Я поднялся с лежака и разлепил глаза.
Под потолком слабо светили лампы. Я прошлепал босыми ногами в угол, повернул вентиль крана, подождал, пока он погудел, покряхтел и посокращался, прежде чем из него, наконец, потекла вода. Да и так, не вода – жижа. Слизь. Желтая, с комками дезинфектора, она вываливалась из отверстия и со звонкими шлепками падала на пол. Я посмотрел, как она падает, как ее затягивает в фильтр, подождал, пока она станет пожиже, нехотя протянул руки и принялся хватать комки горстями и размазывать по лицу, шее, голой груди и животу. В висящем зеркале было видно мое отражение — всклокоченные волосы, тощая кадыкастая шея, оттопыренные уши и худые колючие плечи.
За спиной виднелся висящий на стене портрет нашего руководителя Голованцева. Черная кайма, как будто отрезающая угол портрета, опять отклеилась и свесилась набок.
Я подумал: надо бы ее вообще убрать — Голованцев умер уже давно, так давно, что я успел уже даже привыкнуть к его телу, лежащему в прозрачной камере морозильника.
Умывшись, выключил воду и залез под сушилку. Оделся, проверил в кармане таблетки и вышел в коридор.
Лампы там горели слабым желтым светом, я вывернул регулятор на максимум, стало светлее, и я зашагал дальше, заученными движениями проверяя фильтры и датчики, расположенные около дверей жилых комнат.
В нашей кухне уже кто-то был, за стойкой, в полутьме, угадывалось какое-то движение, опять видимо наша эксперт-политолог Клавдия Ивановна успела сюда раньше меня. Я громко пожелал ей доброго утра, и она что-то неразборчиво пробурчала в ответ. Или мне только показалось, что она пробурчала, и на самом деле это бубнила скороварка. Переспрашивать я не стал, проверил заданную Клавдией Ивановной программу, убрал из меню яичницу, вписал омлет, увидел, что она опять ошиблась с числом, пересчитал про себя всех наших, как будто мог забыть их количество, и вбил вместо единички четверку. Хотел было сделать ей замечание, и тут же передумал — в этот момент за стойкой что-то загремело, загудел блендер и зашипела сковорода.
Есть же еще такие люди, которые ни за что не доверят приготовление омлета технике! У нас ведь все есть — и запас продуктов на чертову прорву лет, и автоматическая кухня. Всего-то дел — нажать пару кнопок, подождать положенное время — вот тебе и обед. Так нет, им все надо сделать самим - посчитать, отрезать, замешать, и зажарить, только тогда они будут по-настоящему довольны. Я еще раз пожелал Клавдии Ивановне доброго утра, и двинулся в лабораторию.
Там уже горел свет, и вовсю кипела работа. Под потолком двигались щупальца манипуляторов, суетились между столами автоматы, я активировал экран перед дверью главного входа и принялся читать, что у них запланировано на сегодня.
Опять — двадцать пять. Делать им, что ли, больше нечего? Каждый день одно и то же. Видать, совсем нашего Аркадия Петровича заклинило на этой теме. Подавай ему ускоренную переработку воды и все тут. Нет, чтобы брать пробы наружного воздуха, проверять почву, а еще лучше — отправить, наконец, зонд. К реке. Вечно мы, что ли, будем в этом бункере сидеть? Понятно, что полураспад стронция с цезием тридцать лет, но, полураспад полураспадом, а не мешало бы поискать, может, где есть место и почище? Так хочется на воздух, и чтобы солнце, птички поют...
Ну, птички, положим, теперь нигде не поют, оборвал я себя. Отпели свое. И солнце мы за поднятой атомными взрывами пылью теперь нескоро увидим. Да что там нескоро — его даже наши внуки не увидят. Если будут они у нас — внуки. Я вспомнил про единственную на нашей базе женщину — эксперта-политолога Клавдию Ивановну. Ее огромную неохватную талию, мощные бедра и толстые руки с похожими на сардельки пальцами.
Специфическая женщина. Хотя вон Аркадию Петровичу она вроде нравится. Как он на нее раньше поглядывал. Глазками стрелял. Говорил, что если бы не разница в их дежурствах, он бы давно уже к ней подкатил. Ага, как же, подкатил бы. Ему вон кроме своих автоматов и компьютеров больше ничего не надо. Они ему и женщина, и жена, и еще бог знает что.
