Последнюю неделю шли дожди, но в день похорон распогодилось. С утра потеплело, на чахлых кустиках возле дома появились первые почки, хотя под ногами похрустывало – тонкий лед на лужах еще не растаял.
По реке плыли баржи, груженые камнем и деревом, но Лавиния не смотрела на них. Опустив голову, она шла за телегой, запряженной костлявой старенькой кобылкой дяди Сэма. Дядя Сэм правил, сидя на передке. Старик был без шапки – ветер трепал его седые кудри. Прохожие косились на бедные похороны, отходили с дороги, снимали шляпы.
«Небось смотрят и радуются, что не их черед», - думала Лавиния, идя об руку с тетей Энн. Соседка пыхтела, то и дело поправляла шляпку, громко всхлипывала, сморкалась и причитала.
Девочке это не нравилось. Маме бы тоже не понравилось, что ее провожает в последний путь сопливая тетка и сосед-пьянчужка. Мама была тихой, спокойной и никогда не показывала своих чувств на людях. Только так и должны вести себя порядочные женщины. Поэтому сейчас Лавиния молча шла за тетей Энн, натянув вуалетку до самого подбородка и терпеливо снося слишком крепкое пожатие потной руки.
Девочка думала о том, что мир разломался пополам – на хорошее прошлое и дурное сегодняшнее, - в тот день, когда тощий Донни прибежал к ним домой и, не сняв картуза, запыхавшийся, потный, стоя в дверях, закричал, что с папой случилась беда и нужно срочно ехать в фабричную больницу, что у Скорбящей.
- А то можете не поспеть! – хрипло закончил парнишка и как-то некрасиво всхрюкнул.
Мама накинула шаль, надела на Лавинию пальтишко и шляпку и, прихватив с каминной полки кошелек, побежала на улицу следом за Донни.
К Скорбящей они приехали в настоящем кэбе – дорого, зато быстро. Доктор поначалу не хотел пускать их к папе («Как бы малышка не сомлела, уж больно рана ужасная!»), но мама только головой покачала.
- Уж пустите, сделайте милость, господин хороший. Может, это последний разок, когда дитя с отцом повидается.
Доктор махнул рукой, скривил рот и что-то буркнул проходящей мимо монашке. Та кивнула и повела Лавинию с мамой в палату. Они шли сначала по грязной лестнице, потом длинным коридором с открытыми дверями по обе стороны, и монашка всю дорогу уговаривала маму крепиться и молиться изо всех сил, чтобы Господь оказал папе свое милосердие.
- Вы думаете, есть надежда? – дрогнувшим голосом спросила мама сестру.
Та склонила голову.
- Надейтесь, просите Скорбящую… Пусть будет конец вашего супруга быстрым и без мук.
Мама остановилась, словно задохнувшись, прижала руку к груди.
- Я поняла вас, сестра. Благодарю за правду.
Монашка мелко перекрестилась сама, перекрестила маму и поцеловала Лавинию в лоб.
В палате, где лежал папа, было темно и мрачно – оконное стекло было почти черным.
Фабричные трубы дымили круглые сутки, липкая сажа сыпалась с неба, покрывала стены, крыши, чахлые кусты и траву, осаждалась на лицах, пропитывала волосы, кожу, забивалась в глотки людей и в шерсть тощих голодных кошек, приклеивалась к крыльям ворон, что кружили над домами, делала их еще чернее, еще страшнее. Вороны падали в мусорные кучи, трепыхались там, не в силах взлететь, а серые жирные крысы рвали их части, кусали – еще живых, кричащих.
В палате пахло так же, как в мусорной куче, - тухлым мясом, нищетой, отбросами и крысами. Лавиния испугалась, что какая-нибудь сейчас пробежит мимо, цапнет девочку за ногу, но никого не было – ни крыс, ни ворон, ни кошек. Был только запах – тяжелый, тошнотворный.
