— В темень через Каменный мост опасно, барин,— змеёй шевельнулся в сумерках жёлтый кушак. На мощной спине возницы, утянутой серым армяком, блеснула кожаная бирка с нумером.
— Гони, дурья башка,— приятный баритон не давал времени на раздумье,— опасно с фельдъегерем ехать, когда он тебя в шею лупит.
Дрожь мостовой, холодный ветер с Невы, кабацкая пьянь на дороге: светло-зелёные головы амуров возникают из ниоткуда. Львиные маски, причудливые завитки Зимнего дворца гонят мысль тройкой по влажной траве Кронверкской куртины.
Изливаясь оловянными слезами наград, в потухших кострах тлеют мундиры казнённых. Скручивается червями бахрома эполет. В золе потрескивают медные наконечники аксельбантов. Едкий дым выкуривает последнюю надежду на спасение.
Звон кандалов затмевает соловьиные трели. Загаженный стыдом, бесчестием, отчаянием — зияет ров у Петропавловки. Стая ворон, дирижируя чёрным крылом, затягивает в небо потерявшиеся души. Даже солнце покрылось багряным румянцем.
Слово «румянец» выхватило из памяти пунцовые щёки молоденькой проститутки на Кузнецком, карточный долг князю, отсыревший порох дуэльных пистолетов. Петербургская тоска разъедала душу, толкая к прежней московской жизни: драгунам, пьяницам, б***ям…
Нечёсаная голова Каховского, угрюмые лица гренадеров у эшафота: высокие перекладины глаголили из земли заглавными буквами. Жестокий рассвет окрасил росу бургундским помаром.
С треском лопнула шпага над головой. Осколок металла больно впился в ухо. Дрогнувший голос генерал-губернатора грудной жабой обмял сердце. От громкого приговора затряслись поджилки. Нагое тело Рылеева, прикрытое белым балахоном, казалось на зелёном фоне размытой плешью. Счастливые лица палачей-шведов просили сапога.
У стен крепости — толпа. На Флажной башне «Бастилии» бился в припадке разорванный гюйс. Кровавый отблеск восхода играл на утыканной крестами груди безногого инвалида.
Ветер трепал слипшиеся волосы седой старухи. В безумных выплаканных глазах матери мерцал тусклый огонёк спасительной надежды. Высохшие руки болтались вдоль тощего тела висельными верёвками. Босые ноги пугали синими шишками.
Пасмурное небо окропило землю дождём, лениво танцевали удавки на перекладине. Грохочущая дробь барабанов, жалобные звуки флейтистов, запах горевших под Петербургом лесов — всё слилось в единую реку горя.
— Господи,— стоя на коленях, обратился к всевышнему один из смертников,— спаси Россию.
На Троицком мосту среди родственников декабристов — Дельвиг. Помятое, невыспавшееся лицо: блеснула подзорная труба.
— Саша,— голос барона дрожал,— они вешали Кондратия Фёдоровича, Серёжу Апостола и Бестужева два раза. Верёвки гнилые. Палачи вытаскивали их из ямы за ноги. Рылеев весь в крови что-то говорил. Губы разбиты… Понял только «страна»,— в запотевших очках лицейского друга дыхание смерти. В глазах океан безысходности.
— Что же это за страна, Антоша! Ни пригреть, ни повесить! — черты потемневшего лица Александра огрубели, скулы с носом съехали в стороны, горизонт губ потерял перспективу…
В четверть десятого вечера у парадного Зимнего дворца извозчик остановил гнедую. Боязливо глянув на мраморные ступени, кучер бросил через плечо:
— Барин, мне тута нельзя,— лошадь, будто почуяв неладное, громко фыркнула, дёрнулась,— для великих князей подъезд.
— Знаю,— ухоженные пальцы пассажира сжимали набалдашник трости, длинные ногти царапали гладь серебра, усталые глаза искали кого-то средь вывалившей из дверей толпы.
Множество расписных карет, лакеи с широкими совками суетливо собирают навоз. Весенний дух залитых огнём палат, перемешиваясь с запахом горящих свечей, человеческого пота и ароматом заграничного парфюма источал ощущение благоухающего пира. Феерическое зрелище пылающего сказочным богатством дворца усиливалось многообразием драгоценных камней, греющих грани на бесчисленных сарафанах и кокошниках. Парили взмокшие спины.
