергей распахнул шкаф, вытащил еще одну доску, маленькую, как будто игрушечную, подарили в прошлом году. Тогда он в новогодних подарках нашел три шахматные доски, еще кричал на всех, что не умеет играть на трех досках одновременно. А вот ведь пригодились, а то как сейчас без коней, которые ускакали куда-то… Поставил коней, кони получились крохотные, какие-то пони на поле брани, ладно, пусть будут пони, не все ли равно. Поставил на место белого короля, этому королю вчера досталось больше всего, упал под стол, попал под ножку стула, треснул, бедняга – не думал, что лакированное дерево так быстро придет в негодность.

Еще бы Николай появился, вообще бы было хорошо.

Заверещал домофон, Сергей снял трубку и тут же повернул рычаг – он уже чувствовал, что Николай идет, поднимается по лестнице, зябко кутаясь в пальто, идет, обдумывая новые комбинации. Кто-то постучал, резко и нетерпеливо постучал в дверь, Сергей крикнул:

— Открыто!

В дверь снова постучали.

— Входите, входите!

Снова забарабанили в дверь, как будто били копыта.

— Да открыто же, заходите!

— Как же заходите, — послышался за дверью незнакомый глухой голос, — ты открывать будешь или нет?

Сергей спохватился, повернул щеколду, дверь приоткрылась, впуская…

— Николенька, ты на международный чемпионат тоже так же вовремя придешь? А… А что это с тобой?

Сергей отскочил, разглядывая глубокие царапины и кровоподтеки на лице гостя. Казалось, что кто-то пытался сжевать Николая дочиста, но потом передумал и выплюнул. Гость прошел в комнату, не снимая пальто, бросил на диван что-то среднее между напильником и бензопилой, миниатюрная бензопила, знать бы, что это за штука, а то ведь как ремонт, так я бригаду нанимаю, а сам в стороне…

— Ты что? Я ремонт делать не собирался, ты что принес?

— Где шахматы?

— Да ты хоть разденься, чаю выпей, дрожишь весь… Кто тебя так отделал-то? Слушай, это пока свежие следы, в милицию идти надо, пусть побои снимают…

— Где шахматы, я спрашиваю?

— Да вон же, в комнате. Ты успокойся сначала, а то как же играть будешь…

— Да не буду я играть… Кони где?

— Потерялись. Или ты их прихватил, раз спрашиваешь?

— Не прихватывал. Ну вот, вижу, пропали… Так, розетка у тебя есть? Вон, телевизор можно выдернуть, пилу подключить.

— Пилу?

— Да, и шахматы распилим. Ты сейчас ничего не спрашивай, распилим, потом тебе все объясню…

— Нет уж, сначала объясни. А то я тебе сейчас ноль-три вызову.

— Да хоть ноль-десять. Только если ты не хочешь, чтобы тебя сейчас копытами затоптали, делай, что я говорю…

— Ну уж нет, — Сергей подошел к счетчику, повернул тумблер, квартира провалилась в темноту, — нет тебе никакого тока, пока все не объяснишь. А то ты сначала шахматы распилишь, потом и за меня примешься.

— Ты что сделал? Свет включи, они нас в темноте загрызут… Ладно, ладно, вот, я положил пилу, все, все… Только свет зажги. А потом послушай, тут такое случилось…

Хозяин включил свет, Николай быстро пересчитал фигуры на доске, вытер ладонью лоб, снял пальто. Он бережно повесил пальто в шкаф, бережно расшнуровал ботинки, даже вымыл руки, всем своим видом показывая, что он человек нормальный, что все хорошо, что… Нет, вы только не подумайте, я с ума не сошел…

— Так вот… они на меня вчера вечером набросились.

— Кто?