Когда я его последний раз вообще видел? Не помню. Я выключил экран, толкнул было дверь лаборатории, тут же запищал сигнал, и зажглась предупреждающая надпись.
— Сам знаю, что не входить. Поучи тут меня еще, — буркнул я, развернулся и зашагал дальше.
Дальше были пустые комнаты, запечатанные блоки, склады, спортзалы, и даже бассейн. Да, бассейн — президентский бункер как-никак. Подземная база на сто мест. А нас всего четверо. Было пятеро. Пятый — Голованцев, лежит теперь в морозильнике и ничего ему уже больше не надо. Не выдержал, бедняга. Шутка ли — семь лет в замкнутом пространстве. Тут любой не выдержит. А он когда узнал, что запаса пищи и фильтров у нас осталось всего ничего, совсем с катушек съехал. Начал расследования свои бредовые проводить, да виноватого искать. А чего его искать? Раньше надо было. Искать. До взрывов. Ну, он побегал тогда, слюной побрызгал, поугрожал, а потом вдруг как-то резко затих. Успокоился. Предложил, было, мне, как единственному технику базы, всех остальных от пайков незаметно отключить, чтобы, значит, нам с ним больше досталось, да я послал его куда подальше и сказал, чтобы больше с такими предложениями ко мне не лез. Иначе поставлю на общее голосование вопрос об его руководстве. Ну и пароли от всех серверов, в блокноте записанные, сразу удалил. На всякий случай. Чтобы соблазнов у человека не возникало. А пароли эти я и так помню. Мне записки всякие и напоминалки без надобности.
Сразу после этого Голованцев сам себя и удушил. Как уж у него это получилось — неизвестно, наши какое-то время даже говорили, что кто-то ему помог, только я в это не верю — ребята у нас тут все честные, комиссиями в свое время проверенные, да и я с ними который год здесь сижу — каждого как облупленного знаю.
Вот и Леша, наш биолог. Его дверь. И снова не закрыта, даже вон стулом подперта; опять свет везде горит, да рычаг кислородного клапана на максимум вывернут. И воздух из него совсем не идет. Ну, Леша, ну разгильдяй, даже автоматика сработала, клапан ему перекрыла. Ладно, клапан, ладно свет, но дверь то закрывать нужно. Я же на ночь подачу воздуха только в спальни и оставляю. В остальные помещения он не нужен. Чего фильтры зря гонять? Там и так их уже предпоследняя пара осталась.
Я приоткрыл дверь. Заглянул внутрь.
Вон он, Леша, торчит за столом, его вроде тень. Всю ночь, небось, сидел. Как всегда. Ладно, ему можно. Весь в работе человек, диссертацию пишет. Кто ее, правда, принимать будет, непонятно. Некому теперь принимать. Тем, кто наверху остался, уже все равно. Хоть кандидатская у него, хоть докторская. Без разницы. Они там как лежат, так и дальше лежать будут. Точнее то, что от них осталось.
Я попробовал разглядеть знаменитую Лешину шевелюру, проклятая лампа светила прямо в лицо, сбоку лупила вторая, и расположена она была так близко, что я щекой чувствовал излучаемое ей тепло. На полу стояли какие-то светильники, светильнички, и валялся включенным большой ручной фонарь. Я с сомнением посмотрел на эту световую какофонию, подумал было сказать Леше, чтобы не сажал зря аккумуляторы, тем более у ручников, потом подумал — какого дьявола? Они нам уже точно не понадобится, даже если мы наверх когда-нибудь и выберемся; и вообще, у нас этих фонарей — полная кладовка.
Я, как всегда, громко поздоровался. Мне, как всегда, не ответили. Леша никогда не отвечает. То ли не слышит, то ли обижается, что я его все время критикую. Не даю, мол, работать, тогда, когда он этого захочет. Я сказал на всякий случай в темноту, что больше его критиковать не буду. Что пусть работает столько, сколько ему надо. И вообще — мы уже это тысячу раз обсуждали. Хватит уже дуться, прямо как маленький, ей-богу. «Хочешь, — спрашиваю, — я тебе, подачу кислорода увеличу? Или, еще лучше — перекину пару питающих кабелей, например, с кухни, прямиком на твою лабораторию? Ну, а хочешь, новые фильтры персонально тебе поставлю, а? Специально для себя берег — новые, нераспечатанные. Фирменные. С озонированием». В ответ в дальнем углу вроде что-то звякнуло, я подождал ответа, ответа не последовало, я вздохнул, прикрыл дверь и вышел в коридор. Там опять проверил в кармане таблетки и — время до завтрака еще было полно — направился в комнату управления, тестировать, проверять и отлаживать.
