Злое золото

Джок подхватил со стойки две кружки с пивом и поспешил к столику. Мастера Пэрри и почтенного доктора Лига нельзя заставлять ждать: люди уважаемые, в деревне известные. Не поторопишься – обидятся, монетку не кинут. Или того хуже – пожалуются хозяину на растяпистого прислужника, а тот ухи надерет. Оно бы и ничего, ухам не привыкать, заживут. Да только одним уховыкручиванием дело не кончится. Трактирщик суров, лишит недельного жалованья, а как без денег домой показаться: папка наругает, прибьет, коли на выпивку не достанет. Джок знает: он не со зла, от горя пить начал, опосля того, как мамка померла. Доктор Лиг говорил, папка очухается, вернется в разум, надо только подождать немного. А сколько того подождать – неведомо: четвертый месяц уже пошел, как батя глаза залил и никак не разольет.

Джок поскользнулся на мокром полу, с трудом удержал тяжеленные кружки – всего чуток из одной выплеснулось, - и дальше к столику шел уже сторожко: ввечеру на трактирном полу и кости обглоданные, и лужи пивные, и плюхи жирные – за день-то понабирается, а убрать некому. Хозяину не по чину, тетка Анна на кухне суетится, у Мари за стойкой тоже дел хватает, а Джок и Тощий Гри еле успевают заказы разносить – какое там грязь вытереть или огрызки смести, - до ветру сбегать некогда.

Джок поставил кружки на стол: старался как поаккуратнее, но рука в последний миг дрогнула, и пена смачно шлепнулась на столешницу. Покраснев, мальчик принялся вытирать ее замызганным фартуком, бормоча извинения, но доктор Лиг отмахнулся.

- Ничего, ничего, все в порядке, сынок. Держи, за работу.

Об стол звякнула монетка, и Джок поперхнулся своим «простите великодушно господа почтенные гости». Монетка! Целая! Не резаная половинка или четвертинка, а целая! И ничего, что медная.

- Бледный ты что-то, сынок, уставший. Тебе бы не с кружками в трактире бегать, а с мячиком на полянке, - нахмурил брови доктор Лиг.

- Так господин доктор… я бы хоть сейчас… вы не подумайте, я не лентяй какой, чтоб только играться, но я бы с радостью, а так ведь папке надо помочь, работать-то больше некому… а я бы с радостью… и с мячом, и на речку за угрями… только я не бездельник, вы не думайте… - Джок запутался в словах – ну что поделать, не мастак он речи говорить, - и замолчал, опустив голову.

- Отец всё пьет? – сурово спросил мастер Пэрри.

- Да нет… он того… печалится очень… - Джок шмыгнул носом и вдруг решился. – А то бы вы, господин староста или вот доктор, потолковали бы с ним. Жалко папку, сил нету! А что я сделать могу… прихожу – он пьет, ухожу – обратно пьет… и плачет, плачет без передыху. Обнимет меня или поколотит… и обратно плачет…

- Мда… - покачал головой доктор Лиг. – Сильно кузнец жену любил, ох как сильно. Кто б подумать мог, что душа у него поломается.

- А какой мастер! Лучший в округе… Что думаешь, доктор, аль и вправду сходить к нему, поговорить, уму-разуму поучить?

- Дело хорошее. И я с тобой, Пэрри, пойду. Может, вдвоем сумеем переломить горе-печаль… И мальца жалко.

- Ох! – задохнулся Джок. – Вправду пойдете? Вы уж, пожалуйста, господин староста, господин доктор, чего ни то придумайте, помогите папке, пока его зеленый угорь в болото навечно не стащил.

- Сходим, сходим, не беспокойся. Вот прямо сегодня и пойдем. Только разговор закончим. А ты, Джок, после работы не спеши домой: дай нам с кузнецом поговорить.

- По-взрослому, да? Чтобы папка не стыдился, коли вы его при мне ругать приметесь.

