Кузя и старинный клад

* * *

Первый раз в жизни мы с Лизой поссорились. А все из-за того, что и я, и она одновременно решили рассказать вам эту историю. Сначала мы мирненько уселись за стол в кухне, открыли толстую тетрадь, чтобы все записать, но с первой же строчки между нами возникло то, что Лиза назвала «серьезными творческими разногласиями»[i]. В общем, я думал, что начать нужно с самого начала, чтобы читателям все было понятно, а Лиза решила, что лучше всего начать с какого-нибудь интересного и завлекательного момента. Будь ее воля, даже сказку «Три медведя» она рассказывала бы с фразы: «Кто ел из моей чашки?», а не как полагается. А уж я-то знаю, как полагается, столько раз я слышал, как мамы и бабушки рассказывали ее детишкам!

Но я отвлекся.

В общем, после долгих споров мы решили, что каждый напишет так, как считает нужным, а потом мы просто соединим то, что получилось. Правда, Лиза выразила сомнение, что от этого пострадает «композиционная и стилистическая целостность рассказа», но я не очень понимаю, что это такое, поэтому и не беспокоюсь заранее.

Дедушка учил меня, что сначала нужно представиться. Поэтому представляюсь: меня зовут Кузя, я – домовой. И не нужно мне говорить, что домовых не бывает: я же есть, и все тут!

Говорят, что в городах домовые уже не живут. Может, оно и правда, потому что в городах стоят большие каменные дома, где много квартир и этажей, а вокруг дома нет ни сада, ни огорода – только каменные дорожки, по которым ездят машины. Но я вырос в деревне. Мой дедушка был самым почтенным и уважаемым домовым – родоначальником всех домовых в селе. А село у нас было большое. Когда строился новый дом, кто-нибудь из моих дядей, тетей, двоюродных братьев и сестер, или дедушкиных братьев и сестер отправлялся туда на новое местожительство. Хозяева нового дома просили нас об этом очень уважительно: кланялись самому темному кухонному углу – за печкой, где, как всем известно, мы и живем, и говорили: «Батюшка, сватушка, домовой, домовик, приходи к хозяину и хозяюшке в дом! Будешь дом беречь и охранять, злых нечистей не пускать. А мы тебе обещаем дом в порядке содержать, скотину кормить и не обижать, а тебя, Хозяин, по праздникам потчевать». После такого обращения дедушка самолично решал, кому из нашей большой родни пойти жить в новый дом.

Вот так однажды и меня пригласили. Дедуля мне на прощание сказал: «Ты уже в возраст вошел, скоро триста лет стукнет. Пора и тебе взять на себя охрану дома. Следи, чтобы все в порядке было, кот сметану не воровал, козел в сарае не дрался, летучие мыши на чердаке не водились[ii], чтобы огородник и лесовик хозяевам в поле помогали. А ты с ними дружбу води, и помни: ты – хранитель дома. Ты за него в ответе».

Поначалу мне не очень повезло: хозяйка мне попалась нерадивая, в дому такую грязь развела, что даже стыдно было лесовика в гости позвать. А кот у нее не то что сметаны, а и воды из колодца не мог допроситься. Но она скоро уехала – в город подалась. Дом мой какое-то время стоял пустой: уже и крыша начала протекать, и забор покосился. Даже летучая мышь как-то на чердак заглянула. Ну, да я ее быстренько прогнал: как завою страшно–страшно в печной трубе, она через чердачное окошко фьюить – и давай бог ноги, то есть крылья.

Скучно мне было: ну какой же я домовой в таком бесприютном дому, да без хозяина с ласковой хозяюшкой, да с детишками малыми. Уж не помню, сколько лет прошло, но только однажды появились в моем доме мужички–работнички: и крышу залатали, и забор подправили. Я обрадовался, все среди них хозяина выглядывал. Но они уехали, и я опять загрустил. А на следующий день приехала большая машина, а с ней другие мужички–работнички: и давай из машины в дом кровати–перины таскать, узлы какие-то, сундуки и прочее добро. Машина мне не понравилась: слышал я от огородника, что теперь новые деревенские жители появились. Дачники прозываются. Они только на лето приезжают, дом не блюдут, в огороде цветы сажают, гамак какой-то вешают, да еще и музыку включают так, что даже у лесовика уши закладывает. А осенью собираются и уезжают: и дом опять стоит до лета пустой. Вот я и подумал, а вдруг эти самые дачники и ко мне собрались. «Ну, — думаю, — я вам покажу». И страшным голосом ночью за печкой завою, и горшки с полки пороняю, а будете эту вашу музыку включать – так спляшу, что вашего духа здесь больше и не окажется.

Но вечером приехали (тоже на большой машине) совсем другие люди. Уж что-что, а хорошего человека я от плохого враз отличу. Домового не обманешь! Приехала такая милая хозяюшка – только уж больно тоненькая, ровно березка на ветру, а с ней девчоночка – маленькая, да востренькая. Глазищи такие — как вишни у нас в саду, и косички с бантиками — сразу видно, любопытная да быстрая. Я девчонок с косичками очень люблю, вот и с этой сразу решил: подружимся.

А хозяюшка-то молодец: пока девчонка там всякие узлы–игрушки разбирала, мама ее суп сварила – давненько я такого борща не нюхал! — да пирогов напекла. Уж я расстарался: тягу в печке самую лучшую сделал, дровам велел прогорать помедленнее, чтобы пироги поскорее дошли, а тепло в доме на всю ночь сохранилось. Правда, огорчился немножко: хозяйка все сделала, девчонку свою накормила, а мне ничегошеньки не сказала.

А та после ужина ей и говорит: «Мама, мы же теперь в деревне живем. Вдруг у нас доме домовой водится?»[iii]

А мама ей и отвечает: «Лиза, ты ведь уже большая девочка! Ну какие домовые. Это все детские сказки».

Я поначалу обиделся, а потом подумал: надо этой милой хозяюшке и Лизе как-нибудь объяснить, что им-то как раз повезло – у них в доме самый настоящий домовой имеется. Я, то есть.

Вот сижу я вечером на кухне и думаю, как бы мне с новыми хозяйками подружиться: понравились они мне обе. Да так, чтобы не напугать – а то ведь городские эти, они ж чудные. Сижу я так себе, сижу, а пироги под полотенцем так вкусно пахнут. Только я один пирог взял – с капустой оказался (самый мой любимый!), а тут дверь в кухню скрипнула.

* * *

Нет, ну вы себе только представьте! Вхожу я в кухню, а там такое на столе сидит! Маленький, весь серый, в лаптях и онучах, борода пузо закрывает, на голове шапка какая-то чудная – тоже серая. Да еще и пирог с капустой лопает! А я, между прочим, тоже с капустой больше всего люблю.

— Ой! – говорю, а сама чуть на пол не села. А этот серый мне и отвечает:

— Да ты не бойся меня, девонька, присаживайся. Может, чайку вскипятишь? А то пироги всухомятку не очень идут.

Голос у него хриплый, но добрый. Я сразу почему-то его бояться перестала.

— Ты кто? – спрашиваю.

А он встал, поклонился так церемонно, и говорит:

— Я Кузьма Кузьмич, домовой. Живу я тут.

— А как же мама мне говорила, что домовых не бывает?

— Ну, твоя мама просто их никогда не видела, вот и говорит. А ты теперь меня видела, вот маме и расскажешь.

— А зачем ты тут живешь?

Вот Кузя[iv] мне и рассказал, зачем домовые в деревенских домах живут, и кто еще рядом водится: и про леших рассказал – у нас в лесу, оказывается, тоже есть один, — и про стариков–лесовиков, и про огородников. Огородника своего у нас, правда, не оказалось. Но Кузя сказал, что если мы с мамой будем что-то сажать, да за кустами и деревьями в саду ухаживать, он соседского пригласит. Тот тоже давно без работы: хозяева у него дачники, засадили весь участок газонной травой, а овощами и ягодами совсем не занимаются.

В общем, попили мы с Кузей чайку с мамиными пирогами, поболтали, а когда я спать пошла, он еще у кровати посидел, сказку мне рассказал.

Мы с Кузей быстро подружились. Правда, с мамой он знакомиться не стал, говорит, это не принято, чтобы домовой со взрослыми чаи распивал и вообще им показывался, но помогать ей помогал. Потихоньку. А когда весна началась, пригласил к нам на участок огородника. Мы с мамой специально из города приехали, чтобы жить на чистом воздухе, есть экологически чистые фрукты–овощи, и чтобы машины под окнами не шумели. Мама у меня — учитель английского языка, но она очень любит на огороде работать. И я люблю.

Так что огородник нас привечал, помогал, чем мог. Я-то его не видела, но Кузя сказал, что он к нам частенько заглядывал. Зато у нас на картошке никаких колорадских жуков не было, птицы вишню не клевали, а какая клубника да смородина уродились – вся деревня приходила смотреть. Бабушки говорили, такой уже лет двадцать не было.

А еще Кузя меня в лес водил: за грибами да ягодами. Мама сначала побаивалась меня одну отпускать[v], но у меня же компас есть, и пользоваться им я умею. Кузе компас не понравился: «Не нужно, — говорит, эту машинку заводить[vi], — мы с тобой и так не заблудимся». А он весь наш лес знает, как свои пять пальцев[vii]. В общем, мы с Кузей самые здоровские грибы приносили, и корзинка с земляникой у меня всегда полная была. Кузя сказал, что это нам лесовик помогает: и потому что я с Кузей дружу, и потому, что не ленюсь за каждой ягодкой наклоняться. Лесовик — это вроде младшего брата лешего. Он может грибникам и полянку с белыми показать, а может и с пустой корзинкой домой отправить: смотря по тому, понравится ему кто-то или нет.

Я так поняла, что все эти домовые да лешие только ленивых и грязнуль не любят. А так они совсем не вредные: с ними даже очень приятно общаться.

Мы с мамой в феврале приехали. Мама сразу работать пошла – у нас в соседней деревне школа есть. До нее топать-то всего пару километров, зато сначала таким живописным полем, а потом через березовый лесок. Красотища! Мне вообще в деревне больше, чем в Москве, понравилось жить. А я тоже в школу ходила. А когда дома уроки делала, Кузя всегда рядом сидел, смотрел. Вот так я его читать немножко научила, а потом и считать. Правда, к математике у него способностей не оказалось: до десяти считает, даже складывать и вычитать может, а дальше – ну никак! Побилась я с ним, побилась, да так и бросила: и в самом деле, что домовому считать? Кастрюли со сковородками? Да он и так все, что в доме, наизусть знает. А еще Кузя очень много старинных сказок выучил, пока с дедушкой вместе жил: он рассказывал, там большая семья была, детей много. Вот бабушки им по вечерам сказки и сказывали. И он мне их все-все пересказал. Да какие! Я таких нигде не читала, да и ни от кого другого не слышала.

Зато читать Кузе понравилось. Он у меня много книжек брал. В основном, ночью, когда я спала. А потом на место ставил. Больше всего ему сказки нравились. «Гарри Поттера», правда, даже не дочитал – на середине бросил. Я-то думала, ему про волшебников да магию интересно будет, а он сказал, что уж больно непонятно. И плохих волшебников слишком много. А это неправильно: если ты волшебник или колдун, или хотя бы просто домовой, так должен делать только хорошее, а плохое – ну разве в наказание для тех, кто свои обязанности не выполняет. И вообще, как-то все там чересчур сложно: надо, чтобы в книжках, как в жизни, каждый делал то, что ему положено. Тогда и в мире будет все в порядке. Это он, наверное, имел в виду, что там интрига слишком закрученная. Мне, кстати, это тоже не очень понравилось.

А вот «Властелина колец» Кузя аж два раза прочел. Он потом еще сказал, что Гендальф на его дедушку похож. Ну не лицом, конечно, а вот, что такой же сердитый да ворчливый был, но ужасно добрый.

Я еще пыталась Кузю научить читать по-английски: меня-то мама с трех лет учит. У меня такая куча книжек и мультиков на английском, вот бы ему было здорово посмотреть. Но Кузя сразу отказался: «Где ж это видано, — говорит, — чтобы русский домовой какие-то чужие закорючки учил, да на чудных языках разговаривал. Я и так первый из домовых, кто грамоте выучился. Ну и хватит с меня».

Ну и ладно. Я ему про Винни-Пуха и по-русски дала почитать.

А фильмы Кузя смотреть не любил. Ему страшно было, когда по экрану всякие люди и звери бегают – вроде бы живые, а на самом деле нет. Я Кузе объясняла, что в телевизоре живых людей нет, но как так получается, что они там вроде бы есть, я толком и сама не знаю. То есть, что надо диск в дисковод вставить, потом программу на компьютере запустить или телевизор включить, это я знаю. А вот про передачу изображения, про то, как с такой маленькой круглой штучки люди на экран перепрыгивают, говорят, едят, в общем, делают все, как в жизни, я Кузе объяснить не смогла. Я ему, правда, пообещала, что, когда выучу физику, все ему расскажу, но он сказал: «Не надо. Я и без твоих ненастоящих людей проживу. Давай лучше музыку слушать».

На самом деле до меня Кузя ужасно этой самой музыке боялся: это его дачники напугали. Но мы с мамой попсу никогда не слушаем, так что когда по вечерам ставили диск с Моцартом или Штраусом, Кузя потихоньку под дверь комнаты приходил и слушал. Я-то серую фигурку видела, а мама даже и не замечала: подумаешь, тень от двери. Еще Кузе Чайковский очень понравился, особенно «Времена года». Он даже не особенно удивился, когда я ему название сказала. Говорит, и раньше замечал: случаешь одну песенку[viii]– а там весенняя капель стучит, а в другой – вправду декабрьская вьюга завывает.

Вот так вот мы и жили, пока перед самым Новым Годом не случилось такое! Такое! В общем, в двух словах не скажешь.