***
Вот так вот всегда — стоит про что-то постоянно думать — и это обязательно случится.
Я вылез из-под лежака, проверил еще раз шкаф, потом пролазил все углы и полки. Таблеток в моей спальне не было.
Вспомнил, как судорожно переворачивал стоявшие в комнате управления скамейки, просматривал на полках справочники и дошел даже до того, что снял лицевую панель блока энергоподачи столовой, в котором копался до этого, и полностью его перебрал, ища пузырек.
В сотый уже раз, внимательно и не торопясь, проверил карманы, прощупал зачем-то швы комбинезона и без сил плюхнулся на постель. Потом опять встал, посмотрел на портрет Голованцева. Попробовал вспомнить, зачем мне вообще эти таблетки. Для чего я их принимаю? Не просто так же каждый день, по одной, в обед и перед сном… Помню, что связано это с Голованцевым. Вроде как он их мне прописал. Или нет? Может они и не нужны? Никто вон не пьет, один я.
А вообще — есть же журналы учета, дневник, в конце концов, там об этом должно быть написано. Сам Голованцев и писал. Пока живой был.
Я разделся и лег. Дверь тихо зашипела, покрываясь герметичной пленкой, я подумал, что даже если сейчас захочу пойти смотреть записи, у меня все равно ничего не выйдет, до самого утра выход из спальни закрыт, а раз закрыт, значит, нечего и переживать.
Если бы эти таблетки были так важны, я бы знал.
***
Я открыл глаза. Было темно и явно рано. Свет, почему-то, не горел вообще. Я похлопал по стене рукой, нащупал регулятор и выкрутил ручку. Загудели лампы, и стало светло. Потолок почему-то покачивался и я испугался, подумал вдруг, что война еще не закончилась, и только что был очередной ядерный удар. И потолок сейчас упадет. Представил, как следом за ним рухнет стена, отсюда в коридор потянется воздух, и будет со свистом вылетать наружу, а я буду лежать и ждать, пока он закончится. Я даже до комнаты управления добежать не успею. Воздуха не хватит. Тот, что в коридоре был, с вечера не обновляется. Так в огромных резервуарах и оседает. Копится на день.
Я осторожно встал. Опустил ноги на пол. Колени дрожали, руки тряслись, и вообще я чувствовал себя как наркоман в ломке. Сам я наркоманом не был, но, по-моему, они должны чувствовать себя именно так — перед глазами плыло, меня била дрожь, стены шатались и даже вон портрет на стене шевелил губами, как будто пытался что-то сказать.
Еще чего не хватало.
Наверняка мало кислорода, вдруг подумал я. Точно — кислородное голодание. Какие там у него симптомы? Что там Голованцев говорил в свое время об этом? Что-то ведь такое он говорил, да я дурак, как всегда, не слушал. Тогда не слушал, а сейчас вот на — получай! Может сейчас его об этом спросить? Глаза у него на портрете были такими жалобными, совсем как в тот последний вечер, когда он умолял меня никому ничего не говорить. Про недостаток продовольствия на складе, про скорый износ фильтров и про то, что надо переходить на режим экономии. Потом сказал, что нам двоим хватило бы этого надолго, и мы бы протянули в два раза дольше, чем впятером. Мы бы с ним и сделали все чисто. Шито-крыто. Никто бы ничего не узнал. Клапаны вечером перекрыли, а утром тела бы потихоньку вынесли. На ледник. Ну, или могли бы совсем не выносить — оставили бы прямо в комнатах. Там герметично, можно дверки захлопнуть и пусть воняет себе в своей спальне на здоровье.
Хрен тебе, а не шито-крыто, подумал тогда я.
И кислород я перекрывать никому не позволю.
Если надо — себя жрать заставлю. Или вон Голованцева слопаем. Ну а что — он крупный, с мягким животом, и почти без волос.
Я вздрогнул и вскочил с постели. Ноги подогнулись и я рухнул обратно. Откуда-то я ведь знаю про его живот и про то, что он без волос. К горлу подкатил тошнотворный комок. Я сглотнул, заталкивая его обратно.
Нет, не может быть.
Он лежит на леднике.