— Лошади эти. Всадники на лошадях, два белых, два черных. Я домой шел, а они тут как тут, из арки выскочили, окружили, поговорить, говорят, надо, пойдем с нами. Ну я, не будь дурак, в подворотню, в другую, в третью, они за мной, за мной, окружают, копытами топочут, оставь, говорят, нас в покое, надоело нам каждый день идти на войну и гибнуть… Там один себе голову аркой проломил, еще одного я с моста в реку сбросил, а двое за мной погнались… не помню, как до подъезда добрался, в подъезд они уже пешие вошли, и в квартиру… Ну да, я на три оборота закрыл, они дверь дернули, она вылетела, как картонная. У меня топор в коридоре был, я одного топором… Страшно так, рубишь, рубишь, а он все шевелится, и руки отрубленные тебя хватают… а последний, это вообще отдельная история, он же за мной по всей квартире гонялся, на пол швырял, душить хотел… Я думал, живой от него не уйду… На мое счастье бензопила включена была, я там дровишки для камина укомплектовывал… Тещенька у меня камин любит, она во вторник приезжает… Ну да, схватил я бензопилу, не помню, как включил, от него только щепки полетели, от всадника этого… Страшно так… Ну что ты так на меня смотришь, я знаешь, что пережил? Да я весь день в постели провалялся, валерьянки наглотался и лежал, как в коме… Не веришь? Ну что ты так смотришь на меня, думаешь, с ума сошел? Ну думай, думай, я, если хочешь, даже к психиатру пойду. Вот пойду, сам же меня и отведешь. Только шахматы порубить надо, это уж обязательно. Я же псих, а если у психа какая-то идея фикс, то ее надо выполнить, а то я буйствовать начну. Вот шахматы порубим, а там можешь и ноль-три звонить…

— Хватит, хватит, — Сергей вздохнул, подошел к шахматной доске и взял в руку слона, разглядывая его так, будто видел впервые.

— Слушай, если ты не веришь…

— Верю. Верю тебе, верю, я же сам видел… Когда уже спать лег, слышу стук по квартире и вижу из-под одеяла, четыре всадника из коробки выскочили, и шух-шух сквозь окно на улицу, и дык-дык по тротуару… я тоже думал, с ума сошел, повернулся и заснул, сегодня не мог этих коней найти, плюнул, других вытащил… А оно вот как…

— Ну вот видишь… — Николай потянулся к пиле.

— Да погоди ты со своей пилой, что делаешь-то? Они же живые, — Сергей посмотрел на шахматы, поежился, — В том, что они живые. Это другая цивилизация, понимаешь? Люди вон, все другой интеллект в космосе ищут, а он вон где… Я давно думал, что если люди во все века вкладывали в шахматы столько смысла… они должны ожить. Они должны быть живыми, это же модель войны… Это для нас шахматы игра, спорт, а для наших предков это был ритуал… Они же перед войной, перед сражением играли в шахматы, чтобы узнать, кто проиграет, кто победит. Шахматы были прямым отражением жизни людей… Войны… Полководцы сдавались без боя, если видели, что проиграли на шахматной доске…

— Это ты откуда вычитал?

— Это я не откуда не вычитал… Я чувствую, что это так… — он снова наклонился над фигурами, — вы… вы меня слышите?

— Да не слышат они тебя… они тебя убьют, как меня хотели убить.

— Убьют… Еще бы они нас не убили. Мы же с ними что делаем… В игрушечки, видишь ли, играем. Спорт, видишь ли, международные партии, Карпов-Каспаров-Касабланка… или как там его… А они проливают кровь, чтобы нам было весело.

— Да уж, сильно весело в шахматы играть… — фыркнул Николай.

— Если так посмотреть, то карты вообще лучше шахмат окажутся. В картах хоть не убивают никого, там как дворцовые интриги… дама червей берет валета пик, или там король берет девятку… А здесь же война… — Сергей посмотрел на клетчатую доску, — модель войны… Нет, надо поговорить с ними, сказать, что мы не знали… Мы же и вправду думали, что это деревяшки…

— Именно что деревяшки. Ну, знаешь, если мы перед каждой вещицей в своем доме расшаркиваться будем, то можно вообще не жить. Как это у Гоголя… Дорогой, многоуважаемый шкаф…

— У Чехова. Да и вообще при чем тут шкаф, мы же про шахматы говорим…

— Ну, сегодня шахматы, завтра шкафы… — Николай щелкнул по шахматной доске, — нет, ты как хочешь, а человек должен быть царем природы… И над вещами над своими тоже царем, и если какая-то деревяшка начала права качать, то под пилу ее, и весь разговор… Ты же видишь, что делают? Думаешь, они с тобой тут дипломатию разводить будут, чай-кофе пить? Нет, двум цивилизациям вместе не жить, они как две собаки в конуре… как две хозяйки на кухне…

— Ты думаешь? – Сергей поднял голову.