* * *

Я, честно говоря, поначалу подумал: что страшное приключилось, пожар там или медведь-шатун на ребенка ненароком напал. Вы только представьте: сижу, потихоньку «Времена года» слушаю[ix], как раз «Декабрь», думаю себе: вот елка у нас перед домом, надо бы ее нарядить сегодня–завтра. И игрушки есть: Лиза с мамой из города такие красивые шары и шишки привезли – блестящие, разноцветные. А я еще знаю, где на чердаке старинные игрушки спрятаны: тоже можно достать – в городе, поди, таких и не видели. Можно и с лесовиком сговориться, чтобы Лизе подарок прямо под елку положил[x].

И тут, бум–тарарам, влетает Лиза, куртка нараспашку, шапка сбилась, косички торчат. Рюкзак бросила, валенки тоже, и прямо с порога кричит:

— Кузя, Кузечка, ты где? Вылезай скорее, у меня такая потрясная новость!

Я, конечно, выскакиваю из-за печки.

— Лиза, девонька, что случилось? Да на тебе ж лица нет. Потрясная – это ж какая? Дерево, что ли на тебя снегу в лесу потрясло? Или что другое приключилось?

— Нет, Кузя, потрясная – это значит очень хорошая. Ты только представь: я еду в Лондон.

А мне-то что? Я и слово такое – Лондон – первый раз слышу.

Ну пришлось эту козу–дерезу успокоить, заставить раздеться, снег с валенок за порог стряхнуть, рюкзак в комнату положить, потом чайку с липовым цветом попить, а уж потом и рассказывать.

Оказывается, далеко–далеко от нашей деревни[xi] есть такая страна – Великобритания называется. Это я сейчас так легко написал, а тогда и выговорить толком не смог. Ну вот, а в этой стране есть такой большой город – Лондон. И в этом городе, и во всей этой стране все–все говорят по-английски (этого я тоже представить не могу, даже подумал, что Лиза что-то сочиняет. Зачем им этот чудной язык, когда и по-русски все понятно. Но девонька моя мне честное–пречестное слово дала, что именно так все и есть). И вот два месяца назад детский журнал «ГЕОлята» устроил конкурс: про эту самую Великобританию надо было рассказ написать и на вопросы ответить. А у кого будет самый интересный рассказ и кто на все вопросы правильно ответит, тот сможет туда поехать. Лиза, конечно, на все ответила, а рассказа аж целых два написала: один – по-русски, а второй – по-английски. И письмом послала. То есть не письмом, а мейлом. Я так понял, это какое-то волшебное письмо: ты его посылаешь, а я тут же прочитать могу. Чудно и странно, даже как-то не верится. Лиза все предлагала мне показать, как эти самые мейлы быстро до адресата доходят, но для этого надо было в компьютер посмотреть. А я вам честно скажу: боюсь я его! Ни в каких сказках не сказывается, да и в наших семейных историях не было, чтобы в домах такие вещи водились, а домовые с ними бы дружили.

Я-то поначалу и не понял, зачем Лизе этот Лондон занадобился: ну разве где-нибудь может быть лучше и красивее, чем в нашей деревне. А в лес зайдите зимой, залюбуетесь: деревья все в снегу, он на солнышке искрится. Под деревьями следы от заячьих и беличьих лапок – что там твой английский, такие письмена никакому городскому человеку не прочитать. А речка подо льдом! Это ж чудо чудное: лед такой белый, что аж голубой, светится весь, а в нем — где травинка замерзла, где рыбка до весны спит. А если тихо–тихо стоять, так слышно, как подо льдом вода журчит. Да вон, в окошко выгляни: елочка–красавица стоит – сама зеленая, пушистая, на ней шишки темно-коричневые, и на каждой – смола золотистая блестит, ровно слеза. Ну что еще человеку, да и домовому, нужно!

Но Лиза меня все-таки переубедила. Оказывается, ей давно хотелось в этом самом Лондоне побывать – интересно посмотреть, как в других местах люди живут. Ну, тут я ее еще понимаю: я, когда молодой был – лет так до ста пятидесяти – тоже все норовил в дальний лес сходить, или там, в соседнее село. А потом повзрослел, поумнел. Меня теперь из дома никакими калачами не выманишь.

— А не страшно тебе? – спрашиваю. – Люди там чужие, язык у них какой-то чудной, да и обычаи, наверное, не такие, как у нас тут.

— Конечно, — Лиза мне отвечает, — там все по-другому. Но я же много читала про Великобританию: и про историю, и про обычаи. А английский я же знаю. Ну, не очень хорошо, конечно. Но вот и будет у меня возможность пообщаться с носителями языка, пожить в языковой среде[xii]. Нет, Кузя, ты только представь: я поеду не просто как туристка[xiii], я буду жить в английской семье, где есть мальчик или девочка, которые учат русский язык. Вот он или она и будут мне страну показывать, и мы будем друг друга учить языкам. Вот здорово, правда!

Я-то в этом ничего особенно хорошего не нашел, но вспомнил свою молодость, когда меня тоже далеко от отчего дома тянуло, и промолчал.

— А мама как же? – спрашиваю.

— А мама очень за меня обрадовалась. Столько детей письма в журнал отправляли, а призов – поездок то есть – всего пять было. И одна из них мне досталась.

Ну, тут я уж прямо ушам своим не поверил: чтобы родная мать, да еще такая добрая и заботливая, как моя хозяюшка, единственную свою кровиночку в дальние страны отправила, да еще и радовалась!

— Не сочиняй, — строго так говорю, – никогда я не поверю, что твоя мама тебя так спокойно одну отпустит. Вон она летом в лес тебя боялась отпустить, а тут – экая даль.

— Кузя, — Лиза даже руками развела, — ну как ты не понимаешь. Мама бы тоже со мной поехала, если бы можно было. Это ведь такая возможность мир посмотреть. А другой может и не быть – очень много денег нужно.

Понять-то я стрекозу мою не понял, но вижу: ей этот Лондон в радость. Но все равно мне страшно стало: как же девонька моя там, в чужой стране будет? И какие еще там люди попадутся, у которых она жить собралась? И мама с ней поехать не может – совсем плохо. Расстроился я, даже не ожидал от себя такого. А чтобы Лиза не видела, как у меня слеза покатилась, достал большой платок и давай в него сморкаться, словно простудился.

Только она все равно догадалась. Села рядышком, по голове меня гладит:

— Кузенька, ну что ж ты плачешь? Я ведь только на недельку еду. А потом вернусь. Ты даже соскучиться не успеешь.

Я тут и стал ей объяснять, какие страхи да опасности ее в дальнем пути ждут. По мне – и на один-то день ее отпускать не следовало, а уж на семь тем более. А она, глупая девчонка, все доказывает: ничего, дескать, с ней не случится, Англия – это цивилизованная страна, там нормальные приличные люди живут, ей рады будут. Она там себе новых друзей найдет, достопримечательности всякие осмотрит.

Слушал я ее, слушал, и понял: ведь поедет глупая девчонка, как пить дать поедет! И никто-то за ней там не присмотрит, никто, в случае чего, не вступится.

— Все, — говорю, — понятно мне. И сама ты глупая, и мама твоя тоже ничего не понимает в этой жизни, если одну тебя отпускает. А этого ни в коем случае делать нельзя. Я с тобой поеду!

Сказал, да и сам испугался: где ж это видано, чтоб домовой дом бросал, а сам за хозяйкой – да еще такой сопливой девчонкой-несмышленышем – в какую-то даль мчался.

Лиза, может, и хотела что-то возразить — она все думает, что уже взрослая, — но не успела: мама пришла. Так что я быстренько за печку шмыгнул.

Вечерком я к себе в гости лесовика пригласил и огородника[xiv]. Надо было с друзьями посоветоваться: как быть в таком трудном деле. Думали, думали, судили–рядили, но все же так порешили, что никак нельзя Лизе одной ехать. И хоть никогда раньше такого не бывало, чтобы домовой сам из дому уходил[xv], но тут случай такой вышел: кому, как не мне, за ребенком присмотреть. А огородник с лесовиком обещали за домом приглядывать, в случае чего хозяйке пособить. Да я за нее особенно и не волновался: у такой хозяюшки в доме всегда все в порядке будет – трудолюбивая она, как пчелка, аккуратная. Жалко только, нет у нее мужичка–хозяина. Но это дело не мое: домовым в семейные дела влезать не положено. А вот за дитёй присмотреть – самое мое дело.

Страшно было мне: вы даже представить себе не можете. Еще и не едем никуда, а уж поджилки трясутся. Всю ту ночку за печкой ворочался – никак заснуть не мог. Но надо, значит надо.

* * *

Вы себе даже представить не можете: как я перепугалась! То есть, это, конечно, ужасно здорово – в Англию поехать, да еще и в семье жить, но вот Кузя! Господи, он же у нас такой раритет[xvi], даже машин боится. А тут – до Москвы на электричке добираться, до Лондона – на самолете. А там – страна чужая, культура непривычная, язык незнакомый! Сидел был он себе за печкой: домовой, он и должен дома быть. Вот я на следующее утро и стала его всеми этими ужасами запугивать: дома в Лондоне, говорю, в пятнадцать-двадцать этажей, машины целый день ездят и гудят, заводов в городе – полным–полно, и дым из труб черный–пречерный валит, «смог» называется. И вообще там сыро, дожди все время, туманы, радикулит недолго схватить, а то и воспаление легких.

А Кузьма Кузьмич мне и отвечает:

— Лизавета[xvii], ты мне голову не путай, мозги не морочь! Вчера ты сама хотела туда поехать. И мне совсем другие песни про эту самую Англию пела. Так что не сочиняй сегодня! Не к лицу такой малой девочке старших обманывать. И вообще, — сказал, что поеду, не брошу тебя одну, значит, так тому и быть, — и лапкой по столу пристукнул. – А ехать-то когда?

Я ему стала объяснять, что это все быстро не делается: нужно документы оформить, визы сделать, билеты купить[xviii], так что где-нибудь к концу января и поедем.

— А ты, Кузенька, вообще поехать не сможешь. Документов у тебя нет.

— Каких таких документов? – Кузя даже подскочил на столе.

Я ему загранпаспорт из комнаты принесла, показала. Объяснила, что без такой книжечки никого за границу не выпускают. Про фотографию тоже долго объяснять пришлось, пока я не сообразила сказать, что это портрет.

Кузя даже спорить со мной не стал: хитро–хитро так усмехнулся в серую бороду и говорит:

— Обойдусь как ни то без твоих книжечек с портретами. Где это видано, чтобы с домовых портреты писали. Мы и лица-то свои не всякому показываем.

— А как же ты собрался со мной в Англию ехать?

— Поживем, увидим, — и все, больше ничего рассказывать не пожелал.

Зато Новый год мы справили: лучше не придумаешь. К нам моя подружка вместе с мамой на все каникулы приехали. Они из Москвы всяких вкусностей навезли, думали, наверное, что у нас тут край света, вот чудные-то! Одно слово, столичные жители! А мы и салатов наделали, и варенья–соленья домашние на стол выставили, а самое главное, мама свои знаменитые пироги испекла. Стол был: ни в сказке сказать, ни пером описать.

А после полуночи пошли на улицу фейерверки запускать. Я на кухню заглянула, Кузю тихонько позвала, сказала:

— Выходи, посмотришь. Немножко шумно, но очень красиво.

Кузя мне потом признавался, что поначалу оробел, но уходить не стал, и не пожалел: «Ровно цветы посреди ночного неба зацвели. Я смотрел и дивился: то ли птицы небесные, то ли звезды с неба посыпались, то ли цветочки полевые да садовые в небо взлетели. Видать не все то плохое, что из города да шумит».

А утром мы с подружкой побежали под елку, что во дворе растет, смотреть: положил ли Дед Мороз подарки. А там! Целых два мешочка: и мне, и Наташке моей. А в каждом по связке каленых орехов, грибы белые сушеные, калина морозцем схваченная, и всякие другие лесные гостинцы. Я-то сразу догадалась, как нашего Деда Мороза на самом деле зовут, а Наталья просто рот открыла, а потом мне признавалась, что такого необычного и замечательного подарка никогда раньше не получала.

Ну и потом мы очень хорошо время проводили: на лыжах катались, и в поле, и по лесу. На речку ходили на коньках покататься – она у нас летом неглубокая, но замерзает хорошо: никто еще под лед не провалился. Да и лед такой, словно его специально заливали. Во дворе снежную бабу слепили: нос морковкой, глазки–бусинки, а на голову старую косынку повязали. Кузя потом говорил, что лесовику она очень понравилась: он как-то раз ночью пришел на нее посмотреть, да все вокруг ходил, языком прищелкивал, лапками размахивал. А на следующее утро я смотрю: у снежной бабы в одной руке корзинка для грибов, а в другой – суковатая палочка. Наташка, понятно, решила, что это наши мамы баловались – они у нас тоже побезобразничать любят – но я так думаю, это лесовик сделал: так сказать, для придания большего реализма нашему шедевру.

Пока у нас гости были, Кузя старался из своего уголка на кухне не выходить: не пристало, говорит, домовому, при чужих людях в компанию лезть. Да и стеснялся немножко. Но я к нему каждый вечер на кухню забегала пошептаться. Да и гостинцев с новогоднего стола и ему, и его друзьям приносила.

А потом гости уехали, потом еще две недели прошло, я в школу ходила учиться, мама на работу. В общем, все шло своим чередом, пока однажды вечером Кузя меня не спросил:

— А что, девонька, не завтра ли нам ехать в этот самый твой Лондон?

Я ужасно удивилась.

— Откуда ты знаешь? – специально ведь ему ничего не говорила, надеялась, что он успокоится, останется дома. Так ведь нет же! Догадался, а может, и подслушал. А он на меня лапкой машет:

— Какой же я домовой, ежели не вижу, когда в доме в дальнюю дорогу собираются. И никогда не стал бы я подслушивать, но ведь вы всегда говорите при мне, не хоронитесь, не шепчетесь. Вот я все и знаю, что в доме-то делается. Так когда едем-то: я чай, завтра утречком?