Мама, казалось, не заметила ни вони, ни темноты. Она бросилась к стоявшей у окна кровати, упала на колени - девочка услышала, как мамины ноги стукнулись об каменный пол, - принялась гладить одеяло, простыню, край кровати. Только тогда Лавиния поняла, что лежавшее на кровати растрепанное существо с черными круглыми глазами, громко кричащей дырой рта и обмотанным окровавленными бинтами обрубком на месте руки - это папа.
Папа – всегда такой веселый, улыбающийся, даже когда приходил уставший после смены. Папа, который нежно целовал маму по утрам, уходя на фабрику, а по табельным дням водил своих девочек в парк - кататься на каруселях и пить лимонад. Папа, который называл дочку Лисичкой, брал на руки и подкидывал высоко-высоко – в голубое небо.
Сейчас небо было серым, окно – черным, а вместо папы – страшное существо, что рычало и выло не по-человечески, а по-звериному.
И всё равно это был папа. Ему было больно, непредставимо больно, и очень страшно.
Лавиния поняла это, когда сестра милосердия, охнув, выбежала из палаты, потом вернулась с доктором. В руке у доктора был шприц с длинной острой иглой. И эту иглу врач воткнул папе в здоровую руку. Девочка испугалась, что сейчас папа закричит еще громче, но он, казалось, не почувствовал укола за самой главной, раздирающей, невыносимой болью.
Спустя несколько минут крики стали тише, перешли в стоны и поскрипывания зубов, а черные круглые озерки ужаса превратились в серые, ясные, настоящие папины глаза.
- Джеки, родной, - прошептала мама, - ты слышишь меня? Мы здесь, любимый. Мы с тобой.
Папа хотел повернуть голову, но не смог. Лишь чуть скосил глаза.
- Мэри… Милая…
Лавиния подошла и встала так, чтобы папе было видно и ее тоже.
- Лисичка моя… Видишь, как оно повернулось. Поломался ваш папка, как та машина, дери ее нечистый! Мне уже всё едино… Девочки, простите папку, оплошал. Берегите друг друга.
Лавинии хотелось плакать, но она до боли закусила губу, держалась изо всех сил, чтобы папа не видел ее слез, не мучился еще больше.
- Джеки, не говори так! Ты поправишься, обязательно. А рука – ну что рука! И без нее жить можно. Крепись, любимый! Господь поможет.
- Срать он на нас хотел! – прохрипел дядька с соседней кровати – грудь и голова его были замотаны грязными бинтами. – Оно конечно, может кому другому и поможет, но не нам, голодранцам. Мы ж машинное мясо, расходный материал.
Папа умер ночью. Под конец боль стала такой невыносимой, что не помогали даже уколы морфина. Мама всё это время просидела на полу рядом с кроватью, вцепившись в одеяло так крепко, что побелели костяшки. Лавинии чудилось: мама пытается оттянуть часть папиной боли, забрать себе его страдания. И девочка опустилась на колени возле мамы и стала молиться Скорбящей, как велела монашка.
И папа умер. А вместе с ним умер прежний мир. Умер, разодранный на куски, как бедная папина рука, попавшая в машину.
Владелец фабрики, конечно, оплатил похороны и выдал вдове пансион, но мама сказала, что это не деньги, а «Божьи слезы», хватит их ненадолго, а потому надо перебираться из квартиры на втором этаже в жилье подешевле.
Так и получилось, что Лавиния с мамой переехали на чердак. Новая комната была маленькая и тесная, поэтому часть мебели распродали. С потолка во время дождя – а дожди той осенью шли часто, – текло. Стены были влажные, в зеленоватых разводах плесени и черноватых – фабричной сажи. Мама теперь работала прачкой на дому, поэтому на печке все время кипела вода в огромной кастрюле, к дырявому потолку поднимались клубы пара, пахло хлоркой, хозяйственным мылом, кирпичом от разогретого утюга.
Девочка иногда помогала маме, разносила чистое белье заказчикам. Стирать и гладить мама не дозволяла: «Еще успеешь наломаться, как подрастешь». Теперь Лавиния ходила не в монастырскую школу, а в фабричную, где мальчики и девочки учились вместе.