- Ну да, ну да, считай, что так… Ну иди, сынок, работай, а то хозяин уже косится. Гости мы уважаемые, нам почет да поклон, а тебе - драные уши.

Джок поклонился и отошел от стола, но недалеко. Тощий Гри с пивом да ракией сам справится: в трактире всего-то полторы пьянчужки осталось, а он – Джок то есть – лучше тут, поблизости побудет, вдруг господину старосте и почтенному доктору что занадобится.

Пусть не думают, что Джок какой невежа да неуч: за монетку подаренную, добрые слова, а, главное, обещание отца уму-разуму научить – он всё-превсё сделать готов.

Да и, сказать напрямки, любопытно послушать, куда разговор выведет. Об чем – и так понятно: утром бабка Стелла померла, так доктор, видать, покойницу смотрел да бумагу о смерти выправлял. Теперь энту бумагу у старосты подписать, печать шлепнуть да в город отправить надобно по заведенному порядку.

Только Джоку сил нет как узнать хотелось, почему старая карга на тот свет отправилась. Если уж правду сказать, каргой бабку Стеллу он не по делу обозвал, хоть она и правда была на сухую корягу похожа – вся корежистая, кривая, руки-ноги корнями в землю врастают, как у дуба столетнего. Да ведь и сама бабка Стелла на вторую сотню лет пошла, старше нее в деревне никого не было. А хоть и старая, но здравья отменного. По лесам ходила, травки собирала, коров-овец лечила, людей пользовала - ломоту в костях снимала, лихоманку смертную вылечивала, роженицам помогала, младенчиков хилых выхаживала. При мамке Джока три дня сидела-крутилась: и кровь останавливала, и настои лечебные готовила. Да только что все людское мастерство против воли богов: ежели кому написано помереть, как мамке или сестренке только рожденной, так тому и быть.

Но Джок знал, сердцем чуял – нет в том бабкиной вины. Добрая она была, бабка Стелла, любили ее все. А что кривая Хельга губы морщила: дескать, ведьма она старая, с демонами водится, девкам оступившимся плод вытравить помогает, - так то всё от злобы Хельгиной. Сама-то бобылкой живет, и плода у нее никакого нетути, и взяться ему неоткуда, так и наговаривает почем зря.

Так что, когда утром Тощий Гри сказал, что бабка Стелла в ночи померла, Джок даже не поверил поначалу. Вчера только ввечеру забегал к ней, спрашивал, не помочь ли чем: воду принести или дров наколоть. А она только рассмеялась: дескать, ничего не надо, свои руки-ноги ходят да кормят. Выпроводила спать-отдыхать, и еще два пирога с морошкой в чистой тряпице сунула.

Бессмертная она была – бабка Стелла, потому как ведунья да добрый человек. Не могла вот так взять и помереть в одночасье.

Потому и притаился Джок в уголке, за пустой бочкой: послушать, что доктор мастеру Пэрри рассказывать будет.

И доктор не подвел.