— Я не думаю, я знаю, — Николай повернул к хозяину исцарапанное лицо, — какие тебе еще нужны доказательства?

— Ну да. Нам с ними не ужиться. Разум – абсолют, а двух абсолютов быть не может. Еще Уиндем сказал.

— Ну, вот видишь… — Николай хотел спросить, кто такой Уиндем, но передумал, — так что пора кончать это дело. Своими силами кончать. Нелепо, конечно, будет, ходят два человека по магазинам, скупают все шахматы и рубят в куски. Но делать-то нечего, или мы их или они нас, верно я говорю?

Николай сжал бензопилу и двинулся к доске, на которой уже выстроились фигуры, готовые разыграть очередную битву. Фигуры стояли, тесно прижавшись друг к другу, казалось, что еще немного – и они разбегутся в стороны.

— Ладьи, Колька! Ладьи! – голос Сергея донесся как будто издалека.

— Можно и с них начать, — отозвался Николай, — но лучше четверку эту порубить, королей, без них как бы и войска нет… а может и правда как в шахматах будет, нет короля – и армия проиграла?

— Ладьи! Да ладьи же, смотри, смотри!

Николай обернулся и только сейчас увидел, что туры сдвинулись со своих мест, перенеслись непонятной силой в углы комнаты, вырастая едва ли не до потолка, и сидящие на них лучники начали обстреливать комнату, отрезая путь к двери, к отступлению. Сергей приблизился к Николаю, стараясь держаться середины комнаты, справедливо полагая, что туры не достанут их там. И тут же, как будто читая мысли Сергея, с доски сорвались четыре слона и метнулись по углам, по углам, вытесняя башни, которые сдвинулись вдоль стен, продолжая осыпать людей стрелами.

— Бей их, — прошептал Сергей, — бей же их, что стоишь?

— Да что тут бить… они сами кого хочешь убьют… — Николай метнулся к ладье, две стрелы попали ему в руку, но он успел взмахнуть завизжавшей пилой, подрубить башню, гулко рухнувшую на пол. Сергей бил другую башню, бил неумело, креслом, но тура трещала, и в ней уже появилась пробоина. Со слоном пришлось повозиться подольше, слон был живой, он уворачивался, хлестал своим хоботом, бил ногами, и щепки летели из его круглого брюха очень нехотя…

«Так их, так… — металось в голове Николая, — А то это же что же будет… Еще нехватало, с деревяшками какими-то будем считаться… Это они для нас, а не мы для них. Да тут вообще все на земле для нас, вся земля для нас, мы им еще докажем, кто тут царь вселенной, как наши предки доказывали…»

Николай распилил второго слона, отшвырнул от себя несколько пехотинцев и бросился на помощь к Сергею, который уже добивал третью ладью. В комнате оставалось не так много противников, кони вообще не вступили в битву, то ли потому, что были от другой доски, то ли потому, что только одна партия шахмат оказалась живой. Тем лучше, тем проще, не придется рубить их всех, только тридцать две штуки, да их осталось-то… минус четыре коня, четыре ладьи, три слона, уже девятую пешку добиваем, хорошо ей Серега голову проломил… Кто там еще на доске есть…

И тут он увидел ее. Белую, как будто сияющую изнутри, что странно, с коротко остриженными волосами, что так не шло к ее царственному облику. Она взмыла над доской, тонкая, хрупкая, не верилось, что она может убивать. И Николай закричал, когда увидел сверхоружие. Что-то непонятное, одновременно похожее на пистолет и на арбалет, и это неслось прямо на него. Николай отскочил, королева прыгнула за ним, Николай попытался вспомнить, как ходит королева, ничего не вспоминалось, казалось, что для ее способностей вообще нет предела.