Пришлось сказать, когда из дома выходить будем.

Я уж к Кузе и так, и эдак: скажи, как ты со мной собрался ехать, мимо всяких там таможен. Да хотя бы до таможни добраться, чтобы моя мама не заметила.

А он только усмехается:

— Много будешь знать, — говорит, — скоро состаришься.

И все тут.

* * *

Мне вот одно непонятно: зачем люди сами себе трудности всякие создают? Документы там, визы эти самые, какие-то книжечки с портретами. Как будто без этой книжечки ты перестаешь быть самим собой. Ежели вот меня Кузьмой зовут, так я Кузьма что с книжечкой, что без книжечки. И чтобы пойти или поехать куда-то, ничего мне не нужно, кроме лап да мешочка за спиной. А ежели я захочу, так меня никто и не заметит: нет Кузи, и все тут.

На этот раз я сам поехал как мешочек: Лиза меня в рюкзак посадила, мои вещички туда же засунула. Правда, все переживала: «Кузенька, как же ты в рюкзаке поедешь? А дышать чем будешь? И есть тебе там в темноте неудобно будет. А если вдруг тебе понадобится…ну сам понимаешь… выйти? Что будем делать?»

Пришлось ей объяснять, что ночь – мое самое любимое время дня, и в темноте я лучше всякой кошки вижу. И поесть смогу. Ну а насчет выйти – так нам, домовым, в этом, считай, повезло: мы по нужде-то и не ходим. Не знаю, почему так получается. Я думаю, потому что мы нежить, нелюди, одним словом. Мы и едим-то больше для порядка: когда хозяева угощают, уважение проявить. А так, чтобы голод нас мучил или жажда: так я про такое даже и не слыхивал.

Дорога у нас длинная приключилась: я даже и не думал, что можно так далеко заехать. Сначала сели на автобус. Мне там совсем не понравилось: пахнет как-то плохо[xix], трясет. Правда, ехали не долго. Потом вылезли на станции. Тут я маленечко молнию расстегнул, свежего воздуха глотнул. Скоро и электричка пришла. Это, я вам доложу, еще похуже автобуса будет: едет, грохочет, трясет, как в телеге с кобылой, которую слепни под хвостом жрут. А перед тем как остановиться, ревет эта самая электричка дурным голосом, ровно выпь на болоте, а, может, еще и похуже. В общем, когда мы до Москвы добрались, скажу честно: сильно я пожалел, что в путь–дороженьку собрался. Если мы так недалеко отъехали, а столько страху натерпелись, что ж нас дальше ждет? Ой, мамонька моя, да дедуля!

Но надо честно сказать, после электрички дорога мне больше понравилась: Лизина крестная матушка нас встретила. Сели мы в ее машину, а там музыка приятная играет, тепло, светло, да и пахнет елочкой, как у нас в лесу. Я даже расчувствовался немножко, носом захлюпал. Лиза перепугалась, рюкзак расстегивает, шепотом спрашивает: «Кузенька, милый, что случилось?»

— Домом, — говорю, — пахнет, елочкой.

— Да это не елочка, это ароматизатор в машине. Чтобы бензином в салоне не пахло.

Ну что с этой козой поделаешь? Опять слова какие-то чудные говорит. Сама, я чай, не поняла, что сказала-то. Это где ж видано, чтобы елку зеленую ароматитазором называли? Или она, как в город вернулась, сразу стала слова мудреные говорить, чтобы крестная ее не подумала, будто в деревне дурачки неграмотные живут?

Приехали мы, значит, к крестной. Там мне понравилось: дом большой, уютный, правда, высоковато немножко. Я как из окошка глянул, аж голова закружилась: Лиза меня еле успела на руки подхватить. А как она мне сказала, что мы на седьмом этаже, у меня и дух перехватило. Это ж кто такое придумал, чтобы дом не в один или там в два этажа строить, а в целых семь?

А коза моя дереза смеется:

— Кузя, это же город! Здесь все дома высокие. А мы с тобой сейчас еще не на самом верхнем этаже. В этом вот доме – семнадцать этажей, а бывают и по двадцать пять и выше.

Я только собрался было Лизе сказать, что, хоть и хорошая она девочка, да уж больно приврать любит: не бывает таких домов, чтобы в них больше двух этажей с чердаком было, но тут такое произошло![xx]

В общем, сижу я на подоконнике, Лиза рядом стоит. Тут открывается дверь и ее крестная заходит.

— Давай, — говорит, — малыш, ужинать. И Кузю с собой бери: хватит ему конспирироваться. Партизан, понимаешь, какой выискался.

Я, как про Кузю-то (про себя, то есть) услышал, так с подоконника и грохнулся. А крестная эта подбегает ко мне, берет за лапку и ласково так спрашивает:

— Кузьма Кузьмич, ты не ушибся ли?

Ну, я, как говорится, совсем речи лишился.

За ужином все и разъяснилось. Оказывается, хозяюшка моя, Лизина мама, меня еще в первый вечер приметила, когда я пирогами лакомился, да с ее дочкой знакомился. И что самое удивительное: не только услышала или почувствовала – это-то как раз в порядке вещей, чтобы хороший хозяин домового чувствовал или хотя бы знал, что он в доме есть. Но вот чтобы взрослые меня видели, если я этого не захочу — про такое я и не слыхивал раньше. А хозяюшка моя меня видела, и очень рада была, что у Лизы «такой серьезный и солидный друг появился»[xxi].

Ну ладно, про нее-то я точно знаю: сердце у нее чистое, человек она добрый. Говорят, такие могут всякую нечисть да нелюдь видеть. Но вот и кумушка ее меня тоже сразу приметила: видать, хорошие да светлые люди по одному не ходят, вот и эти кумушки–подружки парочкой.

— Я, — говорит, — твои глазищи в рюкзаке разглядела, еще когда мы с Лизой в машину садились. И раньше мне кума про тебя рассказывала. Я уж думала, может, у тебя друг или родственник какой есть, чтобы к себе в дом пригласить.

Вот уж тут, боюсь, я ничем милой девушке помочь не смогу. Не знаю, что там в других деревнях делается, но в моей[xxii] — один я на всю деревню остался. Люди-то все в города переезжают, дома старые рушат, новых не строят, а куда домовые потом деваются – про то я не знаю. Помереть-то вроде мы не можем, мы ж и не живем, как люди-то, но вот без дома домовой никуда. Видать, уходят куда-то: может, к лешему подаются, а может, еще куда.

— А, может, так и сидят на развалинах дома, да плачут потихоньку? – это Лиза спрашивает, а сама на меня смотрит: глаза такие грустные-грустные, а щечку ладошкой подперла.

— У нас в деревне есть брошенные дома, — это хозяйка моя говорит, — может сходить как-нибудь, посмотреть.

— Это я уж сам схожу, посмотрю да послушаю, — отвечаю, — когда вот с козой твоей, хозяюшка, в дальние края съездим, да обратно, дай бог, благополучно вернемся.

На том и порешили. А потом все спать легли, потому что утром, чтобы на самолет попасть[xxiii], надо вставать очень рано.

* * *

Как раз самолет Кузя хорошо перенес, получше, чем автобус с электричкой. То есть сначала его укачивать начало, так я ему таблетку дала: он от нее и уснул, и проснулся только, когда мы уже в Хитроу садились.[xxiv]

В общем, когда Кузя проснулся, мы уже спускались по трапу. Народу в самолете было — полна коробочка, так что я уже предвидела, какую длиннющую очередь придется простоять на таможню и в паспортный контроль. Но нам неожиданно повезло.

Как только я оказалась на земле, ко мне подошел какой-то джентльмен[xxv]:

— Доброе утро, мисс Лиз. Надеюсь, вы хорошо долетели?

— Ой, — сказала я вместо «добрый день», — а откуда вы меня знаете?

— Ваша мама прислала нам по электронной почте вашу фотографию. Меня зовут Эрик Кроуфорд, вы будете жить у нас. А моя дочка Кристи ждет нас в машине.

Мистер Кроуфорд сам взял мои вещи, и мы вышли из аэропорта через «зеленый коридор». Я хотела спросить, почему нам такие преимущества, но только успела обратиться к нему, как он сказала мне, чтобы я называла его просто Эрик. А еще объяснил, что мистер Кроуфорд — это очень официально, а друзья семьи и даже друзья Кристи называют его по имени.

— Ради точности должен заметить, дорогая мисс Лиз, что по всем правилам меня следует называть милорд, а мою жену Дженни и Кристи – миледи. Можно еще «ваша светлость». Но вам следовать этим устаревшим правилам этикета совсем не обязательно.

— А мы прошли без досмотра, потому что вы, ми…, ой, извините, Эрик – настоящий английский лорд?

— Да, совсем настоящий, и совсем английский, — и Эрик так мило улыбнулся, что я сразу решила про себя, что если Кристи похожа на папу, то она, должно быть, очень славная.

А про род Эрика я много читала раньше: в старину герцоги Кроуфорды были сильны и многочисленны. У них были красивые укрепленные замки и множество вассалов. И в междоусобных войнах счастлив был тот претендент на престол, на чьей стороне они были, потому что Кроуфорды могли выставить войско даже большее, чем сам король. Вы только представьте: встретить настоящего лорда, чьи предки могли по своему желанию сажать на престолы и свергать королей! Поэтому я тут же начала засыпать Эрика вопросами[xxvi] о том, что я успела прочитать по истории средневековой Англии.

— Приятно слышать, маленькая мисс, что наша фамилия вам известна. И очень приятно, что вас интересует история Англии. Вот приедем в замок, и Кристи обязательно покажет вам портреты всех наших знаменитых предков и старинные хартии.

— Ой, — совсем обалдела я, — а у вас правда есть замок? Самый настоящий?

— Да, — рассмеялся Эрик, — самый настоящий. Он достался мне по наследству, но жить в нем в наши дни не очень удобно. Я ведь не средневековый рыцарь, а обычный современный человек. Мне в замке недостает кое-каких привычных удобств: например, мы не можем установить спутниковое телевидение, потому что «тарелка» на крыше будет портить вид замка. А Комитет по охране памятников следит за этим очень строго. Приходится согласовывать с ними даже ремонт в ванной комнате, потому что она тоже является национальным достоянием. А еще два месяца в году мы обязаны держать двери открытыми для туристов. Я ничего против них не имею, но, согласитесь, мисс Лиз, что когда ты хочешь вздремнуть после обеда, а в твою спальню заглядывает не в меру любознательный иностранец и видит тебя в пижаме, это не очень удобно.

— Может быть и неудобно, — вежливо согласилась я, а про себя подумала, что за удовольствие жить в настоящем средневековом замке я бы согласилась и туристов два месяца в году терпеть[xxvii], и без спутникового телевидения обходиться[xxviii].

Мы уже подошли к автомобильной стоянке, и, как только Эрик открыл заднюю дверцу машины, из нее вылетело что-то такое рыжее–прерыжее, все в веснушках и с зелеными глазищами и затарахтело[xxix]:

— Па, ну ты почему так долго. Я уже вся извелась! Ну, говорила же тебе: надо было меня с собой взять. А ты Лиз, да? Я тебя сразу узнала. Но в жизни ты еще симпатичнее, чем на фотке. А меня Кристи зовут. Надеюсь, мы быстро подружимся, — и она протянула мне руку.

— Я тоже буду рада с тобой подружиться, — ответила я, — только думаю, что это произойдет быстрее, если ты будешь говорить чуть-чуть помедленнее.

Кристи расхохоталась:

— Па и ма мне тоже всегда говорят, что я трещу, как сорока. Я постараюсь помедленнее, ты мне только почаще напоминай, не стесняйся.

— Садитесь в машину, девочки, — сказал Эрик, — ехать долго, еще успеете по дороге поболтать.

Всю дорогу до замка Кроуфордов, который назывался просто Маунтейн-Кастл[xxx] мы с Кристи говорили обо всем понемножку: про школу, про Москву и про Лондон, про ту программу, которую она для меня составила, про мою деревню и Кристин замок. Эрик вмешивался в наше тарахтение[xxxi] только для того, чтобы показать из окна машины какую-нибудь достопримечательность, мимо которой мы проезжали. Но ехали мы быстро, потому что замок находился в графстве Берриморшир, а это довольно далеко от Лондона. К тому же зачем пытаться быстренько посмотреть из окошка на знаменитые замки и соборы и ничего не увидеть за другими машинами и крышами туристических автобусов, когда Кристи мне уже успела сказать, что мы потом съездим в Лондон на пару дней. И все-все посмотрим.

Я немножко беспокоилась: как там Кузя в рюкзаке, не чувствует ли он себя одиноким и заброшенным? Я-то не могу при Эрике и Кристи поговорить с ним по-русски. Но Кузя мне потом признался, что он всю дорогу смотрел в окошко[xxxii]. А еще ему понравился английский язык:

— Когда твоя апельсиновая подружка и ее папа говорили, то это звучало совсем не страшно. Чудно немножко, да и понял-то я не все[xxxiii], а так – язык себе как язык, даже не очень хуже нашего, русского.

В общем, к приезду в Маунтейн-Кастл Кузе стало казаться, что Англия – не такой уж край света, да и люди тут живут «совсем даже хорошие»[xxxiv].

* * *

Я, конечно, побаивался немножко, когда в окошко машины смотрел: все-таки чужое место, а ну как увижу что-то страшное или непонятное. А мы еще и в замок ехали, а не просто в какую-то деревушку или село [xxxv]. Говорят же: за морем и летом во дворце радости нет, а дома и в сараюшке в морозы тепло.