- …Да, да, знаю, Пэрри, она была очень старой дамой. Но и очень крепкой. Ежели б я спорил, кто дольше проживет – Стелла или старик Корби, которому на днях девяносто стукнуло, - на нее бы ставил… Я не знаю, почему она умерла… Послушай, я все-таки врач, человек науки, а не волшебник!.. И потом, у нее было такое лицо. Знаешь, я много повидал – и умерших от холеры, чума ее забери, и больных со слабым сердцем, и бедняг, погибших от руки злодеев, - но такого, скажу тебе, никогда раньше видеть не приходилось. Ее лицо… Словно ее кто-то напугал… Да, да, знаю, Стелла была не из пугливых, но… поверь, я знаю, что не должен такого говорить, но она словно заглянула в самую душу повелителя тьмы, посмотрела в лицо легионам демонов… Силы света с тобой, Пэрри! Кому понадобилось бы убивать бедную старую Стеллу?! Добрейшая была женщина. Да и на теле никаких ран. Мы с Олли, что усопших обихаживает, всё осмотрели. Да, сделали, что полагается… Я думаю… пойми, я просто не знаю, что и думать. Может, ей, бедняге, кошмар приснился или почудилось что-то… За окном ветка стукнула, тень на стену набежала и пошевелилась. А старушка еще от сна не очнулась, вот сердце и не выдержало. Да, так я и написал в бумаге… Не буди демонов, Пэрри. Если мы что другое напишем, из города чиновника пришлют, следствие учинят. Ты что, хочешь такого позора для деревни? Знаешь же: ничего не найдут, только переполошат всех, запугают до смерти. А то еще найдут козла отпущения навроде дурачка Стэна, что возле дома Стеллы ошивался да бормотал что-то про великий клад в двести восемьдесят четыре золотых монеты цены безмерной… Да откуда у Стеллы клад мог взяться: она ж, добрая душа, что зарабатывала, так сразу раздавала… И я так думаю. Она была добросердечной, всеми уважаемой женщиной, и лекарка – каких мало! Мы не можем позволить всяким городским чиновникам ее бедное имя трепать да рыскать тут в поисках злодеев… Да потому, что ты не хуже меня знаешь: никому в деревне эдакое злое дело и в голову не взбредет, а если б нашелся какой негодяй – так только из пришлых, и наши, деревенские сами бы его на куски разорвали. Так что подпиши бумагу, Пэрри, и схороним бедную Стеллу по закону – со всем уважением, какого она, видит свет, заслуживает.

Джок тихонько выскользнул из своего убежища, посмотрел на трактирщика: тот навешивал замки на бочки с пивом и буфет с ракией, - и, позабыв о неполученных трех полумонетках за работу, выскользнул на улицу.

Вон оно как! Ежели сам доктор Лир причину, по которой бабка Стелла померла, назвать не может, дело нечистое. Убили старуху, как пить дать убили! И не дурачок Стэн это сотворил. Стэн хоть разумом обижен, да доброй души. В прошлом годе щенка трехлапого подобрал, выходил, тот теперь за дурачком повсюду скачет, хвостом-колечком помахивает. Нет, никак не мог Стэн такое злодейство учинить. Он же с метлой ходит, жучков-паучков с дорожки перед собой сметает, а если цветок какой или кустик сломит ненароком, так на коленки бухнется и прощения просит.

Это ж каким душегубцем надо быть, чтобы бабку Стеллу до смерти испужать? Джок-то завсегда думал, что старуха ничего не боится – ни татей ночных, ни демонов тьмы, ни трав чародейских, ни тварей болотных. Чем же ее так напугали, что сердце разорвалось?

Большое у бабки Стеллы было сердце, всех принимало, его какой ни то тенью или ветки стуком не разорвешь!

Да и про клад непонятно выходит. Все в деревне знают, что бабка Стелла последние свои монетки, на похороны отложенные, бедной Лоре отдала, той, что проезжий солдат снасильничал, а она и понесла. И врет всё Хельга косоглазая: и доктор, и Стелла несчастной девице дитя травить не стали бы, как ни проси! Да она и не просила, сказала только: «Видно, такую судьбы мне силы назначили! А от судьбы не уйдешь, как не бегай! Буду дитя любить да растить, как то по закону положено». И никто, ни одна душа в деревне слова против Лоры не сказал, окромя Хельги – поганки языкастой. Мужики - напротив того - собрались и дом ей поправили: крышу починили, бычьи пузыри в окна вставили. Джок тоже хотел отдать люльку да приданое дитю всякое, что помершей сестренке не пригодилось, но папка осерчал сильно, кулаком по столу грохнул, ругнулся по-нехорошему. Пришлось Джоку задумку бросить. Так и стоит колыбелька в спальне кузнеца, а пеленки-распашонки в шкафу пылятся.