Я точно помню. Целый и невредимый. И продуктами у нас еще два блока на складе забито. Вот сейчас сработает автоматика, двери откроются, я пойду и посмотрю. И на продукты посмотрю, и на Голованцева, и на Клавдию Ивановну, и на Лешу, и на нашего Петра Аркадьевича. Только бы дотерпеть. Только бы они дотерпели. А ведь Петр Аркадьевич может не выдержать. Старый он уже.
Я опять посмотрел на потрет Голованцева. Из-за нижней рамки вдруг вылезла рука и погрозила мне пальцем. Кисть была гладкая и безволосая. Я помотал головой. Черта с два ты меня собьешь с толку, Голованцев, подумал я. Один раз уже чуть не сбил, и вот опять.
Что он там сейчас сказал?
Чтобы я пошел и проверил остальных?
Ха-ха. Сейчас. Все брошу и пойду.
Что значит — я же техник? Ну и что, что техник, и что, что я единственный тут человек, у которого есть медицинские навыки? Я, может, жить хочу. Ну, проползу я по коридору сколько-то там метров. А дальше? Кислорода там все равно почти нет, двери герметично закрыты, там мой подвиг и закончится. Голованцев вытянул палец в направлении двери и свел брови к переносице.
— Я жить хочу! — почти закричал я. — Я ради этого на все готов. На все! Понимаешь, ты...!?
Он не понимал. Губы его быстро шевелились, я пытался услышать, о чем он там бормочет, но долетали до меня отдельные слова и слоги. Я понял только, что говорит он опять про то, что нам двоим оставшегося хватит надолго.
В моей голове вдруг что-то с треском лопнуло, и я заорал изо всех сил:
— Двоим надолго, а одному еще дольше!
Тут потолок видимо все-таки упал — по затылку ударило что-то мягкое и тяжелое, я клюнул носом пол, стало на мгновение темно, и в следующий момент я уже сидел на холодном, а прямо передо мной зиял проем настежь распахнутой двери.
Я с трудом встал.
Колени дрожали, по лицу и шее катились ледяные капли.
Я вышел в коридор.
Выкрутил регуляторы ламп.
Дополз до кухни.
Там слабо горел свет, и копошилась за стойкой Клавдия Ивановна. Я с облегчением перевел дыхание. Громко поздоровался, и, не дожидаясь ответа, сообщил Клавдии Ивановне, что у меня видимо был приступ кислородного голодания, надо же — такие ужасы мерещились, до сих пор руки дрожат. Ответа не последовало. Я подошел ближе и заглянул за стойку. Там никого не было. Привычно шумел блендер, застучала и тут же замолкла хлеборезка. Ноги мои опять задрожали, и я подошел к панели меню. Там опять была яичница и в строке с количеством порций стояла цифра «один».
Я попытался попасть пальцем по кнопкам, руки дрожали так, что попасть никак не получалось, тогда я плюнул на меню и поплелся в сторону комнаты, где жила Клавдия Ивановна.
Нажал клавишу.
Дверь зашипела и отъехала в сторону. Из комнаты потянуло холодом. На кровати лежала наш эксперт-политолог.
Я постучал в переборку и покашлял. Ответа не последовало. Я увидел торчащую из-под покрывала синего цвета кисть, перед глазами опять все поплыло, и в следующий момент я оказался вдруг уже в коридоре, стоя на коленях, в руках у меня был утерянный вчера пузырек, а сами пилюли я собирал с пола и по одной складывал себе в рот. Их там было уже так много, что последние я заталкивал между губ, а они упорно вываливались обратно.
Ничего, переживем, думал я. Жалко, конечно, Клавдию Ивановну, не выдержала. Я вот выдержал, а она нет. Не дождалась она своего Петра Аркадьевича.
В голове всплыло и тут же исчезло воспоминание о том, как я только что навещал Аркадия Петровича и Лешу, но что я там увидел или что они мне сказали, я почему-то не помнил. Что был — помню. А что видел или слышал — нет.
Тут одна из таблеток попала в горло, я закашлялся, и пилюли веером разлетелись по коридору. Собирать я их не стал, хотел было броситься бегом в свою комнату, но неожиданно увидел, что сижу, оказывается, возле нее, встал на четвереньки и вполз внутрь.
Портрета на стене не было.