— Сашенька! — приветствуя гостя, над головами взмахнула изящная ручка в длинной перчатке. Эхом проносясь по площади, девичий голос утонул в первых аккордах очередного танца.
— Кадриль, господа офицеры, дамы ждут,— крикнул седой чиновник в белых брюках и расшитом золотой тесьмой мундире,— в кучи не собираться.
Толпа ринулась в залы. Алые мундиры кавалергардов сменялись белыми доломанами Императорских гусаров, кирасиры в белом — казаками в красных широкополых мундирах. Скрип платьев из серебряного глазета от французских кутюрье, шелест длинных шлейфов синего и зеленого бархата: сияние бриллиантов отражалось на гранитных лицах лакеев яркими пятнами.
Коляска качнулась, скрипнули колёса, кучер запричитал…
— Велено, жди,— опираясь на трость, Александр не спеша направился к лестнице. «Княгини ещё не хватало,— незаметным движением он поправил байроновский узел на шарфе,— а вот и главная ищейка».
—Здравствуйте, милостивый государь,— на светло-синем мундире Бенкендорфа блестел Святой Георгий третьей степени. Цепкий взгляд жандарма буравил рукопись. Широкий, переходящий в лысину лоб — вспотел. Цыкнув на кучера, генерал лукаво улыбнулся, махнув тонкими усиками:
— Ещё одна эпиграмма на меня или графа Уварова?
Сложенная трубочкой бумага перекочевала из-под мышки в руку Александра. Глянув на резвившуюся толпу в импровизированную подзорную трубу, шевельнул чёрными зловещими бакенбардами. Восточное лицо поэта просветлело.
Широкий нос, почуяв запах битвы, шевелил крыльями:
— И вам не хворать, Александр Христофорыч. Ода сделала своё дело: Лукулла жив, граф на дух не переносит запах сургуча. Так что millepardon, мавр сделал своё дело, мавр может быть свободен.
— Помилуйте, Александр Сергеевич,— Бенкендорф протянул руку за свитком,— в наше время свободными могут быть только птицы.
— Не те ли, Ваше высокопревосходительство, что кружат надо рвом у Петропавловки?
— Вот от этого,— губы генерала скривились. Он разочарованно развёл руками, не получив исписанные вензелями листы,— воронья будет только больше. Задумайтесь, мой любезный друг, кому-то за сделанное сбривают голову, а кто-то всего-навсего лишается модной растительности на лице.
Чуть отведя голову в сторону, генерал поклонился. Пробежав блеснувшим взглядом по истощённому лицу собеседника, он откланялся.
Царь появился неожиданно. Раскланиваясь, он раздаривал по сторонам улыбки. Прыснули комплиментами дамы, вытянулись струной офицеры. В сутолоке трудно было выразить свою любовь императору.
Над широкими плечами возвышалось свежее продолговатое лицо. Выразительные беспокойные глаза смотрели прямо. Римский нос, открытый крепкий лоб: легкий мундир плавно переходил от мужественной груди к тонкой талии.
Как только поэт увидел Николая Павловича, голова содрогнулась от грохота пушек на Сенатской. Перед глазами дымились разорванные тела черни и солдат. Дрожала мостовая, заваленная трупами вперемешку со стеклом сенатского дома. Тошнота подкатила к горлу. Завитки бакенбардов свесились чёрной окладистой бородой.
— Будет, будет вам, Александр Сергеевич,— государь остановил реверанс поэта, слегка дотронувшись до плеча,— слышал, не совсем здоровы.
От спокойного дружеского тона перехватило дыхание. «Хоть бы не заметил,— уняв сердечную дрожь, Александр решился посмотреть императору в глаза.— Господь мой…». От выстрелов картечью вздрогнуло тело, в безмолвной белизне белков, словно на льду Невы, лежали вповалку мёртвые. Полыньёй зрачков затягивало живых.
— Я себе представить не мог,— заметив смятение собеседника, Николай Павлович постарался сделать разговор более непринуждённым,— что значит отдаться на откуп молодой особе,— приятная улыбка государя никак не укладывалась в канву трагических событий декабря.