Бабы деревенские от мужиков не отстали: не бросают Лору одну, проведать забегают, полезное про младенчиков да женские дела рассказывают, рукодельничать учат.

Так что нет, не было у бабки Стеллы никакого клада бесценного, никаких двух сотен восьми десятков и четырех золотых монет.

Но то, что убили старуху – ясно дело. Вон и доктор Лир с мастером Пэрри так думают.

На бегу, да и темнело уже, Джок чуть не врезался в открытую дверь. Точно, вот же дурень он! Прибежал душегуба искать. Сейчас же самое время прощания: все, кто с покойницей дружен был, да чем ей обязан, все придут посидеть возле, добрыми словами в последний путь проводить.

В избе было тесно. Казалось, в большой горнице, где на столе лежала прибранная и обмытая Стелла, собралась вся деревня. Люди тихо входили, низко кланялись покойной да соседям, подходили к столу, почтительно касались лба и груди умерший, благодарили за все, что старая при жизни сделала, отходили, освобождая место другим, но дома не покидали, хоть все стулья и лавки уже были заняты пришедшими ранее.

Джок углядел и старосту Пэрри в почетном углу – тот сидел, ворочал головой, словно расстегнутый воротник ему вдруг тесным сделался, - и доктора Лира – насупленного, со скрещенными руками стоявшего возле двери в чулан, и бедняжку Лору, что тихо плакала, гладя по голове трехлапого щенка, а возле них на полу сидел дурачок Стэн и бормотал что-то утешительное. И даже Хельгу – гадюку косоглазую – углядел. Не постыдилась, явилась в пыльных башмаках. Но язык свой поганый прикусила: соображает, пакость вредная, что, хоть слово она против бабки Стеллы скажи – бабы ей в волоса вцепятся, а мужики взашей вытолкают.

Джок, как и прочие, подошел к столу, поклонился умершей, приложил руку к ее лбу и груди, вздрогнул от пронизывающего холода окаменевшего тела и внезапно заплакал.

Кто-то обнял его за плечи, прижал к себе.

- Поплачь, поплачь, сынок, оно и полегчает, - услышал Джок знакомый голос, поднял голову и посмотрел на отца. Совсем-совсем трезвого, только рука, лежавшая на голове сына, дрожит. И глаза блестят.

- Папка… я… прости, папка. Я не должен… Я ж тоже мужик…

- Мужику в горе плакать не зазорно… Давай отойдем, пусть другие тоже с ней попрощаются.

- Она добрая была, папка! Пироги мне вчера дала… Это нечестно, совсем нечестно. Как с мамкой и сестренкой. Папка, почему? Они же все хорошие были?

- Жизнь – нечестная штука, сынок… Ты прости меня.

- Папка, за что же?

- За все. За то, что о себе страдал, тебя забросил, дело свое… Вот так, сынок. Поплакать мужику иногда можно, а долг свой забывать – негоже.

Отец странно блеснул глазами, отвернулся, еще раз погладил сына по голове и быстро вышел. Джок бросился было за ним, но доктор Лир перехватил парня.

- Оставь его пока. Пусть один побудет, отойдет малёк.

- Но… господин доктор, с папкой же ничего плохого больше не случится?

- Ничего, малый, теперь ничего… Дай ему еще денек-другой в себя прийти. Не трогай, сам в разговор не вступай, жди, пока отец начнет. И не хлопочи, как над больным. Делай вид, ровно всё в порядке. Понял?

- Понял, спасибо, господин доктор, - Джок торопливо закивал, отошел, уселся на пол в уголке.

«Долг свой забывать мужик не должен», - вертелись в голове слова.

Долг, долг же. Вот же дурак, драные ухи, да еще и мало драные, разнюнился, забыл, зачем к бабке Стелле пришел. Не носом хлюпать надобно, а искать, кто мог к бабке Стелле ужасную смерть за руку привести.