Со старыми подружками Лавиния не виделась, с новыми ребятами пока толком не познакомилась, поэтому чувствовала себя очень одинокой. А еще она скучала по папе.
Наверное, мама тоже сильно скучала, потому что девочка слышала по ночам, как мама плачет, укрывшись с головой одеялом.
Дни шли за дни – серые, мокрые, одинокие, пахнущие хлоркой. И однажды Лавиния увидела, как мама закашлялась в нечистый платок, а когда отняла его от губ - на платке остались пятна крови. С того дня мама стала стелить Лавинии на стульях, а сама спала на низкой кровати отдельно, ела из особой посуды и прогоняла дочь, когда та ластилась и пыталась обнять. Но девочка, дождавшись глубокой ночи, когда хрипы и кашель смолкали, тихо поднималась с постели, подходила к маминому ложу и долго-долго стояла на коленях, целуя мамины бледные щеки, растрепанные волосы и тонкие руки.
В начале марта маме стало так худо, что она перестала брать белье в стирку, слегла и больше не встала.
Сейчас Лавиния шла за ее гробом и думала: если у Господа и Богоматери есть хоть капелька милости в сердцах, они должны сделать так, чтобы девочка не осталась тут одна, а умерла тоже и оказалась на небесах вместе с мамой и папой. Там, на небесах, всегда солнышко, там зеленая трава и нет сажи, там у папы снова две руки, а мама не кашляет кровью. Там они будут целые дни кататься на каруселях и пить лимонад. И больше никто никогда не будет плакать.
После поминок Лавиния вернулась в пустую сырую комнату на чердаке, сняла шляпку и села на кровать. Девочка знала, что денег совсем не осталось, значит, надо придумать, где их достать, найти какую-никакую работу. Решено, она будет прачкой, как мама. Школу, конечно, придется бросить, хоть и жалко: учиться и читать книжки Лавинии нравилось.
Дверь распахнулась без стука. На пороге стоял хозяин - мистер МакКэннон – толстый, краснорожий, с волосатыми руками и вываливающимся из жилетки пузом.
- Вернулась, маленькая киннат! Это хорошо. А теперь собирай свое барахло и проваливай!
- Куда же? Это же наш дом.
- Это был ваш дом, уродина! Твоя мать-шлюха мне за три месяца задолжала. Так что, если у тебя нет денег – а я думаю, у тебя их нет, - вали отсюда на все четыре стороны! Хоть на улицу, хоть в бордель!
Лавиния хотела что-то сказать, возразить, - но мистер МакКэннон был такой большой и злой, лицо его так перекосилось, на губах лопались пузырьки слюны, - что девочка испугалась: вот сейчас он схватит ее за шиворот, даст пинка, сделает что-то страшное, невозможное. Сжавшись, Лавиния встала, подошла к шкафу, собрала бельишко, взяла со стола свадебную фотографию папы и мамы, с подоконника – потрепанную тряпичную куклу, - увязала все в мамину шаль, надела шляпку и молча пошла к двери. Девочка боялась, что мистер Мак-Кэннон ударит ее, но он только буркнул про убогую уродку, которой место на помойке, и брезгливо посторонился.
На улице похолодало: солнце скрылось, подул ветер, с неба сыпалась противная мелкая морось. Девочка плотнее запахнула пальтишко и пошла, не зная куда. Во рту было сладко от выпитого на поминках хереса и солоно от сдерживаемых слез.
Мимо проехал кэб. Кучер замахнулся хлыстом («Чево шляешься посередь дороги, дурища!»), из-под колес брызнула грязь и холодная вода.
Лавиния вздрогнула, отскочила на тротуар и огляделась. Не думая, не ведая, она пришла туда, куда и послал ее мистер МакКэннон, – в бордель. Тот самый, где мама брала белье в стирку.