Больше всего меня удивило, что я сразу понял, о чем болтала моя коза–дереза с девочкой с оранжевыми волосами и ее папой. Сначала–то я поудивлялся, а потом вспомнил, что мне когда-то давно дедуля говорил: дескать, домовые да всякая нечисть – и плохая, и хорошая, и даже та, которая не старинная русская, а новая, из чужих стран привезенная[xxxvi], – вся на одном языке говорит. На настоящем, самом древнем. Это когда не нужно слова всякие произносить, а что подумал – то твоему собеседнику и понятно стало, ровно ты это вслух сказал. А говорить мы, домовые, научились, чтобы в случае надобности с хозяевами общаться. Они-то про себя разговаривать не умеют, только вслух. Но есть некоторые хорошие люди, например, как хозяюшка моя или кумушка ее, которые что думают, то и говорят. И вот их-то понимать всегда можно, потому что и они этот самый древний и настоящий язык знают. Может быть, потому-то я эту девочку и ее папу и понимал: я-то сразу разглядел, что они люди добрые да милые. И порадовался за мою девоньку, что она у таких людей жить будет.

А то, что я не все из их разговора понял, так это потому, что оранжевая девочка еще больше, чем Лиза, чудных слов говорит. Тоже, небось, сама не понимает, зачем ей это надо. Все думает со взрослыми сравняться. Все они, детишки, такие неразумные.

А природы в Англии очень даже на наши, русские похожи: мы-то пока ехали, я все в окошко высмотрел. В городе, понятно, грязь да копоть, а вот поля да луга – совсем как у нас. Только в нашей-то деревеньке сейчас самая настоящая зимушка–зима, с морозцами да снежком белым. А тут, ровно осень: снегу почти и нет совсем, дождик накрапывает, небо серое, тучки–летучки по нему бегут. И дом у наших новых хозяев какой-то чудной оказался.

Я-то слышал, девочка эта с чудным именем Кристи [xxxvii] говорила что-то про замок на горе. Про замки я раньше в сказках слышал, про горы — тоже. За тридевять земель, в тридесятом царстве, на берегу моря-окияна стоял замок с зубцами да башнями, со стенами высокими, да воротами узкими на высоких–превысоких горах. Но только там обычно Кощей Бессмертный живет, али еще какой злыдень.

Замок и вправду оказался, как в наших сказках сказывают: весь высокой стеной огорожен, вокруг стены – ров с водой [xxxviii], а через ров мост подъемный на цепях перекинут. А как во двор заехали, а прямо рот открыл: ну чисто логово Змея Горыныча, али еще кого похуже. Посередь двора стоит такая агромадина, стены каменные, окошки–бойницы узенькие, а подвальные — так вообще решетками забраны, по четырем сторонам замка башни с зубцами на стенах. И что за радость в таком месте жить? Я бы ни за что не согласился. Поди, и домовые тут не живут.

Правда, когда мы из машины вылезли, нас местная хозяюшка встретила: очень на дочку свою похожа – тоненькая такая, вся золотистая, и волосы, и веснушки на лице. Только Кристи больше на апельсинку похожа [xxxix], а мама ее – на ясное солнышко, что в пасмурный день сквозь тучки проглядывает.

— Ну, — думаю, — с такими хозяевами и в замке Змея Горыныча жить не страшно будет.

Про то, как за столом сидели, обедали [xl], я рассказывать не буду, потому что меня при этом не было. Я, как Лиза с Кристи ушли, решил из рюкзака вылезти, да посмотреть, где мы теперь жить будем. Кристи эта апельсиновая маму и папу упросила, чтобы им с Лизой вместе, в одной комнате жить: так веселее.

Ну, скажу я вам, комната – у нас весь домик поменьше будет. Потолки такие высокие, что разглядеть трудно: но паутинку-то я в углах приметил. Точно, нет у них тут домового. Где ж это видано, чтоб Хозяин такое безобразие в доме разрешил – паукам на стенах жительствовать. Из окошка двор видно: этаж вроде второй, но мне показалось, что даже повыше будет, чем у нашей кумушки на седьмом. Стены все каменные, холодные, но коврами закрыты, а на коврах всякие картины дивные: то всадник скажет весь в железах, и лошадь у него тоже в железа закована. То девица–красавица в белом платье на лугу перед этим самым замком сидит, а ей добрый молодец цветок преподносит. Красивые коврики, только малость потертые. Я бы дитю в комнату что поновее да поярче повесил. В углу кровать стоит большущая, там не то что двух девчонок–тростиночек, там таких девчонок штук десять положить можно. Перед окном стол, совсем новый, как у Лизы в комнате, а на столе этот самый компьютер стоит, который и у нас тоже есть[xli]. Шкаф тоже был, большущий, со стеклянными стенками: а там книжек – видимо–невидимо. Я, конечно, полюбопытничал, открыл дверцу, поглядел, думал, может, почитаю чего, пока девчонок нет. Книжки-то, вроде, детские, картинки там всякие, но написано какими-то закорючками[xlii]. Еще у Кристи в комнате этот, как его… ну слово забыл, который музыку играет, стоял. И диски всякие на полочке лежали. Ну да ладненько, хоть музыку послушаем, как девчонки придут, поставят мне что хорошее.

Но музыку послушать у меня не получилось.

* * *

Мама Кристи – Дженни[xliii] — думала, что после ланча я отдыхать буду: все-таки дорога долгая была. Но как же я могу отдыхать, когда в первый раз в жизни в настоящем средневековом замке оказалась. Так что мы с Кристи решили, что она меня по дому поводит и все-все покажет. Но сначала я подумала, что надо бы в нашу комнату зайти, Кузю проведать. Про Кузю я Кристи потихоньку за столом рассказала. А она даже и не удивилась совсем:

— У нас, — говорит, — домовых нет, зато привидения в старинных замках водятся. Они тоже при доме живут, никуда не уходят, и по сто лет и по тысяче. Хороший у тебя друг, даже не побоялся с тобой так далеко поехать.

— А у вас в замке привидения есть?

— Нет, к сожалению. Я тут всю жизнь прожила, все чердаки и подвалы излазила, даже по ночам специально вставала, со свечкой ходила, но никого так и не встретила. Ну, пойдем, отнесем твоему Коузе чего-нибудь поесть. А потом будем замок смотреть.

Приходим мы в комнату, а Кузя сидит на Кристином столе, лапками болтает.

— Ой, — говорит Кристи, — какой смешной! У нас привидения совсем другие.

Я побоялась, что Кузя на «смешного» обидится, а он ничего, встал, поклонился так низко, и говорит[xliv]:

— Здравствуй, девонька, меня Кузьмой зовут.

— Добрый день, Коузиа, — отвечает Кристи, — очень приятно познакомиться. Мы вам тут поесть принесли.

— Спасибо, перекушу малек. А вы, девоньки, присаживайтесь, в ногах правды нет. Да расскажите мне, в этом вашем страшном доме никаких чудищ да юдищ не водится?

— Нет, — говорит Кристи, а сама вздыхает, — у нас даже привидений нет. А вы после ланча пойдете с нами замок смотреть, или здесь посидите?

— Пойду, конечно. Разве могу я свою козу-дерезу в таком месте одну оставить.

Ну и замок! Я даже и не представляла, когда их на фотографиях видела, что в старину такие огромные строения были. Зачем, думаю, одной семье, пусть они даже знатные и богатые, столько комнат. Но Кристи сказала, что замок – это не просто дом, а целый городок-крепость. Кстати, Маунтейн–Кастл значит не «замок в горах», как я сначала подумала [xlv], а просто «замок, прочный, как скала». Так что тут в старину жили не только Кроуфорды с семьей и слугами, но и большая часть их войска. А во время войн и осад сходились и все крестьяне из окрестных деревень.

Осмотр мы начали со двора: сейчас это просто пустая лужайка, а раньше вдоль стен были деревянные домики, где размещались всякие службы: конюшни, овчарни, мастерские — кузница, например, псарни[xlvi]. А за замком огород был и сельскохозяйственные постройки: маслодавильни, мельницы – чаще водяные, но и ветряные были[xlvii], амбары, продовольственные склады. Но это раньше было, а сейчас все газонной травкой засажено. Кристи там с друзьями летом в футбол играет, или стол для пинг–понга на улицу выносят.

Потом пошли в подвал: Кристи рассказывала, да я и сама читала, что в подвалах замков держали узников. Честно скажу, я побаивалась немножко: а вдруг наткнемся там на какой-нибудь скелет, к стене прикованный. Но ничего интересного внизу не оказалось: несколько темных мрачных комнатушек, окошки решеткой забраны, двери тоже решетчатые. Темно, мрачно, но совсем не страшно – только пыльно. Сейчас-то мы свет включили, а раньше там с факелами ходили: кое-где еще крепления для них остались. А в одной камере даже старая ржавая цепь валяется: одним концом к стене прикована, а другой заключенному на шею одевали, и кузнец ее заклепывал так, что и не расстегнуть. И бедняга так на цепи, как пес, и сидел. Ему в камеру еду и воду приносили. А окна иногда сверху решеток досками забивали: так человек вообще света белого годами не видел. Ну, я все посмотрела и спрашиваю:

— Слушай, Кристи, а если они тут целые года сидели, куда ж в туалет ходили? Без этого же никак.

— Вот прямо тут и ходили, видишь, вон в углу ямка. От нее труба на улицу выведена. Да ты не думай, что это только узники так жили. В каждой комнате, даже для господ, в углу дырка была. Ты на эту дырку садишься, ну и делаешь все, что тебе надо. А по трубе — она снаружи по стене идет — все вниз и спускалось, прямо на улицу, под окна.

— Безобразие это у вас тут было, — вмешался Кузя. – Где ж это видано, чтобы в доме по нужде ходить. У нас в деревне завсегда на улице такой маленький домик делали, и подальше от избы – чтобы не пахло.

Мы с Кристи с ним, конечно, согласились, что безобразие. Но ведь тогда люди даже и мылись редко.

— Как не мылись? – тут Кузя аж лапками от возмущения захлопал. — У нас в деревне в баню каждую субботу ходили.

— Так то у вас, — отвечает Кристи, — а настоящий английский рыцарь мылся очень редко. И чем знатнее, тем реже. Настоящий лорд мылся только три раза в жизни: когда его крестили и в купель окунали, перед свадьбой, и когда после смерти обмывали, чтобы в гроб положить.

Кузя по пальчикам пересчитал:

— Три раза! Это ж ужас какой он ароматный был, лыцарь ваш! А если не женился, тогда как?

— А тогда всего два раза.

У Кузи от ужаса аж дар речи пропал, так что до самого первого этажа он только молчал да отфыркивался[xlviii].

На первом этаже было всего две комнаты: огромная зала с камином и кухня. А из кухни вела лесенка в одну башню: там слуги жили. В большом зале собирались лорды со своими вассалами и друзьями на пиры. Там почти и мебели никакой не было: только длинный стол со старинными стульями по сторонам. А по стенам развешаны гербы и картины. Или портреты Кроуфордов, или что-то батальное и историческое: как какой-то лорд прощает побежденного противника на поле боя и дарует ему милостивое целование руки. Кристи мне про всех все рассказала, только я, к сожалению, не все имена запомнила. Везет же некоторым: так хорошо семейную историю знать! У меня бы в голове все эти имена и даты не уложились, точно говорю!

А камин в зале уже не зажигают, потому что в доме давно водяное отопление проведено. Кристи говорила, папа хотел электрическое сделать, но ему Комитет по охране памятников не разрешил: от этого могут старинные картины покоробиться.

А на кухне мне ужас как понравилось. И Кузе, между прочим, тоже. Там все, как в старину, сделано: плита огромная, под ней еще один камин. Стол дубовый, весь потемневший и ножами изрезанный: это ж сколько веков на нем всяких барашков рубили, да картошку резали. На плите большущие котлы и сковороды стоят, а по стенам вертела и ножи. А вертела такие, что на них можно целого теленка или лося насадить. Кузя все посмотрел–посмотрел, да и забурчал:

— Оно и видно, что домового у вас нет. Где это слыхано, чтобы на кухне такие грязные котелки были. Я б такого ни в жизнь не потерпел. Ты бы, девонька, — это он Кристи, — помогла маме, почистила всю эту утварь. А я бы тоже помог – одна-то ты не справишься.

— Да мама сама бы давно все это выкинула или в музей сдала, да не полагается: туристы приходят, хотят настоящую старинную кухню посмотреть. А тогда котелки годами не чистили. И посуду не мыли, а давали гончим псам вылизывать.

— Ну не знаю, девонька, какие тут раньше цари–короли жили, но вот чтобы посуду собакам вылизывать давать, про такое безобразие я никогда раньше не слышал. Взяли бы золы из печки, или песочка речного, поскребли бы, все бы и заблестело, как ясное солнышко.

В башне, где жили слуги, и куда надо было подниматься по ужасно узкой винтовой лестнице, ничего интересного не оказалось. Несколько пыльных пустых комнат. Мебели, конечно, никакой не осталось. Да Кристи говорит, что и не было ее. Слугам мебель по чину не полагалась: спали вповалку на матрасах, а ели в кухне за общим столом.

Потом мы пошли на второй этаж: там Кроуфорды сейчас живут, так что комнаты у них вполне современные. Две спальни для гостей, комната Кристи, спальня ее родителей, гостиная — она же столовая, рядышком кухня[xlix] и кабинет Эрика. Так что мы этот этаж быстренько пробежали и полезли во вторую башню: там старинная библиотека расположена.

Ну, тут мы надолго застряли. Вы только представьте: большая круглая комната, а все стены шкафами заставлены – от пола до потолка. А в промежутках между шкафами высокие стрельчатые окна. Красиво, конечно, только свету маловато пропускают. Посередине комнаты – большой стол, а на нем всякие пергаменты разложены. Мы с Кристи лесенку из угла притащили и давай по всем шкафам шарить: там такие агромадные старинные книжищи. Мы только по одной и могли за раз снять: вдвоем стащим книгу с верхней полки, положим на подставку, что возле стола установлена, и рассматриваем. Книги, в основном, написаны по староанглийски и по латыни, так что мы ничего прочитать не могли, но зато хоть старинные миниатюры посмотрели. Рисункам по пятьсот–шестьсот лет, а краски – да я ни в какой современной детской книжке не видела, словно только что нарисовали. А каждая новая глава начинается со старинной виньетки — это когда сама первая большая буква чем-то представлена: то деревом, то драконом, то человек стоит¸ а в руке у него жезл с плющом. И каждая книга в металлическом окладе, а на нем узоры вычеканены, и красивые разноцветные камешки вставлены — Кристи сказала, настоящие драгоценные.