— Серега! Серега, беги, они же… — он хотел крикнуть, что силы неравны, но тут же заметил, как оружие темной королевы обрушилось на голову Сергея, а потом что-то хрустнуло, как будто разбилось яйцо. Кто бы мог подумать, что голова человека окажется не прочнее куриного яйца…

«Теперь они нам покажут, где раки зимуют… — думал Николай, уворачиваясь от белой королевы, — мы же их сколько лет угнетали, играли в них, как в игрушки… Убивали, убивали, а нам за это награды, кубки, а там по доске кровь лилась… А может, еще не поздно договориться? А может, послушают? Главное, сейчас отсюда выбраться, а там уже…»

— Белый флаг признаешь? – он сбросил с себя рубашку, на которой уже не осталось ни одной пуговицы. Королева неслышно скользнула к Николаю, он почувствовал запах дерева, а потом стена сзади как-то некстати уткнулась в лопатку, и в другую лопатку уткнулась другая стена, и они сошлись в угол, и острие сверхоружия замерцало в лучах лампы.

— Не подходи… не смей, — Николай взмахнул бензопилой, — пшла вон! Пшла!

— Это тебе… за Эдуарда, — хрипло прошептала фигура, — сколько раз ты его убил?

«А много, — успел еще подумать Николай, — я-то как радовался, когда короля убивал. Шах-мат, черные выиграли… Интересно, а нашими, человеческими войнами кто играет? А то может тоже можно выйти с земли да накостылять ему по шее, чтобы не лез в наши дела… Две мировые, Вьетнам, Афганистан, Ирак, Кавказ, Югославию кровью затопили… Хватит уже… Звездами пусть играется. А мы жить будем. Надо у этой ферзихи спросить, как она это де…»

Оказывается, кровь у человека не черная и не белая, как у нас – она красная, и становится бурой, когда засыхает на обоях…

Наташа посмотрела на улицу – людей не было, машин не было, все как будто вымерло, да и вряд ли кто-то войдет сюда в разгар рабочего дня. Слишком дорогое кафе, сюда приходят по вечерам, богатые мужчины и их красивые жены, они заказывают кофе и пирожные, а потом танцуют медленные танцы, Наташа тоже хочет так, но она будет стоять за прилавком, ей нельзя. Иногда кто-нибудь угощает Наташу пирожным или целует ручку, а потом уходит со своей женщиной, и они садятся в машину и уезжают. Потом, когда все разойдутся и часы пробьют девять вечера, приходит директор, он будет считать деньги, а потом…

Что-то застучало на улице, Наташа даже выгнула шею, чтобы посмотреть, как идет лошадь – какая-нибудь праздничная лошадь, благо, пятый день Масленицы, уже и покутить пора. Лошади не было, что-то странное мелькнуло на тротуаре, а потом дверь кафе открылась.

«Ряженые – подумала Наташа, — ну конечно, ряженые, им сейчас на какой-нибудь карнавал идти… Интересно, кто это такие… Капуцины, что ли? Нет, не капуцины, это…»

Наташа присмотрелась и вскрикнула. То, что она приняла за костюмы, было плотью, жуткой, живой плотью непонятных существ. Их было четверо – двое перламутрово-белых, будто выпиленных из жемчуга, двое аспидно-черных, блестящих, лоснящихся. Высокие под два метра статные фигуры в плащах, широкие бедра, узкие острые плечи, тоненькие ручонки, похожие на детали какого-то механизма. Точеные, как будто деревянные лица, но эти деревяшки двигались, подергивали носами, помаргивали, посмеивались чему-то.

Белая женщина – Наташа догадалась, что это была женщина, — положила на прилавок заляпанную кровью тысячу рублей и хрипло скомандовала:

— Четыре чашки кофе… пожалуйста. И пирожное, которое с миндалем. А тебе что, Эд? Тебе же шоколадные нравятся?