Девочка несколько раз относила чистые вещи в этот богатый дом, полный дорогой мебели и цветов. Нарядные красивые женщины и одетые в женские наряды мужчины были неизменно ласковы с малышкой, угощали шоколадками и пирожными, дарили ленточки для волос, давали монетки сверх положенного: «Это тебе за работу, милая».
Лавиния вздохнула – идти все равно некуда, чего бы и не сюда. Девочка поднялась по мраморным ступеням, осторожно отворила высокую, украшенную позолотой дверь и вошла.
В бело-голубой гостиной за чайным столиком сидели три красивые дамы – Мона, Лина и Зоя. Анжелик – высокий юноша с длинными светлыми кудрями, в розовом пеньюаре – лежал на диване с книжкой, но не читал, а слушал болтовню подружек.
- Здравствуйте! – тихо сказала Лавиния, с ужасом глядя на грязные следы на узорчатом ковре.
Вот сейчас ее прогонят! Вошла через парадную дверь, нашлепала на дорогущем ковре ценой, небось, в миллион фунтов, да еще и с пальто натекает!
- Лавиния, милая! – Анжелик вскочил с дивана, бросился к девочке. – Что случилось, малышка? Ты же промокла насквозь. Девочки, надо бы ей чаю с бренди… А ну снимай пальто, шляпку, садись скорее. Может, ты голодная?
- Нет… Вот чаю я бы выпила… Спасибо. Простите, я тут напачкала.
- Не говори ерунды, - Мона решительно стащила с девочки пальто, сняла шляпку и так и застыла – с открытым ртом и одежкой в руках.
- О!
Лавиния привыкла, что при виде нее все говорят что-то странное или замирают, как статуи. «Теперь точно выгонят!» - подумала девочка и закрыла лицо руками.
- Мона, свинья нахальная, прекрати пялиться! Это ж невинное дитя в несчастье, - возмутилась Зоя. – Да ты не прячься, милая. Иди сюда, к огню. Ботинки сними, вот так. А ножки на решетку поставь, чтоб согрелись. Да у тебя в чулке дыра. Снимай и чулки. Лина, чаю налей девочке. Анжелик, плед подай.
Все суетились, бегали, хлопотали, и Лавинии стало неловко. Они так добры к ней, так заботливы. Девочка крепилась изо всех сил, но не выдержала и расплакалась.
В гостиную, привлеченная голосами и шумом, вошла Мадам – полная дама с высокой прической, в белом платье, расшитом блестками.
Лавиния испугалась, что Мадам ее выгонит, и от страха разрыдалась еще громче.
Анжелик подошел, укутал девочку пледом, протянул платок.
- Ну, ну, лапочка, поплачь, поплачь! Меньше пописаешь. Вот тебе чай, выпей. И рассказывай, что стряслось.
- Да что говорить-то, - махнула веером Мадам. – И так все ясно. Матерь у нее чахоткой больна была. Видать, совсем плохая стала.
- Нет мамы больше, - всхлипнула Лавиния. – Она с папой, на небесах. А мистер МакКэннон сказал убираться куда хочу, хоть в бордель. Вот я и пришла.
- Ох ты ж, милая! – Зоя погладила девочку по голове. – Вот горе-то горькое. И никого не осталось у тебя?
Лавиния помотала головой. Говорить было трудно.
- Совсем он рёхнулся, МакКэннон ваш! – возмутилась Мадам. – У нас приличное заведение, все девушки здесь по доброй воле, с документами от полиции, со справками от докторов. И детей мы тут не держим.
- Я бы… мне бы… работу какую, - всхлипнула Лавиния. – Постирать могу, погладить. Не так, как мама умела, но я научусь, я старательная. Учителя в школе говорят, у меня способности есть.
- Тебе лет-то сколько? – покачала высокой прической Мадам. – Постирать она…
- Девя… девять скоро будет.
- Мда. Нет, милая, со стиркой да глажкой ты не справишься, мала еще. А кухарке помощница не нужна… Ты пей, пей чай-то, придумаем чего-нибудь.