Лазили мы тут долго, пока Эрик не пришел, а мы как раз на стремянке под самым потолком сидим.

— Эй, юные леди, вы чайку не хотите попить? С бисквитами.

Кристи чуть со стремянки не свалилась.

— Хотим, конечно, а что, уже пять часов?

«Ага, — думаю себе, — сейчас будет настоящий файв-о-клок, чай с молоком и со сливками, и с настоящим английским печеньем. Этого пропустить нельзя».

Да и то сказать, время так быстро пролетело, проголодаться успели.

Только Эрик нам не разрешил сразу в столовую идти.

— Вы, — говорит, — юные леди, сначала пыль веков с себя стряхните, переоденьтесь, руки и мордочки помойте, а потом и приходите чай пить.

Кристи со стремянки слезла, руки отряхнула:

— Ну, повезло нам, ребята. Хорошо, что па Коузию не заметил. А то пришлось бы ему объяснять, кто это такой. А взрослые – они ж много чего не понимают. То есть па у меня, конечно, высший класс, но вот про домовых, боюсь, не слышал.

— И не надо про меня слышать, — отвечает Кузя, слезая со шкафа, — когда нужно будет, я сам покажусь. А что, девонька, у вас везде в доме пыль такая? Вы с мамой на ленивцев не похожи.

— Да нет, Коузиа, просто мы здесь не живем. Эти комнаты открывают только на два месяца в году, для туристов. И то мы сами тут пыль не вытираем, нам из Комитета присылают специалистов по старинным книгам: они все-все книжки специальными щеточками и кисточками чистят, чтобы бумагу и пергамент не повредить. А я тут без разрешения Комитета лазаю. Нет, ты только представь, Лиз, в собственном доме нужно разрешение у каких-то там посторонних дядек спрашивать! Ну да ладно, мы после чая в оружейную сходим – это в третьей башне. Можно еще в часовню — она над главным залом расположена. Только в нее входить очень неудобно: раньше был ход с первого этажа, потом его заделали. А с жилой половиной сообщения нет: там глухая стена. Так что придется через чердак сразу на хоры влезать.

— Чердаки я люблю, — вмешался Кузя, — я с вами обязательно пойду. А сейчас идите умываться, а то будете грязные да пыльные, как эти ваши старинные лыцари.

Английские бисквиты и пудинг Кузя оценил по достоинству[l].

Потом мы пошли в оружейную – она в третьей башне расположена. Честно говоря, мне там не очень понравилось. Ну, во-первых, я оружие и доспехи всякие не люблю. А, во-вторых, там этот самый Комитет порезвился вволю: устроил в доме настоящий музей. По всей комнате шкафы застекленные расставили, а в каждом манекен в полном рыцарском облачении, с мечом в одной руке и со щитом в другой. Посередине комнаты две большие витрины: в одной старинные монеты, а в другой – всякие мелкие предметы: перстни, в которых когда-то яд был, кубки старинные, тоже все камнями разукрашены, парочка корон – куда как похуже кубков: просто гнутые старые железяки, да еще и заржавевшие. Но Кристи сказала, что этим коронам лет по восемьсот – их чуть ли не первые лорды Кроуфорды на себя надевали.

Посмотрели все в оружейной, Кристи такие большие глаза сделала и спрашивает меня шепотом:

— Ну что, Лиз, пойдем часовню смотреть? Только это через чердак лезть нужно, а там темно и страшно.

— А мне не страшно, — отвечаю, — сама говоришь, у вас даже привидений не водится.

— И правильно ты, березонька моя, говоришь, — это, конечно, Кузя, — чего на чердаке бояться? Там зато можно всякие старинные вещи поискать. Я-то точно знаю, в подвалах да на чердаках завсегда клады прячут.

— Да нет у нас, Коузиа, никаких кладов, — вздохнула Кристи, — у нас даже потайных ходов и то не осталось. Был один – к реке, так его эти дядьки из Комитета в прошлом году засыпали, чтобы туристы не провалились. А там так здорово лазить было. Эх! Ну ладно, если все такие смелые, пойдем на чердак.

На чердаке и вправду оказалось очень пыльно и темно, хорошо, Кристи фонарик с собой взяла. Чердак у них в замке – с нашим даже и не сравнить: мы пока до другого конца добрались, я думаю, внизу уже сто лет прошло. Но ничего интересного там не было: сундуки какие-то пустые, со сломанными крышками, парочка старых кресел[li], а так – только пыль да мыши летучие. Только мыши все спали, потому что у них день ночью начинается. Кузя хотел было мышей разогнать, но Кристи ему объяснила, что в деревне мышам, может, и не положено на чердаках водиться, а в старых замках им самое место. Некоторые туристы даже специально туда залезают, чтобы на летучих мышей посмотреть.

— Вы бы видели, — смеется, — какие они оттуда спускаются: все в паутине, ой! (эта она сама в паутину вляпалась), пыльные, сами на летучих мышей похожие.

По маленькой лесенке мы спустились на хоры часовни. Вот где красота-то! Особенно сверху. Сама часовня небольшая, но очень высокая. Окна цветными витражами украшены: на одном – прекрасная дама в голубом одеянии (Кристи сказала, это первая герцогиня Кроуфордская), на другом – рыцарь в блестящей броне (это, соответственно, первый герцог), а на остальных – святые покровители рода Кроуфордов. Правда, эти святые изображены как рыцари и дамы былых времен, а не так, как у нас в церквях: никаких нимбов, священнических одеяний. В общем, ничем от герцога с герцогиней не отличаются. Если бы Кристи нам не сказала, что это святые, мы бы с Кузей решили, что это тоже какие-нибудь Кристины предки.

Как я поняла, в самом храме обычно проводились службы только для членов семьи: венчания, отпевания, всякие церковные праздники. У крестьян своя церковь в селе была. А в эту они приходили, только чтобы принести присягу новому лорду, или несколько раз в году, по определенным дням, когда этот самый лорд принимал прошения и жалобы. Мужчины и женщины в церкви всегда стояли отдельно: мужчины внизу, а дамы — на хорах, откуда мы часовню рассматривали. Дамы вниз могли спуститься только ради собственного венчания или после смерти, когда гроб перед алтарем ставили.

В общем, налазились мы в этот первый день, насмотрелись всего. Устали, даже слов не хватает, как. Я со всеми новыми впечатлениями только за ужином вспомнила, что надо было маме позвонить, сказать, что нормально добралась. Она же там небось от беспокойства умирает. Ойкнула я, а Дженни смеется:

— Да мы с Эриком уже давно ей позвонили, пока вы пыль веков по чердакам собирали. Нравится тебе у нас, Лиз?

— Угу, — говорю[lii], — вот было бы здорово всегда в таком замке жить.

— Нам здесь тоже очень нравится, — сказала Дженни и почему-то вздохнула.

Мы с Кристи не поняли, что ее огорчило, да, честно говоря, уже и соображать-то особо не могли: так устали. Так что после ужина сразу спать завалились.

* * *

Про следующие три дня я ничего толком и рассказать не могу, потому что, хоть всегда с Лизой или Кристи в рюкзаке и ездил, да событий никаких особенных не происходило. Коза моя дереза всю первую половину дня проводила вместе с Кристи в школе: оказывается, в классе, где наша апельсинка учится, детишки русский язык изучают. Правда, знают они его еще плоховато, так что все разговоры велись больше по-английски. Ну, тут я, конечно, моей девонькой немножко погордился. Лиза так здорово рассказывала Кристиным друзьям про Россию, про Москву, а уж когда начала нашу деревеньку описывать, да домик мой родной, я чуть-чуть расчувствовался.

— Коузиа, что случилось? У тебя все в порядке? – Кристи ко мне в рюкзак заглядывает, а у меня слезы в глазах. — Ты почему плачешь?

— Да уж больно хорошо Лиза про нашу деревню рассказывает, аж домой захотелось.

— Ага, — шепотом Кристи отвечает, — мне тоже понравилось. Вы с Лиз не будете против, если я как-нибудь к вам в гости приеду?

— Да конечно нет, мы гостям завсегда рады.

Но тут мы шептаться перестали, чтобы не мешать Лизе рассказывать.

А она, оказывается, не только истории говорить мастерица, но еще и кино снимать умеет. Только я про это не знал раньше. Они с мамой на видеокамеру и нашу деревню сняли, и Москву. А теперь это кино Кристи и ее друзьям показали.

Ребятишки в Англии, как я посмотрел, совсем как наши, русские. И болтать так же любят. Так что все три дня вопросам да разговорам конца-краю не было видно. И после школы мы в гости ко всему классу по очереди ходили: то один на чай позовет, то другая – на кофе с пирожными. Зато и наелся же я английских бисквитов — вкуснейшая штука, скажу я вам. Пока эта молодежь чашки с чаем отставит да разговоры разговаривает, я потихоньку печенье и лопаю. Не все, конечно: где ж это видано, чтобы домовой детишек без сладостей оставлял. Но Лизу с Кристи так зазывали и в каждом доме угощали, что они, по-моему, сладостей на всю жизнь наелись да чаем доверху залились – скоро из макушки капать начнет.

Так что домой мы приходили только вечером, от ужина отказывались[liii], и скорей в постель бухались. Девчата–то, словно за день и не наговорились: лежат да все болтают, болтают промеж собой, пока у них языки раньше глаз не заснут.

А я все лежу по ночам да думку думаю — мне-то спать без надобности. Сердцем чую я: и замок этот хороший, не страшный совсем, и хозяюшка с хозяином милые да любезные, и девчоночка–апельсинка у них такая славная, а что-то не то в доме. Грусть–тоска в воздухе веет, печаль за стенами томится, а что-то ее наружу не пускает. Был бы тут свой домовой, я бы по-дружески поспрошал его, так ведь нет тут никого.

Полежу так, подумаю, да и иду в библиотеку книжки старинные рассматривать: уж больно там картинки красивые, да буковки расписные. Ровно как в тех церковных книжках, что у дедули в доме старички да старушки читали. Вот так сидел я как-то раз, книжку листал[liv], и слышу: ровно ветер в трубе воет. Только люди, может быть, так и порешили бы, а я настоящий ветер от речи всякой нечисти да нежити сразу отличу. Вот я и подумал: словно плачет кто-то, завывает, да тихонько так, чтобы хозяев не потревожить да не напугать.

«Ну, — думаю, — апельсинка, а у тебя в доме точно кто-то живет, кого ты и в глаза не видела, и слыхом не слыхивала. Надо бы сходить, посмотреть, может, какую дальнюю родню встречу».

Вылез я из башни, спустился в большой зал: там слышно лучше всего. Постоял, прислушался. Вой то затихнет, то опять появится, и печально так, аж со всхлипом. Видать, кому-то там сильно грустно да плохо стало. Я на плач этот и пошел. Дошел до самой четвертой башни, той самой, куда Кристи в первый день нас не водила. Сказала, что там года три назад лестница деревянная сломалась, несколько ступенек провалилось, так вот Эрик дверь и закрыл, потому что внутри все равно ничего нет, а любопытные туристы запросто могут себе руки–ноги поломать.

А по мне: что открытая дверь, что закрытая. Прошел сквозь нее, по лестнице влез[lv], а наверху комната, как в других трех башнях. Дверку скрипучую открыл и сразу ее увидел.

Сидит она на сундучке старом, с крышкой заржавленной, ручонками голову прикрыла и плачет, слезами умывается. Я поначалу-то подумал, что это Лизина подружка–апельсинка: и волосенки такие же рыжие, и веснушки на ручках голеньких, и такая же высокая да тоненькая. А она скрип услышала, и голову подняла. Я смотрю: похожа она на Кристи, ну очень похожа, но все-таки не она, другая. Ровно ее сестричка старшенькая. И одета как-то чудно: в белое летнее платьице, и ножки босенькие, а в башне-то холодно. А когда она встала, тут я и увидел, что сквозь нее сундук и стенка просвечивают.

Вот уж ни думал, ни гадал, что когда-нибудь так напужаюсь. Это ж самое–пресамое настоящее привидение: нам Кристи рассказывала, какие они бывают, да картинки в книжках показывала. Так что я ее сразу признал.

А она глазищами на меня хлопает:

— Ты кто? – говорит, а у самой голос дрожит. Видать, тоже напугалась.

Ну, привидение али живое дитё, но домовым детей пугать не положено. Я ей так ласково и говорю:

— Ты не бойся меня, деточка, я домовой, Кузьмой зовут. А ты-то кто? И что тут одна в холоде да пыли делаешь?

— До-мо-вой. А кто это?

— А я тебе все сейчас расскажу, — это я ее отвлекаю немножко, чтобы не боялась, да успокоилась и плакать перестала, – давай вот на сундучок присядем, все равно больше некуда. И вот тужурку мою накинь, а то прозябнешь.

— Спасибо, Коузиа, — и поклон мне такой чудной сделала. Апельсинка говорила – реверанс называется, в старину так кланялись, — только я не мерзну совсем. А меня зовут Агнесс Кроуфорд, я наследница VII-го лорда Кроуфорда… То есть – это раньше я была наследница, а сейчас я – привидение.

— Да я уж вижу, девонька, что не дитё живое. Да как же ты здесь очутилась? Мне Кристи говорила, что у них в замке этих самых привидений не водится.

Проговорили мы с Агнесс всю ночь. И такую историю она мне рассказала, что ажно волосы дыбом становятся.

