Песок, просвечивающийся сквозь тонкий слой воды, походил на гранит, а чуть дальше высилась угольная гора волны. Картина, замерев на миг, снова забурлила перед глазами Марины, и штормовое море бухнуло чернилами, разбиваясь в пену о скалу и хорошенько намыливая загвазданное чайками и водорослями взморье. На горизонте, где небо указывало полосками света, словно гигантскими пальцами, путь заблудшим душам, болталось крошечное судёнышко. Еще каких-нибудь полчаса, и непослушная шхуна окажется здесь, у каменистого берега, раздавленная, как бестолковый майский жук.
От жаркого дыхания стекло запотело, кораблик на мгновение пропал из вида. Марина жутко сердилась на себя: папа часами расписывал устройство маяка, а она, вместо того, чтобы впитывать, как губка, витала в облаках, грезила о белом, словно сшитом из морской пены, платье. И родительские слова сыпались и сыпались через худое решето девичьих мечтаний. Марина решительным движением распустила непокорные вьющиеся волосы, и снова собрала в тугой пучок: она всё детство провела здесь, среди пачкающих мелом стен, летая вверх и вниз по квадратной винтовой лестнице, переключая тумблеры по просьбе отца – значит, она должна что-то вспомнить. Если не помнит голова – должны вспомнить глаза, уши, руки, в конце концов. Как некстати заболел отец! Он, старый смотритель маяка, проводивший в мирную гавань тысячи шхун, за минуту бы исправил поломку. Марина посмотрела на предательски молчащие лампы в окнах щелевого створа: ещё вчера ночью они кричали светом, вопили кораблям об опасности, а теперь, как бы она ни дёргала провода, ни стучала по лампам, они не выдавили из себя и слабого писка, не хотели вышептать даже крошечного, худосочного лучика.
Шхуна отделилась от линии горизонта, она больше не была привязана к этому спасительному тросу, уже прорисовались хрупкие спички мачт, а на них – косые паруса увядающими лепестками чайных роз. Небо всё ещё пыталось направить посудину правее, к плоской, мальчишеской груди берега, но капитан рвался туда, где вздымались крутые скалы.
«Ах, капитан Лопатин, ты всегда был упрямым, мог бы и переждать шторм, свадьба никуда не денется», - с тёплой улыбкой подумала Марина. Волна за волной набегали воспоминания: губы, мягкие, как солёный огурец, колючие щёки, царапающие песком, и глаза - светло-серые, прозрачные днём, и чёрные, как корабельная смола, ночью.
Ветер со свистом крутанул флюгер. Марина вгляделась в неистовую пляску воды, и кровь кинулась к голове, точно девушку резко перевернули вверх тормашками: так близко к маяку подплыл щуплый парусник. Накануне она беспечно болтала с отцом, дошивая платье, шутила, мол, хочу – выйду замуж, а хочу – сбегу из-под венца. Но сейчас Марина вдруг поняла, что Лопатин, как она его ласково, по-домашнему, дразнила, не был просто очередным воздыхателем, потерявшим из-за неё сон. И на жалость к животным, её подопечным, совершенно не было похоже чувство, которое захлестнуло её. Что-то новое, неизведанное, дикое заклокотало внутри, заскребло в горле. В беспамятстве она замахала руками: «Кыш, кыш», поняла, что сглупила, но не засмеялась, а заплакала крупными слезами отчаяния. В голове зашумело, а сердце забарабанило по рёбрам, будто просясь наружу, туда, где плыл упрямый, дерзкий, но такой родной человек.
И бледное пламя любви колыхнулось, заполыхало пожаром, вспыхнуло ярким заревом так, что издали казалось, словно в маяке зажглись фонари. И настырный корабль свернул к пологому берегу. Дубовая дверь маяка от ветра распахнулась, Марина сбежала вниз по скользким каменным ступеням, морские барашки смиренно припали к ногам девушки и доверчиво потёрлись. Песок щекотал пятки, обжигаясь, прятался в холодные волны. Вода шипела и пенилась, искрилась под ногами той, что узнала силу любви.
