Эти души начали путь к добродетели, и любящий Господь погрузил их в эту Тёмную Ночь, чтобы через неё пришли они к Божественному единению.
Но они не продвигаются вперёд — иной раз потому, что не желают или страшатся войти в эту ночь; иной раз потому, что не понимают самих себя и не имеют опытных и знающих проводников, которые препроводили бы их до вершины.
Святой Хуан де ла Крус «Восхождение на гору Кармель».
— Иез, ты нам нужен.
Мужчина – прямая спина, угловатые черты лица, высокий лоб – подался в кресле вперёд, присовокупляя это движение к силе своего убеждения:
– Нужен мне.
Собеседник его отвернулся, вздохнул измученно, и, не глядя на брата, покачал головой:
— Не могу, Каин. Не проси.
Беседа эта звучала между братьями не впервые. Всплывая, так или иначе, почти в каждую из их редких встреч, с течением своим она неизбежно выливалась в яростный шёпот и взаимные обвинения. Сегодня старший ещё сдерживался, но раздражение бессилия уже прорывалось в его голосе:
— Не просить? Знаешь, я бы с удовольствием. – Признавая временное поражение, он вновь опёрся спиной о кресло. - Ты думаешь, мне это нравится? Уговаривать тебя? Унижаться?
Молодой человек — а тот, что отказывался, был гораздо моложе своего собеседника, — резко встал, едва не опрокинув тонконогое сиденье. Несколько секунд молчал, подбирая и отбрасывая все рвущиеся наружу возражения. Потом устало, через силу проталкивая слова и остановившимся взглядом глядя куда-то сквозь стену, произнёс:
— Ты знал, что арестовали Лору?.. Я боюсь, Каин. Понимаешь?
Старший молчал. Молчал так долго, что Иезекиль успел прокрутить в голове уже с десяток возможных его ответов, и на каждый придумать по нескольку собственных, но в конце-концов тот просто бросил "понимаю" и поднялся, застёгивая куртку.
Он вышел, так и не взглянув больше на брата, а Иезекиль остался, мучительно пытаясь отделить облегчение от вины, и вину от облегчения. Рухнул обратно на стул и провёл ладонями по лицу, словно желая смыть таким образом все тяжёлые мысли. Бессмысленный жест.
Утомлённый ночным свиданием, сегодня он встал немного позже обычного. Подумать только — на пять минут выбиваешься из графика и пожалуйста: очередь на утренний осмотр в три раза длинней обычного. Такое ощущение, что половина ЦУПа проспала.
Отступив на пол шага в сторону, Иез вытянул шею, пытаясь пересчитать людей. Три, пять, светловолосая девчонка,… что-то я её не припомню… восемь, ага — одиннадцать человек. На каждого примерно по минуте, копушам — две. Итого, если повезёт, минут через пятнадцать можно будет уже регистрироваться. Хорошо бы, потому, что до звонка… — он посмотрел на часы и нервно переступил с ноги на ногу — девятнадцать минут. Может попросить, чтоб пропустили? У некоторых отделов лимит опоздания выше, а ему придется с учётником объясняться, если опоздает. Соседи по очереди, подхватив его беспокойство тоже запереминались на месте, сосредоточенно гипнотизируя неотрывными взглядами далекие двери пропускной. Ладно, — решил Иез, — пока буду ждать, но если на ком-нибудь застопориться — придется прорываться. В другом месте хватило бы одной нашивки — синяя, всего за две ступени до ультрафиолета, но здесь у большей части сотрудников такие же, так что рассчитывать на внушительность нечего.
Он получил эту тонкую, в два пальца, полоску переливчато-синей ткани чуть больше месяца назад. Прежнюю — голубую — утилизировали при нём с подобающей церемонностью. Повышение! Пожалуй, Иезекиль бы отпраздновал, но новых, равных по статусу знакомых ещё не было, а старые врядли радовались бы за него искренне. Тот вечер он провел в одиночестве, а утром, с красными от бессонной ночи глазами, заступил на новую должность.
Так всё и началось. Приходы Каина, его горячечные речи, глаза, полные безумия и настойчивости: "Ты наш шанс, Иез! Синий спектр, значит тебе придется пройти только два этажа..." - здесь взгляд брата стекленел, просчитывая варианты.
Пройти два этажа, ну конечно. Чтобы проникнуть в помещения уровня Ультрафиолет, требовалось иметь официальный пропуск, либо о-очень вескую причину.
Иезекиль нервно потеребил нашивку. До закрытия контроля в его отделе оставалось три человека и пять с половиной минут. Впритирочку, но проскользнуть можно.
В воздухе висела серая волглость. В другой день теплолюбивый Иез уже наверняка промёрз бы до костей, проклиная погоду и тщательно работая над дыханием, но сегодня страх опоздать не давал ему озябнуть.