Так-то, ежели подумать, как взрослые, так оно получается, что окромя Хельги косоглазой больше и некому. Только Хельга – она на язык смелая, а как до дела доходит, так белы рученьки опускает, ножками тощими трясет, пупырками, как ощипанная курица покрывается. Какое ей кого напугать до смерти – ее саму пальцем ткни, она от ужаса и окочурится.

Джок сидел долго-долго, целую вечность, а люди – и из ихней деревни, и из соседней – все шли и шли. Стояли над умершей, роняли скупые слезы, рыдали в голос, гладили бабку Стеллу по седым волосам, непривычно аккуратно убранным под чепец, негромко переговаривались, замирали на минуту в дверях, выходили, а вместо них приходили новые. Казалось, людская река вышла из берегов – и нет ей ни конца, ни края.

В животе бурчало, по затекшим ногам бегали иголки, но парень терпел, стиснув зубы. Он мужик – и он раскроет, кто взял за руку Смерть и привел ее к ведунье. Джок всматривался в знакомые лица, но на всех видел лишь горе да печаль.

Постепенно река превратилась в маленький ручеек, зажурчала голосами прощаний. Последней ушла плачущая Лора. Доктор Лиг вел ее под руку.

Кто-то бесцеремонно потряс Джока за плечо. Парень вздрогнул, очнувшись, протер глаза. Никак он задремал, дожидаясь, пока все разойдутся.

Джок поднял голову, посмотрел на дурачка Стэна, на лохматую трехлапую собачонку, что вертелась рядом. Вот же беда: только убогого здесь не хватает. А ну как убивец вернется? За себя-то Джок не боялся: убежать али сразиться, коли уж на то пошло, - он готов. А за Стэн душа болит – толку от него, как мёда от дохлых пчел.

- Итить! Итить до дома! – забормотал Стэн. – Сюда зло ходить, двести восемьдесят четыре золотых монеты искать! Клад бесценный копать! Тебя убивать! Ты до дома итить, поспешать!

Джок так и вскинулся: чтобы Стэн, и простые-то слова на ходу терявший, да вдруг такое большое число без ошибок выговорил. Сам Джок так бы не сумел. Сам мы Стэн досотен и десятков не додумался, только если повторил за кем, умным и знающим, кому цифры не в диковинку.

- Я итить! Щен итить! И ты итить! – настойчиво повторял дурачок, и все тянул, тянул Джока за рукав.

- Погоди, погоди-ка, Стэн. Откуда ты про клад знаешь? Да про то, сколько там монет числом?

- Стэн гулять ночь-день, Стэн много видеть-смотреть. Ужас-демон видеть! Стэн дурачок, даааа, дурачок, но помнить страшных словей. Жутких делов помнить много.

Ох, как не ко времени на дурачка болтун напал, теперь и не выгонишь.

Джок по-взрослому головой покачал, отодвинул Стэн в угол, где сам раньше кемарил, подошел к столу, затеплил свечу, что возле умершей стояла. Бабка Стелла его простит, из другого мира глядючи. Ведуньям да мертвым все известно: и зачем Джок в покойницком доме задержался, и к чему ему свет занадобился. За важным делом он тут, не за глупостью какой.

Только свеча полыхнула раз-другой, да и погасла. Джок еле слово нехорошее на губах удержал – негоже оно, при мертвой-то, - а темноте как разыскания проводить, да тут луна полная в окошко глянула и осветила комнату бледным, неживым светом.

В этом свете все-превсё видно стало – каждую травинку в связках, по стенам развешанных, каждый гвоздик, в старые стенки вбитый.

Джок заморгал, завертел башкой туда-сюда. И тут из подпола ровно ярким пламенем полыхнуло.

- Клад! Вот он, родименький! – закричал Джок. – Смотри, Стэн, смотри, дурачок! Это из-за него бабку Стеллу порешили!