Было это дело то ли в XV, то ли в XVIвеке. Я не шибко понял, когда именно, только ясно, что давно это случилось. Жил тогда в этом замке лыцарь Кроуфорд. И была у него жена–красавица, которую любил он больше всего на свете. Только когда она доченьку на свет произвела – Агнесс эту самую – то вскорости померла. Тогда ведь болезни всякие плохо лечили. Да еще если и не мылись они, так от одной грязюки помереть могли. Но я девочку спрашивать не стал: зачем дитё тревожить, беспокоить. И так только плакать перестала.

Остались, значит, Агнесс с папой вдвоем. И так он дочку любил, потому что она на маму–покойницу была похожа, что никуда от себя не отпускал, даже в походы с собой брал. Вот Агнесс и росла, ровно мальчишка: одевалась как мальчик, из лука стрелять выучилась, на лошади ездить, мечом даже махать. А больше всего любила охотой баловаться: это тогда все благородные господа гончих псов держали, да кабанов и лисиц травили.

Вот когда любимой доченьке десять лет стукнуло, папа решил в ее честь праздник и большую охоту устроить. Пригласил к себе гостей со всех волостей, назвал лыцарей да князьев из других замков. Понаехало народу – целая туча. Хоть и большой замок, а Агнесс сказала, пришлось кое-кого, не шибко знатного да богатого, во дворе размещать. А среди гостей было родни много[lvi], и бабушка ее – мамина мама, с сынком своим, дядюшкой, то есть, приехали.

А дядюшка этот – Джаспер его звали, — был такая язва да змея подколодная, что и слов хороших для него нет. Он-то, когда его сестра померла, думал, что и дитё тоже слабенькое будет и помрет вскорости. А коли лорд Кроуфорд другую жену себе не возьмет[lvii], и других детишек у него не будет, так этому Джасперу весь замок и земли богатые достанутся. Вот и удумал этот дядя злое дело: во время охоты встал за спиной у девочки, словно прикрыть ее хотел, мало ли какой опасный случай выдастся, улучил момент, да и всадил ей стрелу прямо между лопаток. Девчонка-то и померла сразу. А дядя кричит, убивается:

— Ах, ах! Кабан злой, секач матерый на нас выскочил, я хотел выстрелить, а Агнесс, племянница моя любимая, с мечом вперед выбежала. Вот стрела в нее и попала, — и волосенки на себе рвет. – Ах, ах! Нет мне теперь прощения!

Долго, правда, ему так голосить не дали: видел один охотник, как взаправду-то дело было. И все лыцарю Кроуфорду рассказал. И хоть был тот охотник простой крестьянин, а Джаспер этот самый – богатей да знатный, но все, кто слышал, ему поверили, потому что знали, что за змей это подколодный.

И тогда все гости, что в замке собрались, порешили: похоронить маленькую девочку со всеми почестями, а гада этого – Джаспера – живьем в ее могилу закопать.

Я это как услышал, так на сундуке и подскочил:

— Девочка моя, да кто ж спорит. Душегуб твой дядя, согласен. Но ведь можно было мечом его порубить, али еще что сделать. Зачем же казнь такую дикую да страшную придумали?

— Так, когда я жила, так всегда делали, — Агнесс отвечает, – только папа добрый был, он так не мог. Да и бабушка моя плакала: хоть и любила меня, да ведь и он ей не чужой – единственный сын.

В общем, решили тогда этого Джаспера в подземную темницу посадить, чтобы сидел он там до самой своей смерти.

Папа этой самой Агнесс потом с горя на войну ушел, где и сложил буйну головушку. Замок другому лорду Кроуфорду отписали – нашелся какой-то дальний родич, а Джаспер за это время в темнице совсем в седого старика превратился. Новый хозяин и отпустил его в монастырь – грехи замаливать. В монастыре тот и помер вскорости.

Вот такая вот грустная история.

Агнесс мне ее рассказывает, да плачет потихоньку. Я ее по плечу глажу, а оно холодное, ровно камень могильный. Жутковато мне – все-таки не человек это, а нежить бессмертная, да дитё – оно дитё и есть. Жалко очень.

— А как же так получилось, девонька, что душенька твоя покоя не обрела? Разве похоронили тебя не по-христиански? Али что еще надо было сделать?

— Да нет, Коузиа, папа все как нужно сделал. Только мне жалко было его очень. Вот я и упросила боженьку разрешать мне приходить к нему: ну хоть на недельку раз в месяц. Столько лет прошло, папа сам давно умер, даже и не знаю, где его похоронили. А я с тех пор так и прихожу сюда каждый месяц: тут моя комнатка была. Ты не смотри, что здесь сейчас пыльно да грязно: знаешь, какая кровать у меня тут стояла, под парчовым балдахином. А еще лютня на стене висела, а в шкафу каких только нарядов не было: папа меня любил, баловал все время. Только сейчас уже ничего не осталось.

— А как же, — спрашиваю, — Кристи нам сказала, что нет у них никаких привидений?

— Так я пугать никого не хочу. Да еще я слышала, что туристы тут всякие бывают. Эрику с Дженни и так жизни нормальной нет: а если еще узнают, что в замке привидение водится, замучают совсем. Никакого покоя от них не будет. Я обычно тихонько сижу, никому не показываюсь. Только иногда спускаюсь вниз, на Кристи посмотрю, и сразу обратно: чтобы она не проснулась. А вчера вечерком пришла, как обычно, а в комнате голоса, смех. Подружка у Кристи появилась – хорошая такая девочка. И так мне грустно стало, что они все смеются да бегают, да в игры всякие играют, а я не могу. Села я тут и расплакалась, — и опять в слезы.

Долго утешал я Агнесс. Сами понимаете, такое горе у девчонки, сразу и не успокоишь. Рассказал, откуда мы с Лизой приехали, какой домик у нас в деревне, кто такие домовые.

А под конец предложил ее с девчонками познакомить.

— Да ты что! – кричит, и ручками прозрачными на меня замахала, — они ж меня испугаются!

— Да не выдумывай ты, девонька, кто ж тебя такую маленькую бояться будет.

Все равно: не соглашается ни в какую.

— Боюсь, — говорит, — не хочу, — и все тут.

— Ну и ладненько, — отвечаю, — тогда я, пока мы тут гостим, к тебе по ночам приходить буду, истории всякие рассказывать.

На том мы и порешили. А уже утро наступало, так что Агнесс со мной попрощалась[lviii], и в воздухе растаяла.

* * *

В то утро нам с Кристи пришлось вставать рано: Эрик на выходные обещал свозить нас в Лондон. Я, конечно, была очень рада: перед отъездом в Англию прочла несколько книжек, так что план осмотра достопримечательностей у меня был готов. Но, когда накануне за ужином я изложила этот план Дженни и Эрику, они только рассмеялись:

— Лиз, дорогая, — сказала Дженни, — да чтобы все это посмотреть, тебе нужно месяц в Лондоне прожить. Так что давай мы выберем самые интересные места, куда можно спокойно сходить за два дня. Зато уж их-то ты посмотришь во всех подробностях, а не бегом.

— Конечно, Лиз, — присоединилась Кристи, — ты же не последний раз к нам приезжаешь. Еще все успеешь.

Кузя с нами не поехал. Он сказал, что раз мы едем с папой, то он может быть за нас спокоен. А него, дескать, дела кое-какие появились. Мы с Кристи долго думали–гадали, какие-такие дела у него завелись, с расспросами приставали. Но все без толку: Кузьма Кузьмич нам заявил, что есть такие дела, про которые девчонкам маленьким знать не обязательно. А мы, как приедем, все ему расскажем, и будет так, словно он сам в этом самом Лондоне побывал.

В субботу, сразу после приезда, мы пошли гулять. Лондон – очень большой город, но меньше Москвы. Кристи, когда это услышала, заспорила было со мной, но я ей сказала, что в Москве сейчас около пятнадцати миллионов жителей, и тогда она со мной согласилась, потому что в Лондоне всего семь. Ровнешенько посередине Лондона протекает Темза. А чтобы жителям удобнее было перебираться с одного берега на другой, через Темзу переброшено множество мостов. Я по туристической карте насчитала аж целых тридцать четыре! Эрик рассказывал, что Лондону уже более двух тысяч лет, и когда он только начинал строиться и назывался Лондиниум, то его окружали топи да болота, поэтому жители перебирались от дома к дому на лодках[lix].

На Трафальгарской площади мы посмотрели колонну Нельсона и покормили голубей. Нельсон – это очень знаменитый адмирал, который одержал множество побед во славу английского оружия. В одном бою ему повредило глаз, так что он потом ходил в черной повязке, и его прозвали «Одноглазым адмиралом». А в 1805 году Нельсон был убит во время битвы при Трафальгаре, когда победа была близка. Но, даже оставшись без военачальника, английский флот все равно победил. И в память об этом событии площадь переименовали в Трафальгарскую, а в центре ее поставили высоченную колонну с памятником адмиралу на верхушке.

А голуби на площади — совсем ручные, на плечи садятся, только нахальные очень: чуть ли не в карман за лакомством залезают.

Посмотрели мы и на знаменитый Биг Бен – красивая такая башенка с часами. Только жалко, внутрь нельзя забраться, а то было бы здорово посмотреть, как там все эти колесики и шестеренки крутятся. Потом пошли к Букингемскому дворцу – там живет королева, которую, так же, как и меня, зовут Елизаветой. Только я просто Лиза, а она – Елизавета Вторая. Английского флага над крышей не было, а это означало, что и королевы во дворце нет. Жалко, конечно: я так хотела на настоящую королеву посмотреть. Зато мы видели смену караула: возле дворца стояли два национальных гвардейца в черных брюках, красных тужурках и ужасно смешных мохнатых черных шапках. Померить шапки нам с Кристи не разрешили, зато мы сфотографировались рядышком с гвардейцами[lx].

А после обеда поехали в Лондонский зоопарк. Ну, положим, зоопарк и в Москве здоровский, но в Лондонском мне тоже понравилось. А Эрик рассказал, какой с Кристи смешной случай приключился, когда она маленькая была.

Ей тогда годика два или три было, она была толстенькая и краснощекая[lxi], ее дома хомячком звали. Мама первый раз ее в зоопарк привела. Ходят они от клетки к клетке, Дженни ей про всех животных рассказывает:

— Смотри, Кристи, это волк. Он хищник, живет в лесу и ест мясо.

— А хомячков ест? – спрашивает Кристи.

— Ест, деточка.

Идут дальше.

— Смотри, Кристи, это тигр. Он живет в джунглях и тоже ест мясо.

— А хомячков ест?

— Ест.

Доходят до клетки с жирафом.

— Смотри, Кристи, это жираф. Он живет в африканской саванне, ест травку и листья с деревьев.

— А хомячков ест?

— Нет.

— А почему? – спрашивает Кристи, и в слезы. Еле успокоили.

Смеялись мы долго. Кристи все никак не могла понять, почему ей так хотелось, чтобы жираф тоже ее ел. И Эрик сказал:

— Да и мы с мамой тогда не смогли выяснить, почему тебе так хотелось быть съеденной.

На следующий день мы с самого утра поехали в Тауэр. Эта такая мрачная, жутковатая крепость. Ее построил Вильгельм Нормандский после того, как стал королем Англии в XIвеке. Наверное, боялся жить в обычном доме, хоть и король: он ведь был завоеватель, его местные бароны, да и простые жители не жаловали. Я очень удивилась, когда про это услышала: мне казалось, что Тауэр с самого начала был тюрьмой. А оказывается, в нем четыреста лет жили короли и королевы, и только потом стали использовать как тюрьму.

В Тауэре держали только знатных и высокопоставленных узников: всяких там лордов да королевских родственников, которых в простую тюрьму сажать было не очень прилично.

Походили мы по Тауэру. Ну, скажу я вам: по сравнению с ним мне замок Кроуфордов показался просто дачей на солнечной опушке. Но, может быть, я так подумала, потому что Эрик нам всякие истории рассказывал: кто в какой камере сидел, кому за что голову отрубили, да что еще здесь приключилось. То есть, это, конечно, история, ее тоже знать надо, но нам как-то не по себе сделалось.

Ну вот, например. Жил да был такой король – Генрих VIII. Кристи про него читала: говорит, настоящая Синяя Борода был. У него было целых шесть жен. И когда одна ему надоедала, он придумывал ей какое-нибудь преступление и казнил ее. А потом женился на следующей. Вот в Тауэре до сих пор и бродят призраки тех бедняжек, которых там обезглавили: Анны Болейн и Кэтрин Говард. А еще, говорят, там часто можно увидеть призрак графа Эссекса – он был фаворитом королевы и покровителем Шекспира. Только однажды решил поднять бунт: ну его и казнили, за государственную измену.

Мы с Кристи, как про привидения услышали, сразу бояться перестали: ужасно хотелось хоть одним глазком живой призрак увидеть. Эрик над нами посмеялся, но мы все равно к служителю в замке пристали: правда ли, что в Тауэре привидения водятся?

— Конечно, водятся, юные леди. Я тут уже десять лет работаю, по ночам чего только не увидишь и не услышишь. Только это не так интересно, как вы полагаете. Здесь же всех казнили. Вот эти призраки и бродят по коридорам, а головы отрубленные в руках держат. Да еще стонут и плачут так жалобно, что мороз по коже.

— Нет, — говорит Кристи, — без голов нам не надо. Мы просто хотели посмотреть на какое-нибудь маленькое симпатичное привидение, вроде Каспера.

— А это вам, юные леди, надо в какой-нибудь старинный замок ехать.

— Да есть у нас замок, — бурчит Кристи, — только привидений в нем нет почему-то.

А во дворе Тауэра мы еще одну легенду услышали, и даже увидели. Вокруг высоких мрачных башен летали черные–пречерные вороны. Я их не люблю ужасно: мама говорит, что от них грязь всякая. Да я и сама видела, они вечно на помойках копаются. Да еще и посевы в огородах выклевывают[lxii].