- Я могу полы мыть. Или горшки ночные выносить. Можно? Я всё-всё сделаю, что скажете.
- Вот еще выдумала – горшки! – Лина всплеснула руками. – А и вправду, Мадам, может, оставим? Не выгонять же дитё малое на улицу.
- Да дело-то мы найдем, работа всегда есть. Только я другое думаю. Здесь на девчонку, как ни крути, будут пялиться как на дивную зверушку. Еще полезут с нехорошим к маленькой – какая дурь кому в голову встанет, нам знать не дано. А вот ты, Анжелик, говорила, на днях тебя твой нотариус в какой-то невозможный театр водил.
- А как же! В парке на благотворительном базаре. Театр Невозможностей называется. Там у них и акробаты без костей, и карлики-певцы, и человек-слон, и чревовещатель с безголовым отродьем на пузе, и другие диковины. Может, и дитя возьмут. Оно всё лучше, чем здесь. И денег получать будет немало, с таким-то лицом.
- Ну вот тогда запахнись, не сверкай при ребенке тем, чего у дам нету, потом пойди оденься. Отвезешь малышку в этот самый театр.
- А что за театр? – спросила Лавиния.
Чай от бренди чуть горчил, но по телу разливалось приятное тепло, а боль и слезы отступили, затаились где-то глубоко внутри.
- Анжелик же сказала - театр диковин. Там всякие необычные люди – слишком маленькие, слишком худые, слишком толстые. Тетка с бородой есть, вона, черевом вещатель какой-то. Тебе самая туда дорога. С таким лицом тебя там на руках носить будут.
- А мистер МакКэннон говорил, что я - Божий выблядок, уродина.
- Сам он… вот это самое слово! – возмутилась Мона. – Разве ж можно при невинном ребенке такие слова говорить?
Зоя поставила на колени Лавинии тарелку с бутербродами.
- И всё он врет, этот твой поганый мистер! Ты очень славная, на лисичку похожа… Ну, ну, не реви опять. Лучше поешь.
- Папа… Папа лисичкой меня называл.
- И правильно называл, - Мадам порылась в ридикюле, сунула девочке в руку монету. – Вот, возьми, лишней не будет. Лина, ты бы принесла свои старые башмаки. У тебя ножка совсем пти, малышке подойдут. Её-то обувка – сплошные слезы, и подметка, вон, отвалилась. Чулок новых, извини, детка, не найдем. Больно ты мала еще. Да и не держим мы шерстяных. И заканчивай хлюпать. А то что это за дела – приедешь к директору невозможного театра с красными глазами и соплей под носом… А он и скажет: «Это же не лисичка-сестричка, а рёва-корова!» Вот, улыбнись. Зоя, Лина, пока там наша томная красотка собирается, вы бы девчонку-то подкрасили. Сделали из нее лису-красу.
- Это мы мигом! – Зоя подхватилась и побежала наверх, подобрав юбки.
Лина вытерла Лавинии слезы, усадила на стул возле окошка – где посветлее, - и поставила на подоконник зеркало.
Из зеркала на девочку посмотрело странное существо. Черные кудри обрамляли круглое, с неестественно высокими, острыми скулами лицо. Огромные, не по-людски наискось поставленные глаза зеленовато-орехового цвета – и впрямь то ли кошачьи, то ли лисьи - посверкивали золотистыми искорками. Носа, почитай, совсем не было – какие-то две дырки посреди лица, а рот похож на сердечко – маленькое, нежно-розовое, с чуть выпяченной нижней губой и крохотушечной верхней.
Это было лицо не человека, не ангела и не черта. Но Лавиния знала – это было ее лицо.
Похожие статьи:
Рассказы → Белочка в моей голове
Рассказы → Вердикт
Рассказы → Идеальное оружие
Рассказы → Черный свет софитов-7
Рассказы → Эксперимент не состоится?
/ Маленькую девочку в этом антураже естественно очень жалко, сцена с умирающим папой и бедной умирающей мамой вообще выжимает слёзы из бедных сочувствующих читателей 