- Злое, злое место, - забормотал убогий. – Не трогай злое – злейше станет!

А трехлапая собачка вдруг завыла, да жалобно так.

- Бёгом, бёгом отседова, - причитал Стэн. – Беда бедовая явится – сбёчь не поспеешь!

И в плечо Джоку вцепился, как клещ болотный.

- Погоди, да погоди ты.

Джок расцепил тощие пальцы, пошарил по карманам: чем бы отвлечь Стэна, да ни конфетки, ну кусочка сахара не нашел – и откудова им там быть, - вытащил монетку, что давеча доктор Лир дал, протянул убогому.

- Вот, держи свой клад. Мы ж не за ради него пришли, за ради ведуньи нашей. Убивцы, они завсегда возвращаются. Так в легендах говорено. А ежели кто бабку из-за денег кончил, так придет… Руку правую отдам, коль не придет.

Не поймешь, дошло до Стэта али нет, только притих убогий, снова в угол спрятался. И собачка притихла. И Джок замер – еле дышит: не спугнуть бы супостата.

В той тишине и расслышали они, как кто-то легонько на крыльцо ступил, по ступенькам взошел – ни одна не скрипнула – до двери горницы дошел и затаился, прислушался.

Постоял-постоял так, и решился разом. Распахнул дверь – и снова пламя из подпола полыхнуло.

Джок глянул – и обомлел. На пороге – бледная, напуганная, с распущенной косой, в одной сорочке, босая – стояла Лора.

- Ты! – ахнул Джок, напрочь позабыв про выждать да притаиться. – Ты бабку Стеллу порешила?

- Яяяя! – завыла Лора и на пол осела.

Пока Джок за водой в сени бегал, Стэн девицу уложил поспокойнее, под голову одеяло свернутое подсунул.

Лора в чувство пришла, посмотрела на мальчишку, на убогого, на собачку-калеку и слезами залилась.

- Не хотела я… оно само вышло… Злосчастная я, проклятая! Одни беды от меня, хоть в омут беги.

- Ты что, ты что, - перепугался Джок. – Нехорошие такие мысли, и слова нехорошие. Это тебе угорь болотный голову дурит. Да ты кончай рыдать-то, - по-взрослому сурово - как папка или доктор Лир – сказал парень. – Будешь так убиваться – дитю навредишь. А если есть какая боль в душе, так нам расскажи. Мы никому передавать не станем, в себе все сохраним. Верно, Стэн?

- Молчок, молчок! Тссс! – согласился дурачок и палец к губам приложил.

Собачка к Лоре приковыляла, лизнула в мокрую щеку, а потом голову под руку подсунула и пихать принялась: приласкай, мол, меня.

Лора улыбнулась, собачку погладила, за ухом почесала.