Он лежал на полу лицом вниз. Я сел рядом с ним, положил его к себе на колени, и из глаз полились слезы. Они падали на портрет, я возил по нему пальцами, размазывая влагу. Я сказал Голованцеву, что это он всех убил, это была его идея. И сейчас там одни только трупы. Никого нет. Они все мертвы. Лежат в постелях. Я сам видел.
Что он сказал?
Я?
Голованцев сказал, что это все я?
Врет он.
Я не мог.
Я был здесь.
А он был где-то там. Не со мной он был. Я точно помню.
Я был у себя в комнате, мы уже собирались спать, как ко мне вдруг зашел наш руководитель и стал говорить про нехватку ресурсов, про экономию, а потом и про отключение всех, кроме нас с ним.
Помню, как послал Голованцева подальше, а потом всю ночь лежал на полу и считал. В два раза дольше проживем, если останемся вдвоем, в четыре раз дольше, если останусь я один. Арифметика.
Ты знаешь, что такое арифметика, Голованцев?
Лицо на портрете согласно качнулось.
В два раза дольше — это твоя арифметика. В четыре раза — моя. Ты-то потом пошел спать, тебе легко. Уснул и больше не проснулся. А каково мне? И я как-то с этим живу. Я вспомнил, как встал тогда с пола, прошел в комнату управления и, бормоча себе под нос «одному больше, чем пятерым», принялся вводить пароли доступа.
Портрет Голованцева опять зашевелил губами.
— Заткнись! — заорал я. — Помнит он. Что это я их убил, он помнит.
Это у меня-то совесть? Да у меня внутри даже ничего не шевельнулось, когда я увидел, как все вы там лежите. Вспомнил, понимаешь, про совесть.
А как я тебя вытаскивал потом, хватал то за руки, то за ноги, и тащил по коридору на ледник, ты не помнишь? Никого больше трогать не стал, а тебя одного вот вытащил. Конечно, куда тебе. Ты же уже был мертв. И все остальные тоже.
Всего-то дел — сделать вид, что ошибся на одну цифру.
Вместо десяти вбить единицу.
Может техник с безукоризненным послужным списком один раз ошибиться? Может.
И таблетки эти ты мне сразу посоветовал. На случай, если я, значит, соглашусь. Иначе, сказал, сгоришь. Совесть замучает. Хорошие таблетки оказались. Ни черта ведь я с ними всего этого не помню.
И их у меня тоже теперь в два раза больше, чем было бы, если бы мы были вдвоем.
А что бы мы с тобой вдвоем тут делали, не знаешь?
Я вот сейчас с тобой поговорю, потом две пилюли проглочу, совесть свою зажую, а пока они начнут опять действовать, пойду и поговорю сначала с Клавдией Ивановной, потом с Петром Аркадьевичем, ну и напоследок к Леше загляну.
Клавдии Ивановне пожелаю, как всегда, доброго утра, а потом подправлю программу киберкухни, чтобы по утрам шумела посильнее. И с количеством порций не ошибалась, несмотря на то, что я буду потом их по незнанию исправлять.
А к Петру Аркадьевичу я, пожалуй, в лабораторию еще больше автоматов напущу. Чтобы, так сказать, живее было. Я их как пять лет назад туда загнал, как программу им задал, так они с тех пор кругами там и бегают. С утра и до самого вечера. Стараются.
А уж сколько я с Лешиными светильниками возился, страшно вспомнить. Все комнаты обошел, пока нужное количество набрал. Чтобы его, привязанное к стулу и теперь уже наверняка иссохшее тело, не дай бог не увидеть.
Запах? А что запах? Вентиляция работают безотказно.
У наших теперь все в порядке. У всех. И у меня тоже. У меня теперь все есть.
Кислороду мне — пожалуйста. Сколько угодно. Двойную порцию десерта? Да хоть тройную.
Я посмотрел на пилюлю в руке, добавил к ней еще одну и отправил их в рот.
— Мне теперь таблеток надолго хватит, — сказал я. Главное — опять не потерять.
Погонял пилюли во рту.
Проглотил.
Скоро они уйдут.
Трупы уйдут.
Уйдут и забудутся.
Скоро все это забудется.
А в журнал так и запишем - кислородное голодание.
Самое главное, что у меня теперь всего вдоволь.
Я теперь вас всех тут переживу.
Похожие статьи:
Рассказы → Полина завоевывает мир. Часть вторая
Рассказы → Полина завоевывает мир. Часть первая
Рассказы → Властитель Ночи [18+]
Рассказы → Пограничник
Рассказы → Проверенная терапия