Только Эрик мне объяснил, что это не помойные вороны, а настоящие вороны – птицы мудрые и волшебные. Говорят, многие колдуны и маги, даже знаменитый Мерлин, умели в воронов обращаться. Так вот есть такая легенда: пока в Тауэре живет хотя бы восемь воронов, никакая беда не случится с Англией и королевской династией. А если вдруг они покидают свои гнезда, жди беды: или чумы, или наводнения, или большой войны. И в исторических хрониках это много раз записывалось: например, вороны улетели из Тауэра перед страшной чумой 1665 года. А еще они покинули свои башни, когда Оливер Кромвель казнил короля Карла Первого.

— А что вороны едят? – спрашиваю служителя, который во дворе стоял. — Может, они ручные, их можно печеньем покормить?

— Вороны у нас ручные, но не ко всем подходят, а только к тем, кого давно знают. Но, к сожалению, печенье они не едят, только мясо сырое, говядину или крольчатину.

— А хомяков едят? – спрашивает Кристи.

Тут мы как начали хохотать, долго успокоиться не могли. А служитель так и не понял, в чем дело.

Вернулись мы домой уже поздно вечером, уставшие донельзя. Дженни нас встретила, давай ужином кормить, а мы прямо над тарелками засыпаем. Ну, они с Эриком нас из-за стола выгнали, спать отправили:

— Если вы, — говорят, — можете на пустой желудок спать, то лучше кладите головы на подушки, а не в тарелки. Там, между прочим, жаркое горячее, обжечься можно.

Приползли в спальню, с Кузей поздоровались. Думали, он соскучился, рад встрече будет, вопросами засыплет, а он сидит такой грустный–грустный. У нас и сон пропал.

— Кузенька, — спрашиваю, — что случилось-то?

А он только лапкой машет.

— Ох, девоньки, чуяло мое сердце. Неладно в этом доме. Вот беда и приключилась.

— Точно, — Кристи говорит, — я еще, когда мы из машины вылезали, увидела, что ма чем-то расстроена. А за ужином слышала, что она хотела, когда мы спать ляжем, о чем-то с па посоветоваться.

Я с первого дня заметила, как Кристи своих папу и маму любит. Вот и сейчас она так запереживала, что мне ужасно захотелось ей чем-нибудь помочь. Только ничего умного в голову не шло, я и брякнула, что первое подумалось.

— Кристи, а давай мы под дверью подслушаем, — Кристи на меня только глазами захлопала, — то есть я знаю, конечно, что подслушивать нехорошо. И сама так никогда не делаю. Но ведь взрослые, они такие: ничего нам не скажут, думают, мы маленькие, ничем помочь не сможем. А вдруг да сможем? Мы же не гадость какую задумали, а просто узнать хотим, что случилось, да помощь предложить.

У подружки моей глаза загорелись: она-то тоже понимает, что нельзя так себя вести, но ведь по доброй воле родители ей ничего не скажут.

— Не смейте мне, — прикрикнул на нас Кузя, — ишь чего удумали! А ежели помочь вправду хотите, так я вам сам все расскажу: я–то здесь был да все своими ушами слышал, да своими глазами видел. Только вы ведь болтушки обе: не ровен час расскажете кому.

Кристи даже руки к груди приложила:

— Коузиа, честное слово даю, никому ничего не скажу.

— И я тоже, — говорю, — честное-пречестное.

— Ну ладно, девоньки, поверю вам. Но вы уж меня не выдавайте.

Оказывается, только мы в субботу утром уехали, приезжают два дядьки из Комитета по охране памятников.

— Серьезные такие, в черных костюмах, — Кузя говорит, — а с ними еще один: вострый, противный. На нем носочки в клеточку, костюм в полосочку, а во рту такую вонючую палочку держит, дым ртом пускает.

— А, — говорит Кристи, — это он, наверное, сигарету курил.

— Ну я уж не знаю, кого он там курил, но дым носом пускать все домовые умеют. Только мы такой вонючий никогда не делаем.

В общем, эти дядьки с Дженни долго разговаривали. Кузя, конечно, не все подробности мог пересказать, но дело в том, что Маунтейн-Кастл – замок старый, там нужно постоянно профилактический ремонт производить. И если владелец замка не в состоянии поддерживать его в нормальном состоянии, то замок выкупает государство. А если у государства на это тоже денег не хватает[lxiii], то замок продают какому-нибудь богачу, у которого деньги на все есть. Только этот покупатель обязуется поддерживать замок в хорошем состоянии, ремонт производить, какой нужно, а все переделки согласовывать с Комитетом. А еще этот человек должен быть англичанином, и никакому иностранцу историческую ценность не перепродавать.

— А, по-моему, это очень разумные условия, — говорю.

— Да я тоже так считаю, — отвечает Кристи, — только ты представь: какой это для па удар будет. Ведь в этом же замке и его бабушка с дедушкой жили, и папа с мамой, и сам он вырос. Это же для него – как сердце пополам разорвать. А сам он работает экономистом в банке, там и с мамой познакомился – она до моего рождения бухгалтером была. Откуда у него такие деньжищи! Вот эти из Комитета и нашли покупателя.

— Точно, — встрял Кузя, — этот дядька все твоей маме и рассказывал: какие большие деньги он заплатит, да какой замечательный и ком-форта-бельный коттедж вы на них купите. Только я его плохо понимал: нутро у него черное, думает он одно, а говорит – другое. Так что я лучше понял, что у него в мыслях было, чем на языке.

— Коузиа, а думал-то он о чем?

— А он, милая девочка, про себя думал, как он этот замок распрекрасный заграбастает, потому как права на него имеет. И туристов будет пускать только за большие деньги, и сам он – самый настоящий  наследник, а папа твой – даже не со старшей ветки, и правов у него меньше.

— Ну да, папа принадлежит к младшей ветви рода Кроуфордов. Но только от старшей ветви никого уже много веков назад не осталось, так что этот покупатель Крофуордом быть никак не может.

— Да не, девонька, у него какое-то другое фамилие. Чудное такое, он твоей маме сказал. А, знаю: Лиза вот иногда про всякую чепуху слово «лажа» говорит. Так вон он не то Лажамон, не то еще как.

— Ой, это Ланжерон, наверное. Тогда он правда родственник, только дальний очень. Помню я этого Ланжерона: он к нам еще год назад заходил, тоже все с па торговался. Только не вышло у него ничего.

— А с какой же стороны он вам родственник? — спрашиваю. Честно скажу, Кристи мне портреты показывала, да все рассказывала, только у нее родни – половина герцогских родов Англии да Шотландии. И фамилии для меня непривычные, так что я не все запомнила.

— Да вот помнишь, в каминном зале висит портрет девочки нашего возраста, ты еще сказала, что мы с ней похожи. Ее собственный дядя по матери на охоте убил, чтобы наследство получить. А мама – урожденная Ланжерон. Дядьку в темницу потом посадили, а после он в монастырь ушел и там умер. А у этого Джаспера Ланжерона сын был: тоже все зубы на замок да земли точил, только замок все равно кому-то из младшей ветви Кроуфордов достался, потому что после смерти девочки прямых наследников не осталось. Даже, я слышала, война из-за замка была между папиными предками и этими Ланжеронами.

— Точно, вспомнила. Девочку, кажется, Агнесс звали.

— Агнесс, говоришь, — Кузя даже на столе подскочил, лапками машет, в такой раж вошел, мы его никак успокоить не можем, а он все одно твердит, — Агнесс, вот кто нам поможет.

Мы с Кристи решили, что у него в голове что-то спуталось, так сильно он за нас переживает, но Кузя, когда успокоился немножко, рассказал нам, как он с Агнесс познакомился.

— Я, конечно, обещал про нее не рассказывать, но когда такая беда в доме, кто, кроме нее, нам совет подаст. Я пойду к ней, все обскажу, как есть, а вы чуток попозже приходите.

Вы себе даже представить не можете, как мы с Кристи извелись за те пятнадцать минут, пока время выжидали!

* * *

Агнесс и уговаривать-то долго не пришлось: она как фамилие Ланжерон услышала, так ее прямо-таки затрясло. Из беленькой и прозрачной сразу розовой стала: рассердилась очень. Да и когда узнала, что этот клетчатый–полосатый дядька замок купить хочет, сразу спросила:

— А много денег-то нужно?

— Да я не знаю, — говорю, — это тебе надо Кристи спросить.

— А где она?

— Обещала придти попозже, вместе с моей козой–дерезой.

А тут и девчонки прибежали, даже не могли положенное времени выдержать.

Лиза, как вошла, так и ахнула:

— Ой, Кристи, а вы с ней и правда похожи!

— Ну, — улыбается Кристи, — мы же родственники. Здравствуй, Агнесс, я очень рада с тобой познакомиться.

— Я тоже, — говорит Агнесс, и реверанс свой старинный сделала, — и тебя, Лиз, я тоже очень рада видеть.

Я-то в денежных делах ничего не понимаю, да и Кристи ничем не могла нам помочь: она только знала, что ремонт и поддержание замка в хорошем состоянии стоит «целую кучу денег», а сколько это – целая куча, сказать не смогла. Ну и Лиза моя, она ведь тоже больше денег на завтраки в школе в руках никогда не держала.

Оказалось зато, что Агнесс лучше всех все знает.

— Я же наследница знатного и богатого рода была, папа меня со всеми управляющими познакомил, про налоги и сборы с крестьян рассказывал. Это точно, что на замок много денег уходит. Но думаю, что помочь твоим родителям, — это она Кристи, — можно.

Апельсинка глазами захлопала.

— Ты хочешь сказать, что у нас в замке старинный клад закопан?

— А почему бы и нет? – спрашивает Лиза. — Ведь говорила же ты, что у вас привидений не водится, а вон она – Агнесс.

— Да если бы были какие клады, их бы уже все давно археологи нашли. Они же тут чуть ли не каждый год копают, копают. Уже до фундамента дорылись. И подземный ход они нашли, а потом завалили его. Говорят, опасно очень: вдруг кто залезет да руки–ноги переломает.

— Не знаю я, кто такие археологи, а вот про один клад точно вам могу сказать. Есть он, и никому его не найти, потому что заговоренный он.

— Агнесс, миленькая, так скажи, где он? Мы же не воры–грабители, нам бы только так сделать, чтобы Кристи с папой и мамой в своем доме остались, — Лиза моя так распереживалась, упрашивает Агнесс, руки на груди сложила, а в глазах — слезы.

Но Агнесс и тут не пришлось долго уговаривать.

— Да что ж я, не понимаю, кто должен в замке жить: хорошие люди, а не всякие там дурные родственники! А Ланжерону этому нечего здесь делать – это он моего папу убил, за то, что отца его в темницу посадил.

— А что, надо было ему подарок сделать, раз он тебя убил? – Кристи рассердилась, раскраснелась вся, уже не на апельсинку похожа стала, а на снегиря – птичку зимнюю.

— Да что вы все шумите, — вмешалась Лиза, — это же не тот Ланжерон. Тот уже помер давным–давно.

— А вот Коузиа сам сказал, что нутро у него черное, — Агнесс головкой покачала, — нет, чтобы помочь по-родственному, а он норовит сам сюда вселиться, да деньги с туристов драть. Что ни говори, а кровь – она всегда сказывается.

Девчонки, они девчонки и есть: не могут сразу к делу перейти, им бы только болтать, переживать да потом друг дружку утешать. А пока до дела дойдет, роса очи выест. Пришлось им напомнить, что скоро рассвет: придется Агнесс уходить, а где этот самый клад зарыт, да как до него добраться, мы еще не знаем.

— Это так быстро не сделаешь, — говорит Агнесс, — давайте до завтрашнего, то есть сегодняшнего вечера отложим. Коузиа, когда Кристины родители должны ответ дать?

— Да я слышал, Дженни просила до среды подождать, а эти трое торопили ее, но она сослалась, что хозяина дома нет, а как приедет, так ему тоже подумать надо.

— Ага, значит, время у нас еще есть. Давайте сегодня вечером в каминном зале встретимся. Ближе к полуночи.

Агнесс только успела фразу закончить, как в окошко первый лучик солнца заглянул. Она ручкой нам помахала и растаяла.

Как девчонки это день пережили, я рассказать толком не могу. Мама Дженни с папой Эриком пытаются изобразить, что все в порядке, а Лиза с Кристи – что верят, потому что ничего не знают. И все стараются сделать вид, что чем-то заняты: Эрик с утра на работу поехал, Дженни – по магазинам. А девчонки полезли в библиотеку: книжки смотреть, может, там что про клады будет. Только книжки все на старинном языке написано, Кристи даже словарь какой-то взяла. Это ж надо: умную да взрослую из себя строит, а на собственном языке читать не умеет. Лиза мне начала объяснять, что язык за много веков так изменился, что и не прочтешь уже, но что-то мне не очень в это верится. Сама-то коза моя и нынешние, и старинные книжки читает. Только я с ней спорить не стал: она бы на меня обиделась, что я ее перед подружкой такой умной выставляю.

Ну, ладненько, я их оставил в пыльных книжищах копаться, да старинные бумаги из сундуков вытаскивать, а сам решил по замку побродить: мне ли не знать, где клады да захоронки бывают.

И в темнице подвальной побывал, и по чердаку полазил: ничего не нашел. Видать, в английских замках не так, как в наших деревенских домах, все устроено. Вернулся я в библиотеку весь пыльный да уставший, а там мои козоньки–березоньки – такие же пыльные, да с паутиной в волосах. Все книжки перерыли, так ничего и не нашли: какие были старинные клады, те еще много лет назад нашли да повытаскивали.

Вечером Эрик с работы пришел, поужинали все. Нам с Лизой послезавтра утром уезжать надо было, так что сегодня праздничный прощальный ужин устроили. В гости ребята да девчата пришли, которые с апельсинкой вместе учатся. Родители Кристи друзей ее всегда рады приветить, да, сами понимаете, настроение у них не то было. Они с детишками немножко посидели, а потом ушли, дескать, чтобы не мешать. А мы так подумали: это они посовещаться решили, как быть с замком? Ответ-то послезавтра давать нужно.