- Может, оно и верно ты говоришь, малец. Не надо такое в себе держать. Вон, - и на стол кивнула, - додержалась уже однова. Ладно, расскажу, авось, полегчает. А ежели вы не смолчите, значит, так велик мой грех, что чужие уста жжет. Я-то после всех тех делов, когда меня деревенские не осудили, а пожалели да помогли, сама себя жалеть принялась. Да уж так расстаралась, растревожила душу, что и рада бы перестать, а не могу. Как подживет болячка, так я ну заново чесать да ковырять, чтобы кровила посильнее. И перед сельчанами стыдно, и за дитя боязно. Ну как оно на отца похожим родится, что делать? Мне ж харя его поганая первое время в страшных снах снилась, я просыпалась, криком кричала. Спасибо ей вон, - и снова головой на стол мотнула, - дала отвар на травах, велела пить ввечеру. Оно и полегчало. Мне бы, дуре, забыть про то: дом обустраивать, про чадо неродившееся думать, а я все ворошу да ворошу в голове. А вдруг дитя не лицом будет в отца, чтоб его демоны живьем утащили, а нравом. Такое же поганое да бесстыжее. И так мне страшно от этих мыслей стало, что уже ни есть, ни спать не могу. Извела себя, аж доктор Лир в волнение пришел, начал со мной про городскую лечебницу заговаривать. Тут только я поняла, в какую яму себя загнала, а вылезти сил нет. Вот вчера и пошла к Стелле, думаю, может, снова отвар какой даст, для успокоения. Подождала, когда все разошлись, и тебя, Джок, видела, как ты с пирогами выбежал. Постояла я еще чуток, да и зашла. Бабуся, как меня увидела, только охнула, давай за стол сажать, кормить-поить, успокаивать. И ровно все мои мысли знала, как в голове вычитала. «Ты, - говорит, - не тревожься. Нет за тобой и за дитятей никакого греха. Никто из наших и в мыслях не держит тебя попрекать. А уж каким тому дитю вырасти – только тебе решать. Захочешь – добрым, работящим мужиком или девушкой-рукодельницей, разумной женой и матерью станет. А будешь про злое думать – злодея и выродишь, и вырастишь». Нутром чую, все правильно ведунья говорит. И вроде согласна с ней, а душа противится. «Не могу, - говорю, - бабушка, из головы прогнать поганца того. Ненавижу его так, что скулы сводит. Страшно мне, что коль его убить не смогла, так над ребенком что сделаю. Столько зла во мне скопилось: наружу просится, аж дыханье спирает». Стелла только головой покачала и молчала. Долго эдак молчала. Я уж думала, прогонит меня: на что ей душа моя черная, ненавистью покореженная. А она вдруг вздохнула тяжко и говорит, будто решившись: «Есть одно заклятие, сила в нем огромная. Заберу я твою злобу да печаль, утоплю в золоте». А потом обсказала мне все до капельки. Монеты-то эти… ты, Стэн, числа их не поминай… нехорошее оно, проклятое, как я, бедная… Золото – оно само зло, так к прочему злу и тянется. В них-то ведунья все прежние беды да обиды топила. Многие люди к ней ходили, освобождения души просили. И всё бабка Стелла монетам отдавала. Ровнешенько столько набралось, сколько и монет было, без одной штучки. Я, значит, этой последней и стала. Возле двери стояла, покрывалом белым укутанная, а ведунья травы да коренья жгла, заклятья говорила. И как последнее слово молвило, у меня будто камень тяжкий с души упал. Враз облегчение вышло. И почудилось мне, что будет еще и радость, и счастье – только чуть-чуть подождать надобно. Только тут из груды монет поднялось облако черное, демоном страшным, многоруким, многоглазым обернулось и кинулось на нас. Бабуся вскочила, руки раскинула, путь демону преградила. И кричит мне: «Беги, беги, глупая! Я старая, а тебе еще жить да жить!» Уж как выбежала, как до дому добралась – не упомню. А утречком Анна и сказала, что померла бабка Стелла…. Это я, я во всем виноватая, моя злоба демоном обернулась, до смерти ее довела!

Лора завыла, поползла к столу и принялась головой об столешницу биться, прощения у мертвой просить.

- Ты что, ты что! - подскочил Джок. – Что творишь-то, безумная?! Разве для того бабка Стелла тебя и дитя от смерти и злобы спасла, чтобы ты сейчас башку разбила?! Она за тебя душу отдала и в свет ушла, а ты ее труд в наземную кучу бросаешь!

Стэн тоже подбежал, давай вместе с Джоком девицу от стола оттаскивать, а та, видать, в помрачение впала – только плачет да воет.

Тут ровно вздох пронесся по комнате. Еле слышный, как ветерок летним вечером. Все трое так и замерли, смотрят на покойницу, а она лежит на столе, как лежала, только лицо у нее стало спокойное да светлое. И свет в подполе погас.