Нервно оглядываясь, он мазнул взглядом по монолитной надписи "Центральное Управление Президиума" (заглавные буквы каждого слова достигали величины человеческого роста) и уткнулся в затылок крепенького чиновника перед собой. Узкая полоска шеи, видневшаяся между плотным воротничком-стойкой и тёмным ежиком волос, наливалась багрянцем. Время от времени мужчина еле заметно содрогался, но судя по тому, что от виска его медленно ползла к воротничку прозрачная капля пота — не от холода. Через некоторое время подергивания стали выраженнее, и наконец — не имея больше сил сдерживаться — он раскашлялся. Чиновник кашлял сильно, глубоко втягивая воздух раскрытым ртом и сгибаясь пополам от судорожных сокращений диафрагмы.
Несколько секунд соседи по очереди смотрели на виновного в оторопении — так может свидетель не шелохнувшись следить за обрушением пылающего здания, слишком потрясенный, чтобы задумываться об опасности. Потом — общим движением, как стайка аквариумных рыбок, люди бросились врассыпную. Иезекиль отступил тоже, поспешно, может даже он и был первым, кто придал единому организму очереди этот импульс бегства, но этого казалось мало, и горячая волна хлынула от сердца по телу. Он мог инфицироваться. Мог… Нет, если быть честным, он боялся не этого. Он, и вполне вероятно остальные участники инцидента, боялся другого — того, что никто не станет проверять их здоровье. Что это не будет важным, и одного факта возможности инфицирования достанет, чтобы предъявить им ордер на изоляцию. Конечно, только на время, только для исследований, сохраняйте спокойствие, санитарная команда уполномочена применять крайние меры при выявлении чрезмерной нервозности пациента...
Этого они боялись, и, бросаясь в сторону, открещиваясь, в ужасе закрывая лица полами одежды, делали это чуточку напоказ, стремящиеся доказать свою непричастность, каждым жестом кричащие "не меня!".
Тем временем кашель упакованного в тугой костюм чиновника прекратился, и теперь он стоял посреди пустого пространства, в этой зоне отчуждения, и медленно терял свой синюшно-багровый оттенок. Сейчас, растерянно поводя взглядом от лица к лицу, он всё больше бледнел, выцветал, и наконец глухо, без особой надежды произнёс, не то извиняясь, не то оправдываясь: "Я поперхнулся". Уже услышав из собственных уст эту формулу спасения, вдруг сам поверил в неё, со всей силой отчаяния, с безоглядностью самого горячего фанатика, переходя на крик:
— Чего вы все уставились? Я поперхнулся! Видите же!.. — новый приступ кашля согнул его, прерывая бесполезные объяснения, и, на ходу зажимая рот ладонью, он метнулся в сторону, побежал, заплетаясь ногами, куда-то к переулку.
Всё ещё пряча лицо в сгибе локтя, Иезекиль наблюдал за этим неуклюжим, медленным бегом, что походил на его собственные сны — с налитыми свинцом или, ещё хуже, тряпично-ватными ногами. Но в отличие от его снов, у чиновника не было шанса проснуться.
Он знал это и сам, наверное. Понимал свою обречённость, но всё же бежал, влекомый инстинктом, задыхающийся, загнанный ещё в самом начале погони. Желание жить не оперирует логикой, оно просто говорит — беги...
Когда человек упал — грузно, как тяжёлый сорвавшийся плод, с болезненным ударом коленями о тротуар, с безвольно вскинувшимися руками — Иезекиль хотел отвернуться. Не смотри на беду, чтобы она не почувствовала твой взгляд — так когда-то говорил ему Каин.
Не смотри на беду. Не смотри, как двое в комбинезонах забрасывают мягкое, тряпичное тело в санитарную машину; не смотри в глаза своих соседей по очереди — злые и затравленные; просто никуда не смотри...
"Режим душевой кабины — контраст. Подтвердить" — Иез бездумно касался регуляторов, выставляя нужную температуру. Одежда — насквозь пропахшая дезинфекцией — мятым комком заброшена в стирку. Он пережил этот день. Пережил, и теперь незаконченная мантра "если я доживу до вечера..." требует завершения. Он твердил про себя эти слова, стоя под холодными лампами, протягивая руки для анализа крови, выдыхая содержимое лёгких в мундштуки анализаторов, слушая грохот своего сердечного ритма и тщетно умоляя сердце биться спокойнее — ведь здоровому и невинному человеку нечего бояться, вы понимаете? – даже выйдя из лабораторного комплекса, ступив на разномастные плиточки мостовой, он шептал это заклинание, лопатками ощущая взгляд массивного здания и всё не решаясь довести предложение до конца – ведь вдруг предложенный выкуп окажется вовсе не нужен мирозданью?...
Холодный-горячий-холодный-горячий… Если температура подобрана правильно и интенсивность переключения достаточно высока – в какой-то момент перестаёшь замечать разницу. Глядя на собственные ноги – белые, со слипшимися от воды темными дорожками волосков – Иезекиль опёрся на скользкую стену ладонями и беззвучно заплакал. Взрослый мужчина, чиновник высокого ранга, крепкий и здоровый человек, он плакал, скривив лицо в жалостной гримасе, предназначавшейся пустоте и когда-то давно – старшему брату. Если бы Каин был здесь… Переложить на кого-то свои заботы, рассказать о невозможном напряжении этого дня, о страхе, парализующем волю, и облегчении – настолько нереальном, что почти не принесло покоя, — и услышать в ответ пусть даже только его молчание.
Уже три года прошло с тех пор, как старший брат Иезекиля вычеркнут из списков здоровых граждан. Полноценный человек не может идти наперекор государству, не может — будучи в здравом уме — утверждать, что опасности нет и весь этот контроль, проверки и замеры — только удобная ширма, так прочно приросшая на отведённое ей место. Не может, не должен… Но делает это. И смертельно рискует, встречаясь с удачливым младшим братом.
Если я доживу до вечера… Струи воды с грохотом разбиваются о тонкий пластик душевой кабинки и Иезекилю хочется похоронить эту фразу, смыть её вместе с липким потом, соскрести с невидимыми чешуйками кожи. Потому что единственно возможное её завершение звучит как "я помогу Каину". Это правильные слова, но он знает, что никогда не произнесет их вслух, никогда не скажет брату "да", а если скажет, то никогда не сможет выполнить обещанное. И, не сказанные, эти слова будут отныне жечь его губы, а сказанные — поселятся в зрачках стыдом несдержанного слова.
— Ты… — он медленно и бессильно опустился на пол кабинки, -… ничтожество.
Почему-то, от признания этого факта стало неожиданно легче, или возможно он просто исчерпал весь отпущенный на сегодня лимит эмоций, но теперь Иезекиль Марро сидел под струями контрастного душа с лицом спокойным и опустошённым и, наблюдая как отъезжает в сторону матово-запотевшая дверца, ещё почти секунду не мог выбраться из своего оцепенения.
Две облитые защитными костюмами фигуры, сквозь пар казались лишь ярким пятном на сетчатке.
Страха всё ещё не было, только обида — "почему сейчас?". Почему позволили уйти, поверить в то, что всё обошлось и только теперь… Слаженным движением незваные гости выдернули мужчину из казавшегося таким безопасным мирка душевой кабинки. Короткий и выверенный удар в солнечное сплетение, колени больно стукаются о гладкий кафель, заведённая за спину рука почти хрустит в суставе и вот молодой преуспевающий госслужащий уже корчится на полу собственной ванной комнаты — беспомощный, голый и задыхающийся.
— Я не буду… дёргаться, — Иезекиль протолкнул слова сквозь горло, ловя ртом воздух. — Не… нужно.
Вывернутая до предела рука действительно не позволяла не то что дёргаться — даже поднять голову, чтоб разглядеть что-то помимо аккуратных плиточек пола и двух пар ботинок Служителей Контроля.
— Ты значит у нас покладистый малый, да? — расположенные слева ботинки чуть переступили, и голос раздался над самым ухом. — Молодец. Одобряю.
С коротко стриженых волос стекали, скатываясь по скулам и шее, холодные капли. Тело начало немного знобить — от влаги и наконец проснувшегося страха.
Он пытался держаться. Пока ты ведёшь себя разумно, пока ты лоялен — есть шанс, но если позволить панике взять верх — надежды не будет.
— Если вы позволите мне одеться… — голос предательски терялся в гортани и на то чтобы просто говорить требовалось огромное количество сил. — Мы можем спокойно… выйти.
Сердце гулко, с ясно различимым эхом, тяжело колотилось на привязи артерий. Каждое слово — игра ва-банк: не ему, не в его положении сейчас предлагать хоть что-либо. Захотят — выведут вежливо и чинно, захотят — так и потащат дрожащего и голого.
- Ты не волнуйся, — это снова был Левые Ботинки - безразличный, с толикой презрения, голос хозяина положения. - Уж разберёмся, что делать.
Мёртвая хватка на запястье Иезекиля разжалась и он осторожно, боясь лишним вздохом спугнуть такую удачу, вернул руку в нормальное положение. На всякий случай всё ещё не отрывая глаз от пола, прижал её к груди второй, нетронутой, и едва заметно покрутил в воздухе кистью.
— Рот не открывай, а то язык откусишь, — цепкие пальцы запрокинули его голову, и к лицу плотно прижалась губчатая, с тошнотворно-сладким запахом, ткань. Рвотный позыв заставил тело его судорожно дёрнуться, руки непроизвольно метнулись ко рту, но нужды в этом не было — удерживающий губку служитель, сжимал его челюсти мертвой хваткой.
Отпусти! Сволочь, отпусти немедленно! Я же… задохнусь!... - рефлекс побеждал все намерения лояльности, заставлял сопротивляться, выворачиваться, мычать, давясь собственной рвотой...
Наконец бьющееся тело его затихло. Подействовал раствор.
Просыпался Иезекиль тяжело. Возможно, просто потому что просыпаться ему не хотелось. В темноте забытья было мирно и безопасно, в яви ожидала пульсирующая боль в затылке, свет, режущий глаза даже сквозь веки, и распухший язык, что лежал во рту неповоротливой дохлой рыбиной.
Ещё ничего не осознавая, не придя в себя достаточно, чтоб формулировать, он безотченно цеплялся за остатки тревожных видений. Не просыпаться. Не просыпаться… Увы, благое намерение разбилось о прозаичнуюнеобходимость справить малую нужду. Своевольный рассудок всплыл из облака видений к поверхности, разом вываливая на хозяина нелицеприятные факты последних событий его жизни. Очнувшись, он издал невольный стон — немного от боли, разламывающей виски и затылок, но больше — от навалившегося осознания: всё-таки это реальность, с пробуждением не пришло облегчение, и этот кошмар не прогнать стаканом холодной воды да сменой положения в постели.
Мысли о воде вернули его к проблеме пусть мелочной, но неотложной и, осторожно повернув голову набок, Иез неохотно открыл глаза. Помещение было большим. Не ангар конечно, но до противоположной стены навскидку можно дать метров десять, а такие габариты не особенно вязались с его невольными ожиданиями. Гладкие стены в светлой краске, под потолком несколько забранных сеткой ламп, пол — крупная светлая плитка. Напоминает лишенную оборудования лабораторию или один из того множества кабинетов, через которые он протащился — вчера?.. Сравнение с лабораторией мгновенно прошибло мужчину холодным потом: значит он всё-таки болен?! В горле тут же запершило, перед глазами вспыхнуло несколько ярких пятен. Он болен, наверняка болен.
Если бы задержали сразу — тогда, после инцидента в очереди — это одно, но так… Ведь его тысячу раз проверили всеми возможными способами! И отпустили, отпустили же! А теперь… Может быть что-то изменилось в анализах?.. Иезекиль приподнялся на локте и, с кряхтением распрямляя затёкшие мышцы, сел, опираясь о стену. От смены положения, в висках несколько раз гулко стукнуло.
Итак, в его распоряжении пустой зал; контурдвери, лишённой хоть какого-нибудь намека на ручку; стены в крохотных пупырышках от свежей краски; и никаких тебе "удобств". Разве что...
Объект его интереса — простое помойное ведро из белого пластика — выделялся среди безликой пустоты помещения, как инородное тело в глазном яблоке. Единственный, кроме него самого, предмет, хоть как-то оживляющий пространство — ни простейшей мебелью, ни хотя бы окнами его узилище не располагало.
Иезекиль попробовал встать на ноги, но покачнувшийся пол вдруг показался ему неимоверно далеким. Ускользающим, норовя неожиданно превратиться в наклонную плоскость и сбросить обрыдлого человечишку, что ещё вчера был преуспевающим сотрудником Управления, а сейчас содрогается при одной только мысли о слове «завтра».
Не поднимаясь, он двинулся вперёд на четвереньках. Голые колени то больно вжимались в твердые стыки плиток, то путались в подоле больничной робы, и только теперь он отметил, что одет. Просторный, неопределенно-серого цвета балахон, судя по всему завязывался на спине и наверняка походил на те пропахшие страхом хламидины, что выдают для прохождения ежегодного осмотра. Лучше, чем ничего — тогда, когда они только пришли за ним, собственная нагота давила, усугубляя чувство незащищенности, — но обыкновенной одежде он бы порадовался больше. Особенно брюкам. Определённо, простые радости жизни начинаешь ценить с момента их отсутствия.
Удовлетворённая нужда принесла некоторое облегчение (вот и ещё одна "простая радость"), но сразу вслед за этим нахлынула ещё большая, чем прежде, подавленность. Он не знает где и почему именно находится, не может даже предположить каким конкретно будет дальнейшее развитие событий, и неопределённо долго вынужден будет теперь нюхать вонь собственной мочи. И всё-таки — он болен или осуждён? Или — разница между этими понятиями действительно давно стёрлась?...
Похожие статьи:
Рассказы → По ту сторону двери
Рассказы → Властитель Ночи [18+]
Рассказы → Доктор Пауз
Рассказы → Проблема вселенского масштаба
Рассказы → Пограничник
Будем соседями по номеру! Тем более приятно, что написано отлично, уверенно, даже жёстко и очень психологично. :)