Ну, гости ушли, мы со стола убрали, и засели в комнате: вроде спать завалиться, а на самом деле: полуночи дождаться, да к Агнесс бежать.

А пока сидели, девчонки мои все извелись: мало ли какие там клады во времена Агнесс были. А вдруг их всех нет уже. Ведь и войн сколько было, и замок уже много раз перестраивали. А Кристи еще рассказала, что несколько лет назад ученые приезжали с какими-то приборами сложными: стены просвечивали, все потайные ходы да завалившиеся комнаты искали.

— Ну и как, — спрашиваю, — нашли что-нибудь?

— Да нет, все, что можно было, уже раньше разыскали. Ходы потайные на планах были указаны, а комнат завалившихся тут отродясь не было. Так что вряд ли Агнесс нам чем-нибудь помочь сможет, — тут Кристи вдохнула так тяжело, что мне тоже плакать захотелось.

Хорошо хоть, время уже к полуночи подошло: пора было в каминный зал идти.

Спустились мы туда, а Агнесс нас уже ждет, в воздухе висит, ладошкой щечку подперла, да на портрет свой смотрит.

— Вот, значит, какая я раньше была, — а сама вздыхает, — а я уж и забыла совсем.

Кристи говорит:

— А хочешь, я тебе свое зеркальце подарю? Будешь на себя смотреть.

— Да зеркал-то здесь хватает: смотри – не хочу. Только привидения в зеркалах не отражаются. Ну ладно, — и ручкой махнула, — мы сюда дело пришли делать, а не слова разговаривать. Давайте, девочки, доставайте из-за моего портрета ключ от потайного хода.

— Ой, а ты говорила, нет больше потайных ходов, — Лиза на Кристи смотрит, а у той у самой дар речи пропал. — Только как же мы его достанем? Портрет-то вон как высоко висит.

— Может, стремянку из библиотеки принести?

— Принесете вы, как же, сильные такие мужички–лесовички! — тут уж я не выдержал. – Давайте я достану.

Нам, домовым, что по ровному полу ходить, что по стенке али по потолку: разницы никакой. Дошел я по стене до самого портрета, а Агнесс уже там рядышком висит, ручкой показывает:

— Вон там он, слева должен быть спрятан.

Залез я лапкой за портрет, а там – пылища, паутина, грязища комьями наросла. Столько лет висел, никто его не трогал.

— А большой, — спрашиваю, — ключ-то?

— Да нет, маленький совсем.

Шарил я там, шарил, думал, все уже: нет того ключика давно. Лапа вся грязью да пылью покрылась, уже и не чувствует ничего. И тут звон такой тоненький раздался, упал ключик на пол.

Девчонки к нему бросились, чуть головами не столкнулись. Кристи фонарик включила, нашла.

Схватила ключик, и бежать готова – а куда бежать-то, мы ж не знаем.

— А теперь в темницы, — скомандовала Агнесс и сквозь стенку просочилась. Ну, я-то положим, мог бы и за ней пройти, да девчат бросать не хотелось. Побежали мы по лестнице вниз, Кристи фонариком светит, а под ноги не глядит. И Лиза за ней. Как только головушки свои отчаянные не разбили! Спустились мы в подвал, а Агнесс нас уже внизу ждет, на одну из каморок показывает:

— Здесь папа дядю Джаспера на длиннющую цепь приковал. А ход велел проложить, потому что Джаспер говорил, что раскаивается, хочет на могилку мою ходить да прощения просить. Папа ему не верил ни вот на столечко, выпускать его не хотел. Но священник наш уговорил его под землей ход до самого кладбища сделать, а цепь такой длины, чтобы дядя мог до нашего семейного склепа дойти и помолиться. Только врал он все; я сама сколько раз видела: дойдет до склепа, а там пытается цепь о каменные плиты перетереть, а потом до входа добраться и наружу выйти. Но ничего у него не вышло: наш кузнец ему прочную цепь сковал, мы с его сынишкой друзьями были, он горевал обо мне очень. Я как-то хотела в гости зайти, а потом подумала: испугается, и не стала. Но они вместе каждый день к склепу приходили (внутрь-то простолюдинов не пускали) и цветы мне клали.

— А где дверца-то? – спрашивает Кристи и фонариком по стенке водит.

— Да не помню я, — говорит Агнесс, — где-то тут была.

— Ой, — испугалась Лиза, — а вдруг ее замуровали?

У Кристи аж губы затряслись, на глазах слезы выступили.

— Да погоди ты горевать, девонька, — говорю, — али я тайников всяких не видел. Неужто мы дверь эту не найдем.

Велел им фонарик выключить, подошел к стенке, и давай по ней лапками водить. Я каждый камешек, как живой, чувствую: поговорил с ними маленечко, ласково так, попросил помочь девчонке хорошей. Только отошел от стенки, и тут – бац! – отскочила плиточка маленькая, а за нею замочная скважина. Дверца-то была вровень со стенкой сделана: видать, хороший мастер работал, на глаз и не видно совсем.

Кристи фонарик включила, ключик вставила, повернула, а потом на дверь налегла. Та скрипнула только, а не подалась ни чуточки. Лиза моя вместе с ней к двери привалилась, да что они – тоненькие да маленькие – сделать могут. И Агнесс им ничем помочь не может: у нее ж вообще ни настоящих рук, ни ног нет. Я их отогнал, на дверь поднажал маленечко, она и открылась. Заскрипела правда, аж уши заложило.

— Ой, Коузиа, — говорит Кристи, — какой ты сильный. Прямо как гном.

Про гномов я только то знаю, что в Лизиных книжках читал, но мы, домовые, испокон веков силушкой не обделены были: в одиночку могли комлевое бревно на конек поднять, али застрявшую телегу вместе с лошадью вытащить. Мы хоть росточком и маленькие, да крепкие.

Я и промешкал только чуть-чуть, а Кристи с Лизой уже в подземный ход бросились. Фонариком-то светят, а летят, как оглашенные, под ноги, небось, не смотрят. Я да Агнесс — за ними, бегом да лётом. Вдруг там камень какой на пути попадется или потолок где низкий, эти две козы-дерезы не заметят впопыхах.

Но ничего: до склепа благополучно добежали, а там опять заминка небольшая вышла. Внутрь тоже дверь вела, хоть и не запертая на замок, но от времени петли у нее заржавели, девчатам не справиться. Агнесс сквозь дверь проскочила, а я еще разок навалился плечом, и девчонки рядышком[lxiv]. Открыли мы эту дверь, и тут Кристи фонариком внутрь посветила и на пороге встала:

— Я знаю этот склеп. Его в прошлом году папе тоже пришлось закрыть. Там плиты в фундаменте качаются: грунт просел или еще что-то. Могилы внизу, вот пол и шатается. Па говорил, внутрь входить нельзя, все обрушиться может.

— Ой, а как же быть? – Агнесс сильно расстроилась, порозовела опять, — клад-то в моей могиле спрятан.

— Это как же? – удивилась Кристи.

— Да папа, когда меня хоронили, сказал, что род наш на мне оканчивается, потому что жениться он больше не будет, так что все наши фамильные драгоценности, которые от матери к дочери передавались, велел в могилу положить. Чтобы никому чужому не достались. А достать говорит, сможет только тот, кто действительно права на них имеет.

— Ну что ж делать, — это коза моя дереза, — попробовать-то стоит. Я, Кристи, полегче тебя, давай попытаюсь по этим плитам пройти. Вдруг они меня выдержат.

— Нет, — отвечает апельсинка, — давай я первая. В конце концов, это мое дело, и я хоть какие, но права имею.

Ох, они тут и заспорили, а время-то идет. Пришлось прикрикнуть на них.

— Ну, девчонки, вы так до самой зари проспорите! Решайте, что делать будете: Агнесс-то вам не поможет, да и я вряд ли. Ежели клад заговоренный, так чужому в руки не дастся.

Вот они и решили. Обе сразу полезли. А плиты под ногами у них так ходуном и ходят. Агнесс им кричит:

— Быстрее, быстрее, может, проскочите.

Подлетела к одной каменной коробке[lxv] и показывает:

— Вот тут, только крышку сдвинуть надо.

А плиты качаются вовсю, девчонки уже на четвереньках ползут, на ногах-то не устоять. Я уж и не лезу: какие мы, домовые, ни маленькие, а все ж таки лишняя тяжесть будет.

Доползли они кое-как до этого сарфокага, и давай вдвоем крышку толкать. А она тяжелая, еле-еле двигается. Ну, сдвинули-таки кое-как, только – только руку продеть. Кристи ручонку свою худенькую внутрь просунула, шарит там:

— Ты уж прости, Агнесс, — говорит, а сама вся раскраснелась от натуги, — если я тебя вдруг потревожу.

— Да ничего страшного, вы быстрее давайте! Смотрите, уже и стенки качаются.

И тут, правда, такой гром прошел, весь этот склеп закачался, каменные плиты дрожат, ровно землетряс какой. Я ж знаю, заговоренные клады просто так не даются: непременно что-нибудь случится.

А снаружи уже и голоса раздаются: это, как мы потом узнали, Дженни заглянула к девчатам в комнату[lxvi], а их и нет там. Они с Эриком и побежали по всему замку искать: мало ли какие чудеса детям малым в голову взбредут.

Тут Кристи что-то рукой нашарила:

— Нашла, — кричит, — только вытащить не могу, одной рукой неудобно.

Лиза и давай крышку побольше двигать, и руками, и всем телом. «Была ни была, — думаю, — все одно, рухнет на нас потолок, так хоть подсоблю». Подбежал и налег на крышку. А с потолка уж белая пыль сыпется, да кусочки каменные. Пол под ногами трещит, а снаружи кто-то дверь открыть пытается. Кристи руку вторую в щель засунула, шкатулочку какую-то схватила и отскочила подальше.

А Агнесс вокруг нас летает, беспокоится:

— Скорее, скорее к выходу, все рухнет сейчас!

Тут плиты потолочные разошлись, и одна прямо на подземный ход упала. Мы и заметались: нам-то с Агнесс что, мы через любую стену пройдем, а девчата так не умеют, они ж живые.

И тут, ровно в сказке, открывается дверь, а на пороге Эрик стоит:

— Что ж вы тут делаете? Давайте к выходу!

Мы и побежали. И только наружу выскочили, как за нами весь это склеп и рухнул. Нас всех только каменной пылью засыпало. Но главное, все живы да здоровы остались.

Дженни девчонок за руки схватила, к себе прижала:

— Да вы с ума сошли, кладоискатели! Вы ж погибнуть могли! Да пропади все пропадом!

— Мамочка, да мамочка же, — Кристи вырывается, шкатулку ей протягивает, — ты только посмотри, что нам Агнесс подарила.

— Какая Агнесс? – удивился Эрик.

— А вот она, — Лиза отвечает и на Агнесс показывает.

Дженни с Эриком как живое привидение увидели, так рты-то и раскрыли. Стоят, слова сказать не могут. Хорошо меня в пыли да грязи не заметили: я весь серый был, ровно твоя церковная мышь, али мышка летучая. Да и девчата не лучше.

Агнесс поклонилась им, реверанс свой сделала:

— Владейте, — говорит, — на здоровье. А мне пора, восход скоро. Прощай, Лиз, рада была с тобой познакомиться. Пока, Кристи, через месяц встретимся. Коузиа, спасибо тебе, никогда такого друга не забуду.

И растаяла.

* * *

Ну а дальше особенно и нечего рассказывать. Пришлось Кристи папе и маме признаваться и про Кузю, и про Агнесс все рассказывать. Они нас поругали, конечно, что мы сами такую заварушку устроили, а потом все в дом пошли, сели в каминном зале и шкатулку на стол поставили.

Открыли ее: мама мия! Я такого никогда и не видела. И, наверное, не увижу никогда. Кроуфорды – они ж богатые очень были, так в шкатулке такие драгоценности оказались, что одного только старинного браслета с изумрудами и на ремонт замка, и на безбедную жизнь могло хватить. А там еще и кольца всякие, и диадема с бриллиантами (та самая, в которой художник портрет мамы Агнесс нарисовал), и ожерелья с сапфирами, изумрудами да рубинами.

Мы с Кристи, конечно, не удержались, во всей этой красотище по очереди сфотографировались. А одно колечко мне Кристины родители на память подарили: я сначала не хотела брать, но они все-таки меня уговорили. Оно простенькое вроде, и камушек в нем малюсенький, но зато внутри по ободу «Агнесс» написано. Как же я могла от такой памятки отказаться. Эрик даже ездил в Лондон, бумаги какие-то оформлял, чтобы мне его вывезти разрешили, старинное все-таки. Уж и не знаю, что он там рассказывал, потому что про Кузю и Агнесс ему бы точно никто не поверил.

А сейчас[lxvii] у нас уже весна вовсю началась: капель капает, ручейки бегут, уже и почки первые на деревьях появились. Красотища! Только на улицу приходится в резиновых сапогах вылезать. Да это ничего: скоро земля подсохнет, посадками займемся, а летом, когда и редиска поспеет, и первая клубничка появится, Кристи к нам в гости приедет.

Вот сейчас закончу вам рассказывать и мейл ей отправлю. А Кузя рядышком пристроился, просит, чтобы я обязательно привет Агнесс передала. Передам, как же иначе.

Кстати, я от Кристи слышала, что когда она попыталась кому-то рассказать, как мы клад нашли, ей никто не поверил. Но я надеюсь, вы-то нам верите? Мы с Кузей вам самую истинную правду написали.

Похожие статьи:

Рассказы → Кузя и лесные жители

Рассказы → Кузя и "Благословение Марии"

Рассказы → Кузя и Красный Лотос

Рассказы → Как посмотреть...

Рассказы → Кузя и тайны фараонов