- Нет больше зла злейшего! Твоя боль снимать проклятие. Вернуть бабке мир на душу, - почти как разумный сказал Стэн и, склонившись перед мертвой, коснулся ее лба и груди.

Лора стихла, поднялась на ноги, растрепанные волосы и сорочку оправила, поклонилась ведунье:

- Да хранит тебя свет, бабушка! Спасибо тебе. Слово даю: не пущу больше зла ни в душу, ни в сердце. Спасибо.

Повернулась и тихо вышла из дома.

Джок постоял, подумал, да и тоже пошел себе. На дворе ночь глубокая, папка, чай, уже извелся весь. Хорошо, если подзатыльником обойдется, а то ведь и ухи пооткручивает. Рука у него тяжелая.

Только до ух дело не дошло. Папка так рад был, что беспутный сын объявился, а то кузнец его уж искать собирался, боялся, как бы не стряслось чего нехорошего, что только один раз пониже спины и поддал. Потом видит, не в себе малец – за стол усадил, липовым цветом напоил да расспрашивать принялся.

Джок поначалу упирался: слово бедной Лоре дал, отступать негоже, но потом все отцу выложил. Тот посидел, покрутил ложку в руках – согнул, разогнул обратно, да и говорит:

- Может, оно и к лучшему, сынок, что ты мне все рассказал. Пришла мне в голову думка одна, когда я к бабке Стелле прощаться приходил, но не знал я – говорить тебе аль нет. Ты ж у меня еще дитя неразумное… Ну, ну, ты губы-то не дуй! Теперь знаю я, какого сына мы с матерью вырастили – честного да смелого. Так что слушай и не суди отца строго.

 

Как утро наступило, кузнец с Джоком в путь отправились. Джок поначалу как большой шел, солидно и ровно, потом поближе к папке придвинулся и за руку его взял. Смелый за взрослый – такое от родного отца слышать радостно. А за добрым делом рука об руку идти – и того радостнее.

Полдороги не прошли, навстречу им Тощий Гри бежит, руками машет, а в правой руке у него ровно золотая искорка блестит.

- Эй, эй! – кричит. – Бегите по-скорому до трактира. Дурачок Стэн в доме бабки Стеллы клад нашел. Каждому по одной монетке дает. Хельге–ехидне и той дал. Она от радости аж косить перестала. «На добрые дела и душу чистую», - говорит. И так складно, ровно не дурачок вовсе.

- Вернемся? – обернулся кузнец к Джоку.

- Да зачем нам то золото, пап. Руки есть, головы на плечах - заработаем. Пойдем, куда собирались.

- Верно говоришь, сынок.

Вот уж и край деревне, вот и домик на отшибе. А вон и Лора – одетая, прибранная, - во дворе курям корм сыплет и напевает тихонечко.

- Доброго тебе утра, уважаемая! – поклонился кузнец. – Вот, пришли мы с сыном к тебе с важным делом и великой просьбой. Ты знаешь, остыл очаг в моем доме, осиротели мы с Джоком. Нет у меня больше жены, а у сына моего - матери. Потому и хотим позвать тебя к нам: честной супругой, хранительницей огня и помощницей.

- Да ох… - Лора аж миску выронила – курям на радость. – Да как же… Можно ли… Мне бы подумать…

- Папка, - влез Джок, - ты ей думать не давай. От мыслей у нее в голове беда приключается. Бери ее за руку и веди. А я помогу.

- Не бойся, милая, - улыбнулся кузнец и взял девицу за руку. – Дитя твое и моим будет. А коли девочка родится, так и имя для нее уже готово.

Джок крепко схватил Лору за другую руку, и они все пошли домой.

 

Похожие статьи:

Рассказы → Сказка, рассказанная на ночь

Рассказы → Чудеса обетованные

Рассказы → Звезды для тролля

Рассказы → Сказка про мужика, трёх мудрецов, бога и поиск истины

Рассказы → Гном по имени Гром