Болот огонь зеленый
в выпуске 2014/02/06
…Ты мне письмо прислать рискни-ка,
Хоть это все конечно зря!
Над поздней ягодой брусникой
Стоит холодная заря.
Радостно горланя песню, Александр Андреевич Одинецкий топал по лесу. Хотя, строго говоря, А. А. Одинецкий, 38-летний старший конструктор-разработчик НИИ медицинской техники, «кончился» шесть дней назад, когда вылез из вагона поезда на каком-то богом забытом полустанке. Сейчас по валдайскому лесу шел Сашка-Одинец, как называли его приятели еще с институтских времен.
Одинец, оправдывая свое прозвище, был ярым туристом-одиночкой. Причем туристом-ортодоксом: не признавал всяких самораскладывающихся палаток, саморазогревающихся обедов и прочей новомодной глупости. Что нужно человеку для счастья? Старая штормовка, на случай дождя – офицерская плащ-накидка, на ногах кеды или резиновые сапоги, за спиной – рюкзак типа «геолог». В рюкзаке – одеяло, спальник-«эгоист», одноместная палатка. Котелок, марля – воду цедить, топорик «туристический», фляжка с «нз», сухпай на 10 дней, аптечка и так – всякая нужная в недельном походе всячина по мелочи… На плече – чехол с парой удочек и пневматический «кроссман» с оптикой. А что? Рыбку-окуня поймать, какую-нибудь птичку-уточку-перепелочку на обед завалить – милое дело! Не все ж на каше да тушенке топать. Единственная дань высоким технологиям — Одинец неизменно таскал с собой мощный «Никон». Сашка был неплохим фотографом; его снимки регулярно появлялись в различных «природных» изданиях типа «Охоты», «Натуралиста» и пр.
Два-три раза в сезон Одинец брал недельный отпуск и отправлялся куда глаза глядят – как он выражался, побродить от Москвы подальше. Намечал маршрут от «железки» до «железки» и шел, далеко огибая населенные пункты, иногда останавливаясь на дневки, распевая на весь лес песни своей студенческой молодости. Для него это был лучший отдых.
А нас не любят, нас не любят,
Только ветер по морде лупит,
Закрывает её окно,-
А нам всё равно.
Июльский лес был прекрасен. Солнышко утреннее сквозь сосновые кроны пробивается, птички поют, ветерок шумит. Одинец уже нащелкал несколько десятков кадров – пейзажи, лютики-цветочки, кувшинки в болоте, муравейник, белка. Впереди был еще целый день рая.
…Стена сосен расступилась, и рука Одинца сама потянулась к аппарату. Перед ним расстилалась поляна, в середине которой располагался почти идеально круглый пруд. Небольшой, метров 7 в диаметре. На поверхности воды – листья кувшинок. Возле пруда – огромный плоский камень. «Сказка», — заворожено прошептал Одинец, наводя объектив на дивный пейзаж. Он сделал пару кадров и вдруг увидел, как на камень из воды вылезла лягушка. Крупная и очень красивая. Не серо-буро-зеленая, подмосковная, а настоящая, яркая, изумрудно-травянистого цвета – прудовая. В Подмосковье таких, почитай, и не осталось. «Ах ты красавица», — прошептал Сашка, переводя «Никон» в режим макросъемки и аккуратно, по миллиметру, чтобы не спугнуть «объект», подкрадываясь к зеленой. А лягушка вроде и не думала удирать. Наоборот, повернулась к Одинцу мордочкой и уставилась в объектив. «Да ты ж моя фотомодель, — шептал он, делая кадр за кадром, — так, анфас есть, теперь повернись в профиль». Словно поняв его, лягушка повернулась боком… Сашка накрыл лягушку ладонью и почти не удивился, когда она даже не попыталась вырваться. Спокойно сидела в руке, не трепыхалась. Он сделал еще пару кадров – лягушка на ладони не шевелилась, только слегка переступала лапками и смотрела на фотографа черно-золотистыми глазами.
— А ты не царевна-лягушка ли будешь? Давай-ка я тебя поцелую, фотомодель ты моя! – и с этими словами расчувствовавшийся Одинец (он вообще искренне любил природу, всяких тварюшек-букашек; это, правда, не мешало ему рыбачить и охотиться) аккуратно чмокнул непугливую лягушку прямо в острую мордочку.
…Земля ушла у него из-под ног, в глазах потемнело. Очумевший, сидел он на траве, чувствуя, как кровь упругими толчками бьется в висках. Перед ним стояла обнаженная девушка. Не совсем, правда, сказочного вида: шатенка с аккуратной прической, с маленькими сережками в ушах и, что было уж совсем неуместно по ситуации, с маникюром, педикюром и интимной стрижкой типа «дорожка».
— Миленький, — выдохнула девица, делая шаг к Одинцу, — как же долго я тебя ждала… Поженимся теперь! Ох и заживем! Ох как я тебя любить буду-у-у-у!
Она была юна. Очень юна. Подозрительно юна. Невысокая, но с отличной фигуркой. Не фотомодельных стандартов, а скорее типа «кровь с молоком»: где надо – кругло, где надо – выпукло. Она сделала еще шаг к Одинцу и опустилась перед ним на колени («Господи, ей хоть шестнадцать-то есть?» — обреченно мелькнуло в голове у Сашки). Девица мягко толкнула его в грудь, опрокидывая на траву, другой рукой взялась за пряжку ремня.
— Только в губы не целуй, — прошептала она ему на ухо, вовсю охальничая пальчиками.
Это неприятно удивило Сашку, но потом стало как-то все равно – в конце концов, было еще много мест, куда можно целовать озабоченную юницу. В общем, как писал любимый Сашкой юморист, «и все заверте…»
Как она его любила! Со всем пылом нерастраченной юности. Так и эдак, вдоль-поперек и всяко, сверху и снизу, справа и слева. Нежно и агрессивно. Подчиняясь и повелевая. А главное, многократно. Никогда и ни с кем ему не было так хорошо. Одинец и сам не подозревал, что способен на такое – вот уж воистину, мелькнула у него в голове мысль, все зависит от партнерши. Было ей шестнадцать, не было – дело десятое; но невинностью там и не пахло. Искусством плотских утех экс-земноводное владело не хуже какой-нибудь специально обученной храмовой жрицы бога Эроса. А может, и лучше.
Вакханалия плоти продолжалась нон-стоп часа три. Откуда только силы брались у немолодого, в общем-то, Одинца? Но все хорошее, увы, имеет обыкновение заканчиваться. Закончился и этот упоительный сексуальный марафон. Утомленные, они лежали на расстеленной плащ-накидке («Когда успели?» — лениво удивлялся Сашка). Девушка что-то щебетала, прижимаясь к Сашкиной груди и изредка щелкала языком вслед пролетающим комарам – сказывалась, видать, многолетняя привычка. Разговоры, охи, поглаживания…
— Ооой, ну не могу…
— Миленький, а что это, что это тут такое…
— Ну перестань, вампирша сексуальная…
— Ты чудо, дай-ка я…
— Нет, я…
— Ай, щекотно же…
И так далее. Руки безобразничают, глазки посверкивают. И в какой-то момент, увидев прямо перед глазами такие сочные, такие алые, такие манящие губы, разомлевший и забывший про все на свете Одинец впился в них долгим поцелуем…
…На его груди сидела и моргала укоризненными черно-золотистыми глазами крупная лягушка. «Ма-а-а-ть!», — только и выдохнул Одинец.
* * *
Дымится разведённый спирт
В химическом стекле.
Мы будем пить за тех, кто спит
Сегодня на земле.
Немузыкально, но от души распевая, шагал изрядно глотнувший из фляжки с «нз» Одинец по лесу. В руке бережно нес он котелок, тщательно замотанный марлей – чтобы водворенная в него ценная лягушка, не дай бог, не вздумала удрать.
— Эх, и заживем мы с тобой, Машенька! Хорошо, блин, заживем! Или не Машенька? Но все равно хорошо! — рассуждал он, обращаясь к котелку.
Одинец предвкушал, как выстроит для сексуального земноводного отличнейший террариум, как будет кормить ее отборным мотылем и опарышем. А вот пойдет жена на суточное дежурство в свою больницу (мадам Одинецкая, на которой он был женат уже 15 лет, работала хирургом), он ка-ак достанет лягушку из террариума, да ка-ак поцелует ее в мордочку! А утром в губки – и обратно в террариум красавицу. С чувством глубокого удовлетворения и благодарности. «Кстати, — задумался Одинец, — интересно, а готовить она умеет?»
А я иду, совсем не утомлённый,
Лет двадцати, не более, на вид,
И, как всегда, болот огонь зелёный
Мне говорит, что путь открыт.
* В рассказе использованы цитаты из песен А. Городницкого