— Вы влюбились, Ваше Императорское Величество? — Александр не узнал своего голоса.
— Ну что вы, мой любезный друг,— ожившее приятными воспоминаниями лицо светилось от счастья,— кадриль с младшей Голициной, незабываемое впечатление. А что касается любви, увы, у меня нет столько свободного времени. Даже если бы оно было, то государственные дела мгновенно отбили бы все чувства.
Свобода вредит русскому человеку. Ведь за ней в душу закрадываются сомнения в том, что государь наместник бога, да что там наместник, абсолютная свобода толкает человека в пропасть, лишая его веры в бога. Есть ли бог, как вы думаете, Александр Сергеевич?
— Есть. Ибо если бы его не было, то моя заблудшая душа давно бы обосновалась в печной трубе московского борделя.
— Вы имеете в виду квартиру Соболевского на Собачьей?
— Однако,— вымученная улыбка блеснула на хмуром лице поэта,— тогда, может быть, партейку в штос?
— Право, вы неисправимы,— в облике царя промелькнуло что-то бесовское, задиристое,— из последних докладных я узнал, что ваш проигрыш на Моховой за четверть часа составил шестнадцать тысяч. На вас столько жалоб, что я начинаю сомневаться в том, что угнетатель и тиран я.
Вас отлучили от обеих столиц и окружили излишним вниманием подчинённых Бенкендорфа не из-за вашей юношеской дерзости. Вы думаете,— Николай принял бумажный тубус,— что вот этим можно напугать правительство?
Всё это для того, чтобы дать вам время осознать свою причастность к великому. Расставшись с пороками, ум в глухомани должен стать более осмотрительным. Что может быть проще, чем умение отличать белое от чёрного? Что-то не так?
Или вы думаете, я не вижу ваше состояние? Может быть, вы считаете, что мне нравится отрубать головы и вешать российских офицеров? — государь взволнованно задышал. Казалось, пар исходил от всего тела, а не только изо рта.— Поверьте, это решение далось мне нелегко.
Из пёстрой толпы офицеров у ступеней раздался громкий смех. Один из гусаров, высоко задирая ноги, пародировал танец кого-то из старших чинов. Дамы, хихикая, скромно закрывали лица веерами.
— Хлебом не корми, дай зубы поскалить,— Николай Павлович улыбнулся,— похож,— и посмотрев на обескураженного собеседника, добавил: — обер-гофмаршал князь Трубецкой намедни так в залах котильон вышагивал.
Свернув потуже рукопись, царь заглянул в бумажную трубу: — Вижу, вижу, подправили. Борис не только грешил, но и каялся,— подмигнул он,— позвольте полюбопытствовать, отчего «Богородица не велит молиться за царя Ирода?»
— Оттого, что он русский,— взгляд поэта устремился в сторону реки. Рука нервно сжала трость. Губы подрагивали. Казалось, мысли Александра погрузились так глубоко, что просеивали песок речного дна в подтверждении ответа.
— Да что с вами, Александр Сергеевич? — царь попытался дотронуться до руки гостя. Тот взбрыкнул.— Вас будто подменили. Говорят, когда вы смеётесь, у вас кишки видать.
— Не верьте художникам, Ваше Императорское Величество,— вокруг глаз поэта появились морщинки, блеснули зубы, с дёрнувшейся головы чуть не упал цилиндр,— Брюллов врёт.
— А поэтам? — государь заложил руки за спину. Хитрый пронзительный взгляд выворачивал душу,— можно ли довериться гениям стиха?
— Гениям — да. Стихам — нет.
Крадущейся походкой приблизился Бенкендорф. Встав поодаль, генерал, теребя веточку сирени, ждал внимания государя.
— Прошу меня простить,— Николай протянул рукопись,— ваш главный цензор даёт добро. Печатайте.
Александр долго смотрел вслед уходящему государю: смех на лестнице стих, лишь густое табачное облако медленно стелилось по каменной брусчатке площади.
— Куда, барин? — извозчик поёжился от ночной прохлады. Мотнул гривой застоявшийся конь.
— На Невский за вином,— ткнув тростью широкую спину, Александр крикнул в бумажный рупор,— затем в бордель.
Лови плюс, Димка!!+++